«Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдёшь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся…»
Я говорю:
«Ты врёшь».
А он говорит:
«Иди, я сказал».
Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет… Я упал, думал — в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой… Я подошёл, он мёртвый…
Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты. Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него тёплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замёрз насмерть. А так всё же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили…
Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса всё не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зелёный, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.
«Курит, наверно», — подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:
— Ты не похож на кавказца.
— Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.
«Был…» — отозвалось во мне.
— А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: «Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут». Это было ещё до войны. Мы нормально жили, пока не началось…
Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:
— Если твой отец был литовец… латыш… зачем он полез в эту войну?
— А он такой… Сказал: «За вашу и нашу свободу…» Мама говорила: «Не будет никакой свободы, только кровь». А он всё равно…
Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:
— Можно я поеду с вами? Всё равно мне делать нечего.
Я уже ничуть не опасался этого пацана. И всё же взглянул на Ивку.
— Если хочешь, — сказал Ивка. — Но мы едем на кладбище.
— Мне всё равно.
Ивка объяснил, будто извиняясь:
— Мы там будем сажать цветы на могиле… одного солдата.
— Я умею сажать… — И перевёл глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал моё недоверие. Глаза его были не чёрные, как показалось вначале, а тёмно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.
— Тебя как зовут?
— Арунас… Это литовское имя.
— Длинное, — неуверенно улыбнулся Ивка. — А есть ещё какое-нибудь? Уменьшительное…
Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.
— Уменьшительное ещё длиннее. Арунелис… Но мама иногда говорила: Нэль…
Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:
— А я — Саша. Ребята иногда ещё зовут: Алька…
Ивка глянул удивлённо. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:
— Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.
Ивка понимающе кивнул.
— А это Ивка, — сказал я Арунасу. — Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовёт…
У КРЕСТА
Автобус оказался полупустой. Мы уселись на заднем сиденье. Ивка посередине, Арунас слева от него.
— А что было дальше? — спросил Арунаса Ивка. — После того, как ты залез в вагон.
— Потом много чего было…
В Ставрополе Арунас попал в детский приёмник, но скоро убежал. Потому что хотел в наш город. Всю весну добирался сюда — то один, то с разными компаниями. Он слышал от мамы, что в нашем городе есть у него тётка, мамина двоюродная сестра. Хотя и дальняя, но всё же родственница. Он даже адрес помнил. Но здесь оказалось, что прежней улицы уже нет, на её месте новый микрорайон. Последняя ниточка оборвалась…
— И теперь ты, значит, нигде не живёшь? — спросил Ивка. Напряжённо так, будто занозу из себя вытаскивал.
— Нет, живу. Я приютился у одного старика. Он часовой мастер. Он одинокий, потому что жена его давно умерла, а детей нету. Я попросился, он не прогнал…
Кладбище было старое, заросшее. Высоко подымались берёзы, сосны, ели — вперемешку. Мы пошли вдоль кирпичной стены с решёткой наверху, потом она сменилась кривым забором. Несколько досок было оторвано.
— Пойдём здесь. Через ворота далеко… — Ивка смело шагнул в дыру. Сразу видно — не в первый раз.
Под большими деревьями густо росли рябины, низкие разлапистые клёны. Среди них стояли решётки, кресты, камни и обелиски. Я старался не смотреть. Незаметно сложил пальцы замочком — от всего плохого. Потому что здесь была страна мёртвых, а я… Ну, вот такой уж я.
Ивка вёл нас чуть заметной тропинкой среди решёток и высоких сорняков. Его царапина с кровяной точкой затерялась теперь среди множества других таких же. Я шёл ему в затылок и тащил за собой застревавшую тележку. Арунас подталкивал её.
Пахло травой и листьями. Но это был совсем не такой запах, как на дороге, за нашей Завязанной рощей. Там в запахе было солнце, а здесь сырая пасмурность.
Мы выбрались на травянистую дорогу, прошли шагов двадцать и свернули опять на тропинку.
— Вот… — сказал Ивка.
Мы оказались перед высоким крестом из жёлтого лакированного дерева. На кресте была чёрная табличка с белыми буквами:
Стаков
Евгений Анатольевич
А ниже: год рождения и год, когда Женя Стаков погиб. И легко было сосчитать, что прожил на свете Женя девятнадцать лет…
Ивка прошептал:
— Фамилии похожие. Потому и случилось ошибка…
Холмик был обложен по бокам кусками дёрна. А сверху — бурая глина, сквозь которую проглядывала трава. В двух местах были посажены кустики незабудок.
Ивка начал деловито вынимать из сумки картонные коробочки с пунцовыми бархатцами и с какой-то травой, похожей на салат. Достал детскую лопатку. Зачем вытащил полиэтиленовый пакет с чёрной жирной землёй.
