— Вот так. И не думай кому-нибудь вякать про это.
Что же такое делается? Мало мне было, что ли, «радостей» от Лыкунчика и его подручных? Здесь, значит, всё по новой? С первого дня!
А может, врёт эта глиста в камуфляже? Пудрит мозги новичку? Нет, не посмел бы… Но мне-то что делать? Завтра такая беспросветность начнётся!
Я ощутил, что проваливаюсь в отчаяние, как в яму. И… будто кто-то завладел моей рукой. Стремительно отвёл её назад, бросил вперёд. И ладонь моя вляпала Вальдштейну трескучую оплеуху.
Вальдштейн полетел с ног. Почему-то не назад, а вперёд, мимо меня, к сосне. И лицом — о подножие ствола. Полежал секунды три и рывком сел. Из ноздри у него ползла красная гусеница. Он пальцем размазал её по щеке. Меня чуть не стошнило. Но я сказал чужим голосом:
— Хочешь ещё?
… — Стоп! — Неизвестно откуда возник Андрей Андреевич. — Что тут у вас? — На круглом лице его выступили твёрдые скулы.
Мы молчали.
— Я вас спрашиваю! Иволгин и Вальдштейн!
— Пусть он скажет, — я подбородком показал на Вальдштейна.
Тот, хныча, поднялся. Всхлипнул:
— Псих…
— Иволгин, почему ты его ударил?
— Пусть он объясняет… Вы знаете, с чем он ко мне пристал?
— Пошутить нельзя, да? — Вальдштейн поддёрнул на плече ремень сумки и пошёл прочь.
— Шуточки… — выдохнул я.
— Постой! — велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.
— Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдём в учительскую?
— Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! — Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.
Физкультурник проговорил уже другим тоном:
— Днём ты показался мне более благородной личностью.
— Значит, первое впечатление обманчиво!
— Значит, обманчиво…
— Вы же не знаете, что он мне тут… наговорил…
— Но он только говорил. А ты — в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.
— А я не взвешивался, когда он… Пускай не лезет! Рэкетир сопливый…
— Что? Вальдштейн — рэкетир? Силы небесные… Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности…
— Ну и не скрывайте.
По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Всё-таки он мужчина…
Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники… И если возьмёт меня в оборот «педагогическая общественность»… Что же, значит, опять злая судьба. Придётся воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.
Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил, не начал боязливо раздумывать. Может, в глубине души помнились слова:
Так трусами нас делает раздумье…
Бабушка слегка удивилась моему спортивному виду, но сказала не про это:
— Завтра папа поедет в сад, съезди с ним, забери всё, что там осталось. И поищи жестяной гребешок. Тот, что я давала тебе в лагерь. Куда ты его девал?
— Знаю куда… А тебе зачем? Колдовать будешь?
— Сейчас получишь по косматому загривку.
— Ба-а, я есть хочу.
— В школе-то как дела?
— Нормально, — соврал я.
Потому что, может быть, и правда потом всё будет нормально? В конце концов, в школу ещё не завтра. Как говорится, доживём до понедельника.
ИЗГНАНИЕ
«Жигулёнка» у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой «Волге», с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.
Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дёргал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему…
Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.
В саду я сразу пошёл к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.
— Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе негусто…
Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.
Волосы у меня густые, пластмассовые расчёски то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. «Это притягивает нечистую силу…» Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня — нет.
— Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?
— Обойдусь как-нибудь.
— А Квася?
— Квасилий сейчас в отпуске.
Бабушка была уверена, что у нас в доме живёт мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжёт лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.
Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь…
Безрукавка сильно выгорела, стала белёсая, словно в неё втёрли алюминиевую пыль. Ну и хорошо, так и надо…
Потом я отыскал в домике свой рюкзак с забытым лагерным имуществом. Вытряхнул из него спущенный волейбольный мяч, спортивные носки с вытканными на них ракетками, испорченный фонарик, фляжку, бейсболку с надписью «SHARP». И пострадавшие от огня джинсы.
Володя тогда, у костра, сказал про хирургию. Однако ножницы — это было бы слишком просто. В груде хлама на краю участка я нашёл дырявое ведро. Затолкал в него штаны. Сплющил ведро ударами полена и топора. Так сплющил, чтобы наружу торчали обгорелая и целая штанины — насколько нужно (вернее, насколько не нужно).
