Хромуша вообразил, что мать его умерла, и, видя, что ему нет спасенья, захотел также умереть, опустил голову на уродливое плечо портного и лишился чувств.
Ноша показалась тяжела портному; он подумал, что Хромуша уснул, снял его с плеч и посадил на своего осла, которого оставил пастись на лугу и который был так же мал, безобразен и хром, как и хозяин его. Он дал ослу хорошего пинка, тот зашагал по дороге и, прошагав три лье, остановился только у холмов, называемых дюнами.
Здесь портной прилег отдохнуть, нисколько не заботясь о том, спит ли мальчик или болен. Хромуша, открыв глаза, подумал, что он один, и посмотрел вокруг, не понимая, где находится; это было странное место, какого он никогда еще не видел. Он был точно в яме, в небольшой лощине, поросшей густым и жестким дерном, который рос клочьями по остроконечным верхушкам поднимавшихся кругом холмов. Хромуша очутился в расщелине больших холмов серого мергеля, которые, местами разрываясь, тянутся между городами Вилье и Безенваль по берегу моря и скрывают его от глаз, когда идешь посреди них.
Когда прошла первая минута удивления, Хромуша припомнил, что портной унес его из дома, и сердце его сжалось при этом воспоминании; но вдруг он подпрыгнул от радости: он вообразил, что похититель бросил его, и решил, что, поискав немножко дорогу, ему удастся добраться до дому.
Задумано – сделано. Хромуша встал и уже сделал несколько шагов по лежавшей перед ним довольно широкой тропинке, как вдруг остановился, весь похолодев от ужаса: в двух шагах от него, растянувшись на траве, лежал портной; он спал одним глазом, а другим следил за всеми движениями мальчика. Немного подальше осел щипал траву.
Хромуша тотчас же прилег снова и ни гугу, хоть сердце у него сильно билось. Вдруг он услыхал вблизи звуки, похожие на карканье ворона. Он обернулся и увидел, что портной преспокойно себе спит и храпит с открытым глазом. Он всегда так спал: один глаз у него был кривой и никогда не закрывался; но и так он спал крепко. Портной очень умаялся, потому что было жарко.
Хромуша, несмотря на ужас, который внушал ему этот гадкий, глядевший на него глаз, подполз на коленях к портному и провел перед открытым глазом рукой, глаз не мигнул: он ничего не видел. Тогда ребенок, все ползком, выбрался по тропинке из лощины и очутился в другой, более обширной лощине, по которой также шла дорога.
Хромуша сбросил с ног деревянные башмаки, чтоб было легче бежать, и пустился со всех ног по траве в сторону от тропинки: взбежав на холм во весь дух, он проворно, как заяц, побежал вниз в кустарник, который скрывал его с головой, и, прячась за ним, крался в гуще ветвей и диких растений. Долго бежал он так; потом вдруг вспомнил, что если портной ищет его, то, увидев, как колышется высокая трава и ветви, пожалуй найдет его; он остановился, забрался в самую чащу и притаился там, удерживая дыхание.
Побег удался ему как нельзя лучше. Тяни-влево долго проспал, проснувшись и увидев на траве деревянные башмаки, он понял, что пленник его убежал; он не стал поднимать башмаки и преспокойно пошел, посмеиваясь себе под нос, по дороге в Див, где рассчитывал провести ночь. На тропинке видны были следы голых ног.
«Этот дурень, мальчишка, – думал портной, – вообразил, что побежал к дому, а того не знает, что дом-то остался у него за спиной; я догоню его в четыре шага». И, погоняя перед собой палкой осла, портной зашагал вдоль по дороге своими длинными кривыми ногами, похожими на две косы и проворными, как крылья. Но благодаря счастливой мысли ребенка повернуть в противоположную сторону, чем дальше шагал портной, тем больше удалялся от него.
Было уже темно, когда Хромуша успокоился настолько, что решился, наконец, выйти из своего убежища. Была прелестная, тихая и безлунная весенняя ночь. Не трогаясь еще с места, Хромуша стал прислушиваться, и его очень испугал какой-то странный шум. Он вообразил, что это скрипит песок под ногами ужасного портного; потом – так как шум этот по временам походил на шум, производимый материей, когда ее рвут – мальчик опять-таки подумал, что это портной рвет материю, собираясь кроить ее своими страшными ножницами. Шум, однако же, постоянно повторялся, однозвучный и мерный. Это были всплески морских волн, разбивавшихся о берег. Хромуша никогда не слыхал шума волн, ему захотелось посмотреть, что это такое шумит; он высунул голову из-за куста и, осмотревшись, насколько было возможно в темноте, убедился, что, кроме него, не было никого в этой пустыне. Это была непонятная для него местность. Перед ним был длинный полукруг холмов, но он не мог рассмотреть их изгибов и выступов; они казались ему огромной стеной, полуобратившейся куда-то в пустое пространство. Это пустое пространство было море, но мальчик не имел никакого понятия о море. Ночной сумрак скрывал от него горизонт, так что он не мог различить черты, где кончается море и начинается небо, и только удивлялся, глядя на звездочки, блестевшие в вышине, и на странные огоньки, отражавшиеся внизу. Может быть, это были молнии? Но в таком случае как же они сверкали внизу? Мудрено было понять такие чудеса Хромуше, отроду не видавшему ни настоящей реки, ни даже небольшой горы. Он ступил несколько шагов в высокой траве, не смея сойти пониже; ему было страшно, и он был голоден.
