Она лежит на высохшей тропинке,
молчит, и ждёт, и думает своё.
И тонкие отважные травинки
на белый свет глядят из-под неё.
По ней снуют кузнечики и мушки,
на ней лежат сережки тополей,
и ржавчины железные веснушки
её пытались сделать веселей.
Она жадна, тупа и узколоба.
И ей не стать добрее и земней.
Её нечеловеческая злоба
так много лет накапливалась в ней.
Добро и зло кипят, не остывая.
Со смертью жизнь сражается века.
И к мине прикасается живая,
от ненависти нежная рука.
Потом ударит гром над степью чистой —
и отзовётся эхо с высоты.
И на кургане шумные туристы,
взглянув на небо, вытащат зонты.
Они пойдут по этой же тропинке
и даже не заметят возле ног
усталые дрожащие травинки
и след тяжелых кованых сапог.
Пускай себе идут спокойно мимо!
Пускай сияет солнце в синеве!
Ведь жизнь – есть жизнь.
И все солдаты мира
и молоды, и бродят по траве.
Побратимы
В марте 1960 года Н. С. Хрущев подарил мэру города Дижона канонику Ф. Киру картину художника Ф. Суханова «Эстакада Сталинградской ГЭС»
Я о Франции думала —
с детства, наверно:
там, в какой городок ни придёшь,
все мужчины добры,
как герои Жюль Верна,
все мальчишки смелы, как Гаврош!
…Над Дижоном весеннее солнце
и весенних небес чистота,
и, от солнца сощурившись,
смотрят дижонцы
на кусок костромского холста.
А на нём – не тревога, не горе,
не развалины прошлой войны —
волгоградское небо,
волгоградское море,
волгоградские души видны.
Я сегодня особенно рада:
не бомбежку, не смерть, не бои —
посмотрели дижонцы
в глаза Волгограда
и увидели думы свои.
А на свете весна.
Распускаются липы.
А на свете, куда ни пойдёшь,
все мальчишки отважны,
как Саша Филиппов —
мой земляк,
волгоградский Гаврош.
«С давних пор, застенчивых и милых…»
Валентине Терешковой
С давних пор, застенчивых и милых,
у кого в России ни спроси,
именами пташек сизокрылых
величали женщин на Руси.
За терпенье, верность и осанку
и за то, что до ночи в труде,
звали их «лебёдушки», «касатки»,
звали их «голубками» везде.
Я сегодня думаю о многом.
…В сапогах солдатских, все в пыли,
по земным недевичьим дорогам
наши «чайки» к космосу пришли.
Был их путь не лёгок и не краток:
в Польше, на Дунае, у Карпат
на подбитых крыльях плащ-палаток
русские касаточки лежат.
Но вдали от грозного металла,
нам на счастье и назло врагу,
маленькая Чайка вырастала
на высоком волжском берегу.
Выросла! За Родину готова
в бой, и в труд, и в дальние края…
Здравствуй, Чайка – Валя Терешкова!
Здравствуй, гордость женская моя!
«Когда бы всё, что нам хотелось…»
Надежде Павловской
Когда бы всё, что нам хотелось,
вершилось в жизни без труда,
с лица земли исчезла б смелость,
которой брали города.
И если б горькие ошибки
не жгли нам руки и умы,
считали б чистые улыбки
всего лишь вежливостью мы.
А я за то, чтоб в жизни встретить
и неудачу, и грозу,
улыбку вовремя заметить,
припрятать вовремя слезу.
Чтобы на каждом повороте
тревожный
красный
свет не гас.
Чтобы и в жизни, и в работе
судьба не баловала нас.
Жена поэта
Стихи! Взволнованные лица.
Стихи! Тревога. Правда. Страсть.
И невозможно потесниться,
и негде яблоку упасть.
И сединою убелённых
собрал солидный первый ряд.
И лица девочек влюблённых —
горячих, чистых и зелёных —
огнем поэзии горят.
