Я не знаю, на каком языке они говорили. Это не был ни французский, ни латинский, которому меня тогда учили, но я как-то хорошо понимала его. Мне даже казалось, что я понимаю этот язык гораздо лучше, чем какой-нибудь другой, который мне до сих пор приходилось слышать. Раз вечером в одном прикрытом уголке я легла на песок, и мне удалось прослушать очень отчетливо весь происходивший вокруг меня разговор. По всему саду слышался какой-то гул, все цветы говорили разом, и не нужно было особенного любопытства, чтобы за один раз узнать не одну тайну. Я оставалась неподвижна – и вот какой разговор шел среди полевых красных маков.
– Милостивые государыни и государи! Пришло время покончить с этой глупостью. Все растения одинаково благородны, наша семья не уступает какой-нибудь другой – и потому пусть, кто хочет, признает первенство розы, что касается меня, то я повторяю вам, что мне все это страшно наскучило, и я не признаю более ни за кем права считаться лучше меня по своему происхождению и титулу.
На это маргаритки ответили все разом, что оратор, полевой красный мак, совершенно прав. Одна из маргариток, которая была больше и красивее других, попросила слова.
– Я никогда не понимала, – сказала она, – почему общество роз принимает на себя такой важный вид. Почему именно, спрашиваю я вас, роза лучше и красивее меня? Природа и искусство одинаково заботились, чтобы умножить наши лепестки и усилить яркость наших красок. Напротив, мы гораздо богаче, потому что у самой лучшей розы будет не более двухсот лепестков, у нас же их до пятисот. Что касается цвета, то у нас есть фиолетовый и чисто-голубой – именно такие, каких у розы нет.
– А я, – сказала с жаром большая Кавалерская шпора, – я принцесса Дельфиния, у меня на венчике лазурь небес, и мои многочисленные родственники имеют все розоватые оттенки. Мнимая царица цветов многому у нас может позавидовать, а что касается ее хваленого запаха…
– Прошу вас, не говорите мне об этом, – перебил ее полевой красный мак. – Хвастовство с запахом действует мне на нервы. Что такое запах? Объясните мне, пожалуйста. Вам, может, например, кажется, что роза пахнет скверно, а я благоухаю…
– Мы ничем не пахнем, – сказала маргаритка, – и этим, надеюсь, подаем пример хорошего тона и вкуса. Духи есть признак нескромности и тщеславия. Растение, которое себя уважает, не дает о себе знать запахом: для него достаточно его красоты.
– Я не разделяю вашего мнения! – воскликнул мак, от которого сильно пахло. – Духи есть признак здоровья и ума.
Слова толстого мака были покрыты хохотом. Гвоздика держалась за бока, а резеда даже упала в обморок. Но он вместо того, чтобы сердиться, начал критиковать форму и цвета розы, которая не могла защищаться, потому что все кусты ее были подрезаны, а на новых побегах были одни только маленькие бутончики, крепко затянутые в свои зеленые пеленки. Роскошно одетые Анютины глазки страшно нападали на махровые цветы, но так как они в цветнике составляли большинство, то начали сердиться. Ревность, которую возбуждала во всех роза, была так велика, что все решили осмеять ее и унизить. Анютины глазки имели наибольший успех – они сравнивали розу с большим кочаном капусты и предпочитали последнюю за ее величину и полезность. Глупости, которые мне пришлось выслушать, привели меня в отчаяние, и я, ворча, заговорила их языком:
– Замолчите! – закричала я, толкая ногой эти глупые цветы. – За все время вы не сказали ничего умного. Я думала среди вас услышать чудеса поэзии, о, как я жестоко обманута! Вы разочаровали меня вашим соперничеством, тщеславием и мелкой завистью.
Водворилось глубокое молчание, и я удалилась из цветника. «Посмотрим, – сказала я себе, – может быть, дикие растения имеют более возвышенные чувства, нежели эти воспитанные болтуны, которые, получив от нас красоту, заимствовали также и наши предрассудки, и нашу лживость». Я проскользнула в тенистую изгородь и направилась к лугу, мне хотелось узнать, была ли так же завистлива и горда таволга, которую называли царицей лугов. Но я остановилась подле большого шиповника, на котором все цветы говорили вместе.
«Постараюсь узнать, – подумала я, – чернит ли дикая роза розу-столиственницу и презирает ли розу махровую».