На соседнем участке, у Вовки Лопатина, жгли мусор. Вовка там кочегарил. Я перелез к нему через изгородь и сунул джинсовые «языки» в огонь. Вовка сразу понял, что к чему.
— Ух ты, клёво придумал…
Кромки получились обугленные и разлохмаченные, будто я выбрался из горящих джунглей.
Когда вернулись домой, я пришил к безрукавке жёлтые костяные пуговицы — отыскал их у бабушки. Потом выбрал для этого костюма просторную лиловую рубашку.
В понедельник бабушка чуть не упала.
— Ты так собираешься идти в школу?
Белые теннисные носки гармошками спускались на кроссовки. Колени щекотала обгорелая оторочка. Рубашку я надел навыпуск. Поверх неё лоснилась безрукавка, на которой дерзко, будто медали, светились жёлтые пуговицы, пришитые вкривь и вкось. Бейсболку я сбил козырьком назад. А книги и тетради я затолкал в свой сизый рюкзачок — он был небольшой, сойдёт за школьный.
— Круто, да? «Бой оф Калифорниа»…
— По-моему, ты сошёл с ума.
— Да тут многие так ходят. Здесь же не гимназия!
— Дело твоё. Но имей в виду, тебя выгонят, — решительно предупредила бабушка.
Она оказалась права. Меня выгнали. Но вовсе не за костюм.
Сначала-то всё шло хорошо.
На полпути к школе я издалека заметил Настю. Узнал по клетчатому платью, пастушковой стрижке и золотым искоркам под ушами. Только вместо гольфов были красные носочки. Я пружинисто и бесшумно догнал её. Пошёл сбоку в трёх шагах. Она глянула рассеянно и отвернулась. Я сказал «учительским» голосом:
— Пшеницына! Ты почему не здороваешься со старшими?
— Ой!.. Я тебя не узнала, думала, кто-то незнакомый… А почему это ты старший?
— Мы же вчера выяснили. Я родился раньше на четыре с половиной месяца.
Она засмеялась:
— Да, правда… А всё равно мальчики должны здороваться первыми.
— В самом деле? Тогда гутен таг, сударыня.
Настя пробежалась по мне весёлыми глазами.
— Ты сегодня совершенно… не такой.
— Я раскопал эти лохмотья на пожарище… Но я только снаружи не такой, — резвился я всё пуще. — А внутри я прежний: благородный и очень воспитанный. Давайте вашу сумку, фройлен, она тяжёлая.
— Не тяжёлая. Помоги лучше Доре Петровне, вон она книги несёт.
Дора Петровна шла по другой стороне Троицкого переулка и поглядывала на нас. В руке у неё была авоська с пачкой книг. Мы перебежали через пыльный асфальт и заросшую канаву.
— Здрасьте!.. Дора Петровна, Алька хочет вам помочь. Он — рыцарь.
Я взял увесистую авоську.
— Да, я рыцарь. В блестящих, как самовар, латах и с петушиными перьями на шлеме. Разве не видно?
— Ну… если чуть-чуть напрячь воображение… А ты, Настя, выходит, прекрасная дама?
— Со шлейфом… — Она пальчиками взяла коротенький подол и присела в придворном поклоне.
— Дюжина пажей в бархатных беретах волокут шлейф за дамой, чтобы он не нацеплял репьёв, — сообщил я. — А бродячий щенок пытается ухватить его зубами. Он не знает этикета…
— Великолепная картина! Прямо Вальтер Скотт… Но у меня, когда я смотрела на вас, появилось другое сравнение. Знаете, на кого вы похожи?
— На Тома Сойера и Бекки Тэчер, — догадливо сказала Настя.
— М-м… возможно. Но я подумала про Герду и Кея из «Снежной королевы».
— Это значит, мне придётся сидеть в ледяном дворце? — Я по-настоящему передёрнул плечами. — С ума сойти!
— Я же тебя спасу! — храбро пообещала Настя.
— Но до этого я схвачу кучу всяких ОРЗ!
— Я быстро спасу…
— Тогда ладно… — Я шёл, изгибаясь от тяжести книжного груза. Авоська царапала мне ногу кусачими узелками. — Дора Петровна, это у вас пособия по литературе?