прошел по листьям сединой,
о том, что лето за спиной.
Шестнадцать строчек о тоске —
о том, что брошен на песке
обломок легкого весла,
о том, что молодость прошла.
И вдруг, наперекор судьбе,
шестнадцать строчек о тебе,
о том, что с давних пор не зря
ты любишь ветры октября!
Шестнадцать строчек… Я живу.
Дубовый лист упал в траву.
Песок остыл. Ручей продрог.
А я живу!.. Шестнадцать строк.
Осенью
На огромной клумбе у вокзала,
ветром наклоненная к земле,
поздняя ромашка замерзала,
трепеща на высохшем стебле.
Выгибала тоненькое тело
и сопротивлялась, как могла.
Словно до последнего хотела
быть хоть каплей летнего тепла!
…Поезда вдали гудели встречным.
Люди шли, от ветра наклоняясь.
И ромашка чем-то бесконечным
показалась каждому из нас.
Чистой веткой молодой березки.
Тополиным пухом по весне.
Первым снегом. Брызгами известки
на еще не крашеной стене…
Не одно, наверно, сердце сжалось:
что поделать – каждому свое!
Только в сердце врезалась не жалость —
маленькое мужество ее.
На бессмертье я не притязаю.
Но уж коль уйти – не тосковать.
Так уйти, чтоб, даже замерзая,
хоть кому-то душу согревать.
Мать
Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.
Вон сколько плакала, и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело.
И мать сдалась.
И мать слегла.
В глазах – не горькое «прости»,
не жаль, не боль – одна тревога:
– Еще пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.
Старая песня
Сядем, что ли. Выпьем, что ли.
Друг на друга поглядим.
Что такое бабья доля —
и о том поговорим.
Бабья доля – в чистом поле
бирюзовая трава,
незабудки на подоле
и на кофте кружева.
Бабья доля – прощай, воля!
Обручальное кольцо.
А еще бывает доля —
уголочком письмецо.
Вот тогда на нем сойдется
черным клином белый свет:
и жива, и сердце бьется,
а и доли больше нет.
Бабья доля – бабья доля.
Нас она не обошла.
В сорок третьем бабья доля
смертью храбрых полегла.
Полегла, да снова встала —
все по-бабьи поняла:
мир из пепла поднимала!
Ребятишек подняла.
Огляди края родные,
стань на волжском берегу.
Этой доли по России —
как ромашек на лугу.
И как выйдешь в чисто поле,
все припомни, оглянись —
этой доле, нашей доле,
бабьей доле поклонись.
«Поэты пишут: “Посвящается…”…»
Поэты пишут: «Посвящается…»
Все чаще пишут. Почему?
Как будто кто-то с кем прощается
и все, в чем перед кем-то кается,
сказать торопится ему.
Как будто кто-то не надеется на все,
чем властвовал вчера.
Не благоденствует: «Успеется!»
А точно чувствует: «Пора».
Что впереди – звезда неясная,
иль тот последний, смертный бой?
Но все святое, все прекрасное
успеть отдать, не взять с собой.
Вот мы и пишем: «Посвящается…»
«Тревогой, болью и любовью…»
Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.
Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьем…
Так вот чего мне не хватало
в великом городе моем!
Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.
Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.
Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две березки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.
И боль немеркнущего света
все озаряет синеву…
Кому отдам? Куда уеду?
Кого от сердца оторву?
«Подожди, Пономаренко…»
Подожди, Пономаренко,
подожди – не уезжай!
Посмотри, звенит над Волгой
волгоградский урожай.
За Мамаевым курганом
колыхнулись ковыли.
Не от горя, а от песни
слезы к горлу подошли.
Хочешь знать, Пономаренко,
что сказал о нас народ?
– Без тебя он обойдется.
А без Волги – пропадет!
Люди скажут – как завяжут!
Я и в радость, и в беду
без кого угодно – выживу!
Без Волги – пропаду.
Заиграй, Пономаренко,
на ее крутой волне.
Заиграй такую песню,
чтоб мурашки по спине.
Чтоб неслась от Волгограда,
облетела полземли!
Чтоб не с горя, а от песни
слезы к горлу подошли.
В лагере
Степь вольными травами дышит.
Рассвет подступает к окну.
Проснись раньше всех!
И услышишь:
поют соловьи на Дону.
Услышишь, как шепчется ветер,
о чем-то своем говоря.
Проснись раньше всех!
И заметишь:
встает из-за Дона заря.
И первую чайку над Доном,
и первые росы в степи,
и донник на склоне зеленом
заметь, не забудь, не проспи.
Потом заторопятся двери,
над лагерем горн запоет.
Но ты теперь знаешь и веришь:
тот счастлив, кто рано встает,
кто вольными травами дышит,
подслушивает тишину
и кто самый первый услышит:
поют соловьи на Дону.
Парнишка, сочиняющий стихи
Бывают в жизни глупые обиды:
не спишь из-за какой-то чепухи.
Ко мне пришел довольно скромный с виду
парнишка, сочиняющий стихи.
Он мне сказал, должно быть, для порядка,
что глубока поэзия моя.
И тут же резво вытащил тетрадку —
свои стихи о сути бытия.
Его рука рубила воздух резко,
дрожал басок, срываясь на верхах.
Но, кроме расторопности и треска,
я ничего не видела в стихах.
В ответ парнишка, позабыв при этом,
как «глубока» поэзия моя,
сказал, что много развелось поэтов,
и настоящих, и таких, как я.
Он мне сказал, —
хоть верьте, хоть не верьте, —
что весь мой труд —
артель «Напрасный труд»,
а строчки не дотянут до бессмертья,
на полпути к бессмертию умрут.
…Мы все бываем в юности жестоки,
изруганные кем-то в первый раз.
Но пусть неумирающие строки
большое Время выберет без нас.
А для меня гораздо больше значит,
когда, над строчкой голову склоня,
хоть кто-то вздрогнет,
кто-нибудь заплачет
и кто-то скажет:
– Это про меня.
Дорожная
Тем, кто встречает в дороге новогоднюю ночь
Вьется, вьется поземка,
завевает простор.
И тревожно, негромко
подпевает мотор.
И опять от порога,
от родного двора
убегает дорога —
кладовая добра.
Это дело такое —
ночь в пути коротать.
Это дело мужское —
о дорогах мечтать.
Чтоб жена у порога
ночь ждала – не спала,
убегает дорога —
кладовая тепла.
Ваши добрые руки
в эту ночь на руле.
Ваши полные рюмки
в эту ночь на столе.
Но опять от порога,
зови ни зови,
убегает дорога —
кладовая любви.
Ровесницам
То ли буря, то ли вьюга
снегу в косы намела…
– Ну, подруга!
– Что, подруга?
Вся ли молодость ушла?
Вся ли в поле рожь поспела?
Ежевика отцвела?
Все ли песни перепела?
Все ли слезы пролила?
…То ли просто помолчала,
то ль чего подождала.
Кабы мне начать сначала,
я бы так же начала.
Так же до свету вставала,
те же делала дела,
то же пела, что певала,