– Надо вам сказать, что когда я была ребенком, то тогда не было таких разнообразных пород роз, которые с тех пор развели ученые-садовники посредством прививки и пересаживания, но природа не была от этого беднее. Наши кустарники были полны различными породами роз в диком состоянии, то были: роза шиповник, которую считали хорошим средством против укушения бешеных собак, роза коричная, роза мускусная, рубигинозная, которая считалась одной из красивых роз, роза синеголовая, войлочная, альпийская и прочее и прочее. Кроме них у нас в садах были и другие прекрасные породы роз, которые теперь почти что затерялись; то были: полосатые – красные с белым, у которых было немного лепестков, но зато была ярко-желтая тычинка с запахом бергамота; роза эта очень выносливая и не боялась ни сухого лета, ни суровой зимы; малые и большие махровые розы, теперь редкие; а маленькая майская роза, самая ранняя и самая пахучая, теперь почти не бывает в продаже; Дамаскинская или Провансальская роза, которая была нам очень полезна и которую теперь мы можем найти только на юге Франции; наконец, роза-столиственница или, лучше сказать, роза о ста лепестках, родина которой неизвестна и которую обыкновенно относят к привитым. Эта-то роза-столиственница и была для меня, как и для многих других, идеалом розы, и я не была уверена, как был уверен мой профессор, что эта чудовищная роза была обязана своим происхождением искусству садовников. Я читала у моих поэтов, что роза и в древности была образцом красоты и благоухания. По всей вероятности, тогда не знали о существовании нашей чайной розы, которая нисколько не пахнет, и о тех прелестных разновидностях наших дней, которые настолько изменили розу, что она окончательно утратила свой настоящий тип. Тогда меня учили ботанике, но я понимала ее по-своему. У меня было тонкое обоняние, и я хотела, чтобы запах был отличительной принадлежностью цветка. Мой профессор, который нюхал табак, не хотел мне верить на слово. Он чувствовал только запах табака и, когда он нюхал другое какое-нибудь растение, то начинал нескончаемо чихать.
Итак, сидя у изгороди, я слышала очень внятно, что над моей головой говорили розы шиповника. С первых же их слов я поняла, что они говорили о происхождении розы.
– Останься здесь, кроткий зефир! Посмотри, как мы расцвели! Прелестные розы цветников спят еще, укутанные в свои зеленые бутоны. Посмотри, как мы свежи и веселы, и, если ты нас немного покачаешь, мы повсюду разольем такое же благоухание, как наша знаменитая царица.
Я слышала, как зефир ответил им:
– Замолчите вы, дети севера; я охотно поговорю с вами немного, но вы и не думайте равняться с царицей цветов.
– Милый зефир! Мы уважаем и любим ее, – ответили в один голос цветы шиповника, – и знаем, как ей завидуют другие цветы сада. Они ставят ее нисколько не выше нас и говорят, что она дочь шиповника и обязана своей красотой уходу садовника и прививке. Мы невежды и не умеем говорить. Ты, который ранее нас явился на землю, расскажи нам настоящую историю розы.
– Я вам ее расскажу, – отвечал зефир, – потому что это моя собственная история. Слушайте и никогда не забывайте.
И зефир рассказал следующее.
«Во время оно, когда земные существа, как и власти вселенной, говорили еще языком богов, – я родился первенцем от царя гроз. Мои черные крылья разом касались двух концов обширного горизонта, а мои громадные волосы смешивались с облаками. Мой вид был страшен и грозен; я имел власть соединять тучи и растягивать их, как непроницаемую вуаль, между небом и солнцем.
Долго царил я с моим отцом и братьями на бесплодной планете. Наша обязанность состояла в том, чтобы все приводить в беспорядок и все уничтожать. Мои братья и я, оторванные со всех сторон от этого несчастного маленького мира, служили постоянной помехой проявлению жизни на той бесформенной массе, которую теперь называют землей. Я был самый младший и самый жестокий из всех моих братьев. Когда царь, мой отец, утомлялся, он ложился на вершине туч и отдыхал на них от своих трудов – постоянного уничтожения. Но в груди земли, тогда еще бездейственной, копошился дух, всемогущее божество – дух жизни, который хотел жить и который, разбивая горы, наполняя моря и соединяя пылинки, в один прекрасный день начинал пробиваться всюду. Наши усилия удвоились, но не послужили ничему, кроме как к ускоренному выступлению массы существ, которые спасались от нас частью вследствие своей микроскопичности, а частью, несмотря на свою кажущуюся слабость, сопротивлялись нам; маленькие гибкие растения, тоненькие плавучие раковинки появлялись всюду: на коре еще не остывшей земли, в грязи, в воде и в разных обломках. Мы напрасно направляли волны своего гнева на эти еле заметные создания: жизнь безостановочно, в разных видах и формах нарождалась и проявлялась всюду.
Мы начали утомляться от этого, по-видимому, слабого, на самом же деле неотвратимого сопротивления. Мы уничтожали целые массы живых существ, но были среди них такие, которые могли нам противостоять не умирая. Мы изнемогали от гнева и, чтобы сколько-нибудь отдохнуть, удалялись на вершину туч – и там наш отец снабжал нас новыми силами. И пока он давал нам разные распоряжения, земля, освобождавшаяся на несколько минут от нашего на ней присутствия, покрывалась многочисленными растениями и мириадами животных всевозможных пород, ищущих себе убежища и пищу в громадных лесах или на уступах величественных гор, а также в обширных водах.
– Идите, – сказал нам наш отец, царь гроз, – вот земля принарядилась в свое свадебное платье и готовится повенчаться с солнцем, станьте посреди них, соберите громадные тучи, ревите – и постарайтесь, чтобы ваше дыхание уничтожило леса, сровняло с землей горы и разбросало море. Идите – и не возвращайтесь до тех пор, пока не останется хотя бы ни одного живого существа или растения на этой проклятой земле, где вопреки нам хочет развиться жизнь.