К концу недели телеграфные службы разнесли историю о «Городе детей» по всей стране, спровоцировав скандал национального масштаба. В субботу совет правления приюта провел экстренное собрание и принял решение отменить все мероприятия по сбору средств, включая весеннюю рассылку, часть которой уже была готова к отправке[458]. Драма была настолько масштабной, что она незамедлительно дала толчок реформам в управлении некоммерческими организациями по всем Соединенным Штатам. Историю подхватили Time, Newsweek, Editor & Publisher, LA Times и другие издания[459]. Опрос 26 детских приютов показал, что сразу после разоблачения у более трети из них усилия по сбору средств не принесли привычного результата[460].
Монсеньор Фрэнсис Шмитт, дублер Вегнера, который начал исполнять некоторые из его обязанностей, заявил, что статья полна подлых инсинуаций, которые режут по живому, и все из-за «дешевого редактора дешевой газетенки, владелец которой сам является миллионером».
Баффетт, который даже от чтения налоговой декларации никогда не получал столько удовольствия, хотел обеспечить Sun долгую память, наперекор предсказаниям Вегнера. Мысль о Пулитцеровской премии, самой высокой журналистской награде, как выразился сам Уоррен, затопила его адреналином[461]. Он попросил Пола Уильямса подготовить подробный план представления газеты на соискание премии. У Баффетта были некоторые стратегические соображения, которые он почерпнул из опыта работы в газетном бизнесе. «По экономическим причинам в небольших городах выживает лишь одна ежедневная газета, – писал Баффетт, – поэтому представление Sun на премию подчеркнет необходимость еще одного печатного издания».
Команда Sun знала, что у нее есть сильные конкуренты в борьбе за Пулитцера. Она соревновалась с расследованием репортеров Washington Post Карла Бернстайна и Боба Вудворда, освещающим Уотергейтский скандал. Проникновение со взломом в офис Демократического национального комитета во время избирательной кампании 1972 года оказалось частью масштабной операции по политическому шпионажу. Но Sun была бы рада и другим номинациям.
В итоге в марте 1973 года национальное журналистское сообщество «Сигма Дельта Хи» присудило Sun свою высшую награду за общественную работу. Washington Post выиграла приз за журналистское расследование. Через несколько недель в редакции раздался телефонный звонок. Sun получила Пулитцера за специализированное журналистское расследование местного значения[462]. Washington Post, поменявшись на этот раз с Sun номинациями, получила Пулитцера за общественную работу.
После расследования газеты «Город детей» начал выделять деньги на различные проекты и поспешно объявил о создании центра по изучению и лечению дефектов слуха и речи у детей. Кроме того, обязался строго вести бюджет вместе с открытой для общественности финансовой отчетностью.
В следующем 1974 году отец Вегнер, переставший быть монсеньором, разослал по случаю Пасхи письма, в которых, вместо нытья о том, что у бездомных брошенных мальчиков не будет настоящего Рождества, подробно рассказывал о новых дорогостоящих проектах, которые приют уже запустил и готовил на будущее[463]. Сумма пожертвований, поступивших после рассылки, хоть и была ниже, чем до скандала, все же составила 3,6 миллиона долларов.
Таким образом, история закончилась так, как это чаще всего и бывает: триумф удался отчасти, задницы были до некоторой степени прикрыты, реформы проводились из-за общественного возмущения, а не по велению совести. Хотя попечительский совет и руководство «Города детей» в конечном итоге сменились, это не произошло легко или в одночасье.
Слава Sun также оказалась недолгой. Газета терпела убытки, а ее редактор Пол Уильямс, будучи специалистом по чужому грязному белью, ушел в отставку, репортеры-расследователи один за другим уходили в другие газеты и телеграфные службы. Стало понятно, что, если Баффетт не захочет содержать газету как убыточное хобби, экономическое будущее Sun не обещает быть таким же, как ее прошлое.
Полученный им через Sun отсвет славы был лишь заметкой на полях его работы. Баффетт произвел переворот в умах инвесторов другим способом. Джордж Гудман, пишущий под псевдонимом Адам Смит, в своей книге «Суперденьги», разошедшейся тиражом более миллиона экземпляров[464], посвятил целую главу Бену Грэму и его протеже Баффетту, блестяще описав их.
Гудман отдал дань уважения Грэму, фонтанирующему латынью и французским, – он его очень занимал. Но в книге цитаты из Грэма выглядели жеманными, гранича с сатирой. Баффетт же представал как пропитанный пепси стопроцентный американец, блестящий инвестор-фундаменталист, который прилежно трудится в своем ремесле в славном одиночестве, вдали от люциферов с Уолл-стрит. По сравнению с Грэмом Баффетт выглядел как добротный бифштекс толщиной в два дюйма рядом со скромной порцией размазанного по тарелке фуа-гра. Все набросились на бифштекс.
