И, скрытый дымкой неведомого,
В тени стоит Бог, храня Своих[378].
Ступив вслед за Ганди на путь ненасильственного сопротивления, он напоминал в своей речи о Нагорной проповеди. «Блаженны изгнанные за правду, – говорил он, – ибо их есть Царство Небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»[379].
Слова доктора Кинга потрясли Сьюзи, но, возможно, не меньше ее поразило то, что Уоррен внимал ему как зачарованный[380]. Баффетт всегда ценил сильных, харизматичных ораторов.
Кинг был пророком. Своих последователей он призывал пригвоздить себя к этому видению, поднять его на плечи и нести по улицам. «Христианство, – говорил он, – учит нас, что сначала крест и лишь потом – венцы. Если человек не нашел, за что он готов умереть, он не годится для жизни»[381]. Одна из его фраз, которую он повторял во многих выступлениях, поразила сердце Баффетта и проникла в его разум[382]: «Законы нужны не для того, чтобы менять сердца, а чтобы сдерживать бессердечных».
Сьюзи то и дело твердила мужу, что жизнь не сводится к зарабатыванию денег. В октябре 1967 года, в разгар борьбы за гражданские права, он направил партнерам письмо, из которого было понятно, что в образе его мыслей произошли изменения. «Когда я был моложе и стройнее, я упорно стремился к доходности инвестиций, превосходящей рыночную. Теперь мои личные интересы заставляют меня принять более осторожную позицию. С нынешними условиями я не в ладах, но знаю одно: я не откажусь от прежнего подхода, логику которого понимаю. Даже если это будет означать отказ от большой и, по-видимому, легкой прибыли. Я не откажусь от него ради подхода, который мне не вполне понятен, который я не применял на практике и который может привести к значительной потере капитала».
Кроме того, он раскрыл личные цели, которые оказали влияние на его решение: «Моя экономическая цель должна быть такой, чтобы у меня оставалось время на неэкономическую деятельность. Я, вероятно, ограничусь тем, что достаточно легко, безопасно, выгодно и приятно».
Затем Баффетт ошеломил партнеров отказом от заявленной ранее цели ежегодно выигрывать у рынка 10 процентных пунктов. Теперь он намеревался выигрывать только по 5 пунктов ежегодно или зарабатывать 9 % – в зависимости от того, что окажется меньше. «Если кто-либо предложит лучшие результаты, – писал он, – вы вольны уйти, и я не буду вас за это винить».
Уоррен знал, что идет на риск. Некоторые из свежеиспеченных взаимных фондов показывали намного лучшие результаты, чем его партнерство.
И все же момент для своего решения Баффетт выбрал верно. В 1966 году индекс Доу-Джонса показал необычайно плохую доходность[383]. Уоррен не обращал внимания ни на рынок, ни на советы. В итоге партнерство обошло индекс Доу-Джонса на 36 пунктов, и это стало лучшим показателем за десятилетнюю историю. Это был неплохой момент для того, чтобы предоставить партнерам возможность переложить деньги в другое место.
Один из побочных эффектов этой стратегии заключался в том, что их доверие к Уоррену таким образом проходило проверку на прочность. Отчет по итогам 1967 года станет блестящим, второй раз подряд, но пока об этом знал только он. Партнеры должны были остаться с Баффеттом только из-за доверия к нему, согласившись на более скромные результаты.
Впервые вместо того, чтобы вложить еще больше денег, в январе 1968 года инвесторы вывели из партнерства чистый капитал в размере 1,6 миллиона долларов. Впрочем, таких было меньшинство: только 1 из 36 долларов был вложен в другое место. Когда через несколько недель Баффетт отчитался о результатах за 1967 год, оказалось, что Buffett Partnership, Ltd показало доходность в 36 %, по сравнению с 19 % прироста индекса Доу-Джонса. Таким образом, за два года доллар под управлением Баффетта прирастил более 60 центов. В это время доллар по Доу-Джонсу оставался всего лишь жалким долларом.
Как позже скажет Кеннет Гэлбрейт: «Финансовый гений – это растущий рынок»[384]. Теперь у Баффетта было больше времени для реализации личных интересов, о которых он говорил. После выступления Кинга Баффетт с легкостью согласился на предложение Розенфельда стать попечителем Гриннеллского колледжа. Естественно, его сразу же включили в финансовый комитет, где он оказался среди группы единомышленников. Председателем комитета был Боб Нойс, глава компании Fairchild Semiconductor, которая производила электронные схемы, о которых Баффетт знал мало, а интереса испытывал еще меньше. Нойс, как и Баффетт, всей душой ненавидел иерархию и был на стороне отверженных, что вполне отвечало господствующему в Гриннелле духу.
Баффетт, казалось, испытывал серьезную потребность сделать на пользу гражданских прав что-то еще. Он чувствовал, что лучше всего послужит этому делу за кулисами, используя свой интеллект и финансовую смекалку. Розенфельд начал вводить Баффетта в околовластные круги Демократической партии.