Девчонки смотрят вдохновенно
и замирают откровенно,
когда гремит над залом стих!
Потом поэт, сойдя со сцены,
уводит в ночь одну из них.
Они проходят, ночи эти.
За них кому-то быть в ответе.
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!
А на рассвете, в час рассвета,
бледным-бледна, белым-бела,
ко мне пришла жена поэта,
жена товарища пришла.
Бездонной горечью сандала
дохнул китайский веерок —
она вошла и зарыдала,
легко споткнувшись о порог.
И, может быть, немного значит
простая женская беда,
и слёзы женские – вода.
Но человек хороший плачет.
И этот плач не нынче начат —
неслышный, тянется года.
И как назвать мне годы эти,
и возвращенья на рассвете,
и ночи горькие твои?
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!
Ах, горький мёд – любовь поэта!
Роса – краса в лучах рассвета!
Костёр, пылающий для всех!
И это всё —
твоё мученье,
твоё железное терпенье,
твоё великое сраженье,
твоя победа, твой успех.
Я говорила, говорила,
я всё сначала повторила,
волнуясь, голосом звеня.
Я тоже знаю слов немало!
Она меня не понимала.
Она не слушала меня.
Она сидела, всё бледнея,
откинув волосы со лба,
в сто раз печальней, и сильнее,
и неотступней, чем судьба.
И улыбалась – не глазами,
а побежденными слезами,
и, изогнув упрямо бровь,
легко косынку завязала
и чистым голосом сказала:
– Ну, что поделаешь, – любовь…
Она её зовёт любовью,
несёт в душе, не на горбу,
свою – ни девичью, ни вдовью —
неисправимую судьбу!
…Она ушла перед рассветом
встречать, и ждать, и всё – любить.
Ах, если б я была поэтом!
Уж я бы знала, как мне быть.
Витька-Фидель
Потом, если будут, вопросы!
…Идёт по планете апрель.
Живёт в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.
Когда он родился, в апреле,
над Волгой цвели деревца,
и с дальней дороги,
как птицы, летели
к нему телеграммы отца.
Навстречу последним
таёжным метелям
неслась за строкою строка:
«Да здравствует Куба!
И – только Фиделем
назвать разрешаю сынка!»
Знал Витькин отец и военные трубы,
романтик и выдумщик был,
и гордую землю
пылающей Кубы,
как нашу свободу, любил.
Но Витькина мама, как все однолюбы,
верна и упряма была,
устало разжала счастливые губы,
вздохнула, сказала:
– Да здравствует Куба!
И – Витькой сынка назвала!
Чтоб всё, что в дорогах
отцу примечталось,
на свете не знало конца,
чтоб билось, тревожилось
и не сдавалось
хорошее имя отца.
Великие годы. Суровые годы.
Рассвет за рассветом встает.
Как маленький остров
Любви и Свободы
по городу мальчик идет.
Он к Волге выходит,
снимает сандалии.
Волну прижимает к груди.
И море, и бури,
и дальние дали,
и всё у него – впереди.
…Июньское солнце.
Июльские росы.
А всё не проходит апрель…
Живет в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.
Гордость
Я по утрам, как все, встаю.
Но как же мне вставать не хочется!
Не от забот я устаю —
я устаю от одиночества.
Я полюбила вечера
за то, что к вечеру, доверчиво,
спадает с плеч моих жара —
мои дела сдаются к вечеру.
Я дни тяжёлые люблю
за то, что ждать на помощь некого,
и о себе подумать некогда.
От трудных дней я крепче сплю.
Но снова утро настаёт!
И мне опять – вставать не хочется
и врать, что всё – наоборот:
что я устала – от забот,
что мне плевать на одиночество.
«Мне приходилось слышать часто…»
Мне приходилось слышать часто
непостижимые слова,
что баба любит быть несчастной,
что баба – муками жива.
И не скупилась на ухабы