— Саша, помоги, пожалуйста.
Я хотел ухватить пакет, но Арунас опередил. Они вдвоём вывалили сырой ком земли на могилу. Ивка аккуратно, чтобы не зацепить незабудки, начал перемешивать торфяную землю с подсохшей глиной. Лопаткой. Арунас подобрал толстый сук и начал помогать.
Они сидели рядом на корточках и работали молча. Согласованно так. Будто не в первый раз.
Они были совсем непохожие. Ивка — хоть и в полинялом, но всё же красивом костюмчике — такой вполне, как говорится, приличный ребёнок. Арунас же… ну, сразу видно бездомного. Мне всё время казалось, что он припорошен тонкой угольной пылью. С головы до ног. Может, и правда это была въевшаяся сажа пожарищ?
И ещё я подумал, что Арунас старше Ивки. Ростом — с него, а возраст у него, скорее всего, мой. Или самую чуточку поменьше.
Да, они с Ивкой были разные, но всё же их соединяло то, чего не было (и слава Богу, что не было!) у меня. Оба хлебнули горя от войны. Потому они вот так, рядом. Даже дышали, по-моему, в одном ритме.
Они работали, а я остался без дела. Оглядывался. Кругом все те же решётки и памятники. Над могилой Евгения Стакова — две высокие берёзы. Лучи наклонно прокалывали листву. На кресте горели жёлтые блики, как на светлой новой мебели. Как же так? Под нами, в земле, в цинковом ящике лежит изуродованное тело совсем молодого Жени Стакова, а солнце веселится как ни в чём не бывало…
— Саша, дай, пожалуйста, цветок, — не разгибаясь, попросил Ивка. Они с Арунасом уже вырыли много ямок. Я присел, начал суетливо подавать одну порцию рассады за другой. Ивка и Арунас умело закапывали корни. Будто на грядке работали. А я всё ещё сцеплял пальцы: протяну Ивке рассаду и опять — «замочек».
Арунас вновь закашлял.
Я сказал с дурацкой назидательностью:
— Если ты куришь, то зря. Помрёшь ведь.
Он вскинул глаза. Откликнулся без обиды, почти испуганно:
— Я не курю. Я пробовал, но не смог, потому что задыхаюсь.
— Там пробовал? — тихо спросил Ивка.
— Нет, в интернате… Я ведь в двух приёмниках и в интернате детдомовском успел побывать, пока добрался сюда.
— У чужого деда разве лучше, чем в интернате? — прежним глупым тоном спросил я.
Арунас первый раз огрызнулся. Слегка.
— А ты попробуй. Узнаешь.
Я не хотел пробовать такой жизни. Кое-что слышал про интернатовские обычаи. Уж если в блистательной гимназии тому, кто послабее, порой не дают житья, то в детской казарме…
— А в детприёмнике ещё хуже, — как бы продолжил мои догадки Арунас. — К маленьким ещё нормально относятся, а к таким, как я… Хоть ни в чём не виноват, всё равно будто преступник. За решёткой…
Все бархатцы, все кустики многолетней ромашки были наконец вкопаны. Рядом стояла скамейка из того же лакированного дерева, что и крест. Мы сели — Ивка опять посредине. Могильный холм зеленел и пестрел теперь, будто и правда цветочная грядка.
Ивкины колени были в чёрных крошках. Он хотел их стряхнуть, но они размазались жирными полосками. Я посмотрел — у меня тоже. Ивка сказал:
— На пруду помоем. Тут рядом. Всё равно надо сходить за водой для поливки, а то корешки не приживутся.
Мы взяли полиэтиленовый пакет и пошли. Опять через кусты и репейник. Оказалось не так уж и близко. Было тихо, только наше сопенье и шелест слышались да где-то далеко раздался дробный сухой стук.
— Будто автомат, — сказал Арунас.
— Это дятел, — догадался я.
— Знаю. Я сказал «будто»…
Пруд прятался в гуще ольховника. Маленький, как лужа. Мы смыли землю, набрали воду в прозрачный мешок. Ивка и Арунас понесли его, взявшись за верхние углы. Из него била тонкая струйка, искрилась на солнце.
Перед узкой тропинкой я потребовал:
— Дайте этот бурдюк мне. Вам вдвоём не протолкнуться.
Струйка защекотала ногу, капли потекли в кроссовку.
У холмика Ивка пригоршнями вычерпал воду на рассаду. Вытер мокрые ладони о смеющиеся рожицы на шортиках. Уложил в сумку пустой пакет и лопатку. Тихо, но без стеснения попросил:
— Подождите, я попрощаюсь… — Дотянулся до креста, подержался за него.