В марте 1968 года в Омахе вспыхнули беспорядки. Вспышки насилия продолжались все лето. В это время Сьюзи продолжала посещать Северную сторону. Уоррен не всегда знал в подробностях, чем она занималась, но все-таки чувствовал, что временами ее приоритет интересов ближних над собственными становился чрезмерным. Сам он испытывал унаследованный от отца ужас перед насилием и властью толпы.
Говард Баффетт многократно рассказывал детям о сцене, свидетелем которой стал в 16 лет. В тот день тысячи людей собрались у здания суда округа Дуглас, ворвались внутрь и попытались линчевать мэра Омахи, а также избили, кастрировали и линчевали пожилого чернокожего, которого обвиняли в изнасиловании. Затем его тело протащили по улицам, стреляли в него, снова линчевали и сожгли. Бунт в здании суда стал самым позорным эпизодом в истории Омахи.
Ранее в том же году Кинг предупреждал, что массовые беспорядки могут привести к фашизму. Этого Уоррену Баффетту объяснять не требовалось. Многие считали, что в Соединенных Штатах подобное немыслимо, но то, что казалось невозможным, случалось снова и снова.
Через несколько недель Мартин Лютер Кинг прилетел в Мемфис, чтобы выступить в Мейсоновском храме. На следующий день, 4 апреля, он собирался возглавить шествие протеста рабочих-мусорщиков. Когда он стоял на балконе мотеля «Лорейн», его смертельно ранили выстрелом в шею.
Общины чернокожих по всей Америке вспыхнули горем и яростью, превратив городские центры в зоны сражений. В то же время в кампусах колледжей десятки тысяч студентов выступали против войны во Вьетнаме. Правительство США только что отменило большинство отсрочек. В воздухе витала угроза, люди чувствовали, что революция может случиться в любой момент.
Многие, каждый по своим причинам, осознали, что с них хватит. Люди больше не собирались терпеть унижения. Друг Баффетта, Ник Ньюман, внезапно заявил, что больше не будет посещать собрания клубов, которые отказывались предоставлять членство евреям[385]. Уоррен тоже начал действовать. Он не разделял антисемитизм старшего поколения своей семьи, завязав дружбу и установив деловые связи со многими евреями. Как считали некоторые, он ощущал с ними общность: они были аутсайдерами, и он из-за своей социальной неприспособленности ощущал то же самое. Теперь он взялся за личный проект – продвинуть еврея, своего друга Германа Гольдштейна, в члены клуба «Омаха».
Одним из аргументов, с помощью которых заведения вроде клуба «Омаха» обосновывали свою дискриминационную политику, звучал так: у евреев есть свои клубы, в которые не принимают неевреев. Чтобы опровергнуть его, Баффетт решил попросить Ника Ньюмана выдвинуть его кандидатуру в еврейский загородный клуб «Хайленд»[386]. Вступив в еврейский загородный клуб, Баффетт спокойно мог штурмовать «Омаху». Германа Гольдштейна приняли, и стародавний религиозный барьер на пути к членству в клубе наконец-то был опрокинут.
Баффетт поступил хитро, заставив клуб принять это решение, не вступая ни с кем в конфронтацию. С одной стороны, он избежал того, чего так боялся. С другой, такой способ отражал его убеждение, что шествия и демонстрации никак не влияют на умы состоятельных бизнесменов.
Однако Баффетт хотел играть роль не только на местной сцене. С его деньгами он мог добиться влияния на национальном уровне. 1968 год был годом выборов. Чтобы попытаться сменить действующего президента Линдона Джонсона на антивоенного кандидата, нужно было много денег.
Центральной темой дебатов кампании был Вьетнам. Единственным демократом, готовым участвовать в праймериз против Джонсона, сначала был Юджин Маккарти – либеральный сенатор от Миннесоты.
Кампания началась в Нью-Гэмпшире, где Маккарти набрал 42 % голосов. Это стало поразительно мощным результатом на фоне действующего президента. Маккарти был героем студентов, «синих воротничков» и противников войны. Баффетт стал казначеем его кампании в Небраске.
Затем Джонсон объявил, что не будет баллотироваться снова. Вместо него в гонку вступил брат Джона Ф. Кеннеди – Роберт Кеннеди. Они с Маккарти вели ожесточенную борьбу, и Кеннеди выиграл праймериз в Калифорнии. Но в ночь победы Кеннеди смертельно ранили: он скончался в больнице через 24 часа.
После этого о своем выдвижении объявил вице-президент Линдона Джонсона, Хьюберт Хамфри. Он добился номинации на съезде Демократической партии в Чикаго. Баффетт поддержал Хамфри против республиканца Ричарда Никсона, который в итоге выиграл выборы.
Хотя Баффетт сожалел о своей связи с Маккарти. Впервые он освободил место в жизни для чего-то помимо инвестирования. Этим чем-то стала неэкономическая деятельность, корни которой уходили в прошлое его семьи, а ветви тянулись в неизвестное будущее.