Баффетт упоминался во всех рецензиях на книгу. Джон Брукс, старейшина среди тех, кто писал о Уолл-стрит, охарактеризовал его как «пуританина в Вавилоне» среди «молодых жадных биржевых волхвов в бакенбардах»[465]. В одночасье он стал звездой.
Даже в Омахе «Суперденьги» произвели небольшую сенсацию. Бестселлер провозгласил Баффетта королем инвесторов. Суд, после заседания длительностью в 15 лет, наконец, вынес решение. Теперь он был «тем самым» Уорреном Баффеттом.
36. Две мокрые крысы
Баффетт давно мечтал занять нишу в высшей лиге издательского бизнеса. Газеты, которые в основном были семейными предприятиями, недавно прошли через всплеск распродаж. Уоррен с Мангером неустанно и безуспешно пытались купить все – от Cincinnati Enquirer[466] до Albuquerque Tribune[467].
В 1971 году Баффетт позвонил Чарльзу Питерсу, владельцу Washington Monthly, и попросил познакомить его с владелицей Washington Post Кэтрин Грэм. Баффетт сказал, что они с Мангером купили пакет акций New Yorker и хотят приобрести весь журнал[468]. Им нужен партнер для покупки, и они решили, что Washington Post может быть подходящим выбором.
Уоррен никогда не участвовал в публичных размещениях, которые, по его мнению, сопровождались чрезмерным ажиотажем[469]. Поэтому он пока не планировал покупать акции Post. Питерс, однако, организовал встречу, и Баффетт с Мангером полетели в Вашингтон, чтобы встретиться с Кей Грэм в штаб-квартире Washington Post.
Когда Грэм 8 лет назад возглавила газету, ей было 46, она была вдовой с четырьмя детьми и никогда до того не занималась бизнесом. Теперь же она собиралась взять на себя управление публичной компанией под неусыпным вниманием инвесторов и конкурентов.
«Мы с Чарли пообщались с ней очень коротко, в течение 20 минут. Я понятия не имел, какая она. Мне в голову не приходила мысль, что она боится собственного бизнеса. В тот день был жуткий дождь, и мы пришли на встречу как две мокрые крысы. Ну, а как мы одеваемся, вы знаете», – вспоминает Баффетт.
В то время Грэм не интересовала продажа New Yorker, и ничто в этой встрече не указывало на то, что они с Уорреном однажды станут большими друзьями. Баффетт не произвел на нее никакого впечатления. В свою очередь, он также не счел Грэм особенно привлекательной. Она была красива, но ей не хватало мягкости и заботы, какие были у его идеала, Дейзи Мэй. Кроме того, они происходили из разных миров. Кэтрин Грэм родилась перед самым началом десятилетия «ревущих двадцатых». Она была дочерью богатого отца, инвестора и владельца Post Юджина Мейера, и самовлюбленной матери Агнес. За еврея Агнес вышла из-за его денег, по крайней мере, отчасти. Увлеченная китайским искусством, музыкой и литературой, к мужу и пятерым детям она была равнодушна. Семья Грэмов в разное время жила либо в особняке в Маунт-Киско, либо в огромной, на весь этаж, квартире на Пятой авеню в Нью-Йорке, либо в большом темном викторианском доме красного кирпича в Вашингтоне. Детство Кэтрин провела в поместье Маунт-Киско, которое семья называла фермой. В имении были все символы статуса эпохи: крытый бассейн, боулинг, теннисные корты, большой орган. Отдых Кей был невероятным: однажды они посетили в Германии самого Альберта Эйнштейна.
Но, чтобы увидеть собственную мать, дети должны были назначать встречу заранее. Еду они заглатывали, не жуя, потому что первой блюда подавали Агнес, и пока слуги ходили вокруг длинного стола, обслуживая остальных, она уже заканчивала есть и велела забирать тарелки. По собственному признанию, своих детей она не любила. Кей выращивали, как гибридную орхидею: содержали в избыточной роскоши, подвергая при этом жестокой критике, а в остальном практически игнорировали. Однако к тому времени, когда она поступила в школу Мадейра в Вашингтоне, Кэтрин каким-то образом научилась завоевывать популярность. Ее избрали старостой класса, что было удивительно, поскольку она была наполовину еврейкой.
У матери Кей научилась мелочности и боязни быть обманутой. Она цеплялась за вещи и была уверена, что люди пытаются ее использовать. У нее также была склонность к властности[470]. Однако другие видели в ней наивность, искренность, щедрость и открытость, которые она сама, казалось, не могла признать.
Отец был для Кэтрин ближе, чем мать. Он был неуклюжим и замкнутым и поддерживал дочь. От Юджина Мейера ей досталась страсть к мелочной бережливости: она всегда выключала свет и никогда ничего не тратила понапрасну. Позже умение экономить, а также огромные вливания времени, денег и энергии сыграли решающую роль в поддержании жизни слабеющей Washington Post. Когда Кей росла, газета занимала в Вашингтоне пятое место, значительно отставая от доминирующей Washington Evening Star