Когда я уходил, он все еще стоял, задумавшись. Так их и похоронили — вместе, на гражданском кладбище, по англиканскому обряду. Похороны в те дни шли с утра до ночи, и было не до формальностей. К тому же доктор — он после сбежал с женой майора... майора Вандейса, — доктор сам обо всем распорядился.
А что между ними было доброго или худого, между Бабьей Погибелью и «перлами-алмазами», я не знаю, да и не узнаю никогда. Рассказал я только то, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Много чего мне узнать довелось в жизни, много я испытал; потому и говорю, что Маки, который прямо в ад отправился от пули, — счастливчик; так уж бывает, сэр, что лучше мужчине умереть, чем живым остаться, а уж для бабы, так это в сорок миллионов раз лучше.
— Ну, подъем! — сказал Ортерис. — Пора идти. Караульные и свидетели построились, утопая в глубокой белой пыли, и исчезли в вечерних сумерках. Весело отбивая шаг и насвистывая, они дошли до деревьев, росших возле церкви, и я услышал голос Ортериса, который устами, оскверненными недавним клятвопреступлением, затянул, к месту и вовремя, песню на залихватский плясовой мотив:
Умишка у старших не грех подзанять,
Когда со своим туговато:
По рту каравай себе подбирай,
— Девчонка отшила солдата!
Солдата!
Солдата!
Отшила девчонка солдата![7]