– Поищу-ка я, – подумал он, – местечко, где бы можно было прилечь да уснуть, а рано поутру завтра стану спрашивать, как мне пройти домой; приду домой и узнаю, умерла ли моя мама или нет.
Он заплакал при этой мысли, но тут же вспомнил, как сам лежал в обмороке на спине у портного, и стал надеяться, что мама его оживет.
Он не решался лечь где ни попало, боясь, чтоб его не застал врасплох его ужасный хозяин; Хромуша все еще думал, что портной отыскивает его, и первым его делом было отойти подальше от дороги. Он стал осторожно спускаться вниз, но вскоре увидел, что это труднее, чем он думал. Почва холма была неровная, вся в расщелинах и буграх, как кора каштанового дерева. Мальчик хватался за выдававшиеся бугры, но они осыпались у него под рукой. Местами попадались большие ямы, поросшие травой и колючими растениями; он боялся упасть в них, и в самом деле он свалился в две или три ямы; на дне их была даже вода, только, к счастью, они были неглубоки. Темнота, одиночество и опасный, непривычный для жителя равнины путь, который был для бедного мальчугана тем еще труден, что он хромал, навели уныние на него. Уныние перешло в ужас. Он уже отложил мысль спуститься с холма и попробовал взобраться наверх. Но оказалось еще хуже. В тех местах, где солнце осушило почву и где росла густая трава, склон этой мнимой скалы был так скользок, что нога не находила опоры, мергель осыпался большими кусками, крупные камни валились, точно с неба. Ребенок выбился из сил и вообразил, что погиб, а тут еще на беду пришли ему на память и волки.
В отчаянии он бросился на густой мох и постарался заснуть, чтоб не чувствовать голода. Ему приснилось, что он катится с холма; вдруг что-то пробежало по нему, может быть, лисица, а может, и заяц, бедняга до того перепугался, что вскочил и, не помня себя от страха, бросился бежать куда глаза глядят, рискуя попасть в яму с водой и утонуть в ней. Он был уже не в состоянии рассуждать и не распознавал предметов, которые видел днем. Он бежал из одной лощины в другую. Ему чудилось уже, что он не бежит, а летит над землей, высокие гребни холмов казались ему великанами, которые смотрят на него, покачивая головами, всякий куст принимал он за притаившегося зверя, готового броситься на него. Ему приходили в голову разные нелепые фантазии. Раз как-то дядя его, моряк, сказал:
– Когда человек отдастся духам моря, то духи земли не взлюбят его.
Хромуша теперь припомнил эти символические слова, и они звучали в ушах его какой-то угрозой.
– Я слишком много думал о море, за это земля теперь ненавидит меня и не хочет носить, – размышлял он, – она расступается и проваливается везде под моими ногами; она встает передо мной буграми, которые осыпаются и хотят задавить меня. Я пропал! Я не знаю, где море, а может быть, оно было бы подобрее для меня; я не знаю, в какой стороне наша деревня и найду ли когда наш дом. Может быть, земля так же рассердилась на отца моего и на мать мою и их уж нет на свете.
Вдруг он услыхал над своей головой странные звуки. Множество тихих, жалобных голосов как будто призывали на помощь; это были не птичьи голоса – нет, то были голоса маленьких детей, такие кроткие и грустные, что Хромушей еще сильнее овладели тоска и уныние.
– Сюда, сюда, маленькие духи! – вскричал он. – Прилетите ко мне, поплачьте со мной или унесите меня, чтоб я мог плакать с вами; по крайней мере, вы горюете все вместе, а мне и поплакать-то не с кем!
Но тихие голоса неслись все мимо, мимо над Хромушей, не обращая на него внимания, хотя и его голос присоединился к общему хору. Прошло с четверть часа, а голосов было такое множество, что они все еще раздавались, мало-помалу они стали слышаться реже. Хор удалялся. Одиноко звучали уже только отставшие, они молили с выражением глубокой тоски, чтоб их подождали. Хромуша бежал за голосами, стараясь догнать их. Но вот прозвучал и последний. Мальчиком овладело снова отчаяние. Невидимые товарищи несчастья как будто облегчили его скорбь, а теперь он опять остался один-одинешенек посреди пустыни.
– Духи ночи, может быть, духи моря, сжальтесь надо мной, унесите меня! – закричал он.
В ту же минуту он сильно размахнул руками, как бы желая расправить крылья; в самом ли деле у него выросли крылья, так как он сильно желал иметь их, или все это было лихорадочным бредом, только он почувствовал, что отдаляется от земли и летит в ту сторону, куда полетели и странствующие духи. Несясь по сероватому воздушному пространству, он как будто ясно различал маленькие черные стрелы, летевшие впереди него; но они скоро исчезли, перед ним был только туман, и он напрасно кричал, чтоб его подождали. Голоса все еще звучали жалобным хором, но они летели быстрее его и замирали в облаках. Тогда Хромуша почувствовал, что устал, крылья отказывались служить ему, и он стал тихо, но безостановочно опускаться все ниже и ниже к подошве холма. Лишь только ступил он на землю, как замахал руками. Он все еще воображал, что это не руки, а крылья и что он может опять взлететь на воздух, когда отдохнет. Впрочем, ему некогда было долго раздумывать о том, руки ли у него или крылья: то, что он увидел, так сильно заняло его, что он почти забыл о себе.