. На страницах Washington Post порицал «общество казино», которое обогащает корпоративных рейдеров. «Почему бы не обложить стопроцентным налогом спекулятивную прибыль?» – задавался вопросом Баффетт[822]. Облагать действительно было что. С 1982 по 1987 год промышленный индекс Доу-Джонса вознесся с 777 до 2722 пунктов. «Если хотите делать деньги, – говорил Уоррен студентам бизнес-школ, – крепко зажмите нос и идите на Уолл-стрит». Сам Баффетт уже был там.
Образ Уолл-стрит, соблазняющей простого парня со Среднего Запада, был слишком хорош, чтобы с ним так легко расстаться. На вопрос репортера, почему Баффетт, считая Уолл-стрит помойной ямой, стал владельцем самого большого пакета акций Salomon, Уоррен ответил без колебаний. «Джон Гутфройнд, – сказал он, – выдающийся человек, честный и цельный»[823].
Баффетт всегда влюблялся в людей. Те, кто знали его в это время, утверждали, что он влюбился и в Гутфройнда. Но Уоррен, который когда-то не захотел оставаться «рецептурным врачом», во избежание конфликта интересов с клиентами, не мог позволить своей привязанности затмить тот факт, что ему теперь принадлежала доля в инвестиционном банке. Как же я мог оказаться в столь неловком положении, став частью подобной компании, задавался вопросом Баффетт, занимавший место в ее совете директоров[824]. Выходило, что его желание делать деньги снова взяло верх над принципами, устремлениями и надеждами. И, как это обычно бывало, когда жадность брала верх, за этим последовали неприятности.
В то время, когда Баффетт инвестировал в Salomon, рынок все ближе подходил к переломному моменту. В отличие от 1960-х годов, у Уоррена не было партнерства, которое пришлось бы распустить, но следующие несколько месяцев он сбрасывал акции. Новое изобретение – фьючерс на S&P 500 – заставляло рыночные цены расти. Salomon, как и все крупные банки, теперь торговал такими производными инструментами, которые позволяли делать ставки на то, насколько высоким или низким будет индекс акций S&P 500 в определенный день[825]. Это работало следующим образом. В какао-сделке с Rockwood стоимость фьючерсного контракта была «производной» от цены какао-бобов на определенную дату. Если бобы оказывались дешевле цены, указанной в контракте, человек, купивший фьючерсный контракт в качестве страховки, выигрывал. Все его убытки покрывались страховкой. Если же какао оказывалось дороже, то выигрывал тот, кто продавал страхующий фьючерсный контракт. В этом случае он получал страховую премию, к тому же контракт давал право купить какао-бобы ниже текущей цены.
Предположим, что в сделке, которую Баффетт заключил с Хоуи относительно его веса, он захотел бы избежать риска, ведь сын действительно мог похудеть, получив возможность платить меньше. Поскольку вес Хоуи зависел от самого Хоуи, Уоррен, возможно, захотел бы купить страховку у третьей стороны. Он мог бы сказать Сьюзи: «Я даю тебе сто баксов. Если Хоуи похудеет на двадцать фунтов и удержит вес в течение шести месяцев, ты компенсируешь мне потерю двух тысяч долларов от его ренты. Если же он не продержится шесть месяцев, ты не должна будешь доплачивать мне за ренту и при этом сможешь оставить себе сто баксов». Таким образом, индекс, который определял размер прибыли или убытка, был «производным» от веса Хоуи. Пошел бы Баффетт на такую сделку, зависело бы от расчета шансов того, что Хоуи похудеет и не наберет вес снова.
Фьючерсы на индекс S&P, которые в 1987 году финансовые управляющие покупали в качестве страховки, оправдывали себя, если цены на фондовом рынке падали ниже определенного уровня. Люди, предполагавшие, что рынок продолжит расти, ставили на это, продавая страховку и рассчитывая заработать на страховых премиях.
Фьючерсы на фондовые индексы теперь роились, как мошкара в июле. Если бы акции начали падать, продавцам страховок предъявили бы все счета сразу. Им пришлось бы поспешно сбрасывать акции, чтобы компенсировать потери. Покупатели индексных фьючерсов между тем часто использовали их для страхования «программируемых продаж», которые совершались автоматически при падении рынка, запуская каскад новых продаж.
К началу осени рынок начал заикаться и пробуксовывать. 19 октября 1987 года, в день, который вошел в историю как Черный понедельник, акции рухнули на рекордные 508 пунктов. Рынок был на грани прекращения торгов, как это было в далеком 1929 году, и пережил крупнейшее за всю историю падение в пределах одного дня[826].
На третий день после обвала рынка состоялось собрание группы Баффетта в Вильямсберге. Тема встречи была выбрана, когда цены акций еще находились на пике: «Закончена ли для нашей группы работа с рынком?» После обвала повестку пришлось сменить. Все три дня, пока рушился рынок, Баффетт и прочие сияли, сверяя цены на акции и звоня своим трейдерам с плохо скрытым возбуждением. В отличие от тех, кто был раздавлен потерями, они пачками скупали дешевые акции[827].
Позже, когда завалы фондового рынка были разобраны, среди жертв обнаружили сестру Уоррена, Дорис. Она продала так называемые голые пут-опционы или деривативы. Голые пут-опционы представляли собой обещание покрыть чьи-либо убытки в случае падения рынка. Голыми они назывались потому, что не обеспечивались покрытием, то есть не были защищены от потери[828]. Брокерша уверяла, что голые пут-опционы обеспечат Дорис постоянный доход, но не предоставила ей реальной информации о риске, на который она шла. Дорис была очень умной, здравомыслящей, но не была искушена в инвестировании. С Уорреном она не посоветовалась. Консультируя разведенных женщин, он всегда рекомендовал им только чрезвычайно безопасные, низкодоходные инвестиции, например, казначейские или муниципальные облигации. Сам бы он в них никогда не инвестировал.
Решив на этот раз действовать самостоятельно, она в итоге понесла настолько большие убытки, что они уничтожили ее акции Berkshire и едва не привели к банкротству.
Дорис идеализировала брата: она видела в нем защитника и даже завела маленькое святилище с миниатюрными клюшками для гольфа, бутылками Pepsi и другими символическими атрибутами его жизни. Но теперь, когда у нее возникли проблемы, вместо того, чтобы отправиться за помощью прямиком к Уоррену, она попросила Сьюзи выступить посредником между собой и братом.
После того как она призналась Сьюзи в потере акций и денег, Уоррен позвонил ей рано утром в субботу. Он объяснил сестре, что деньги для расплаты с кредиторами, которые он мог бы ей дать, помогут только тем бизнесам, которым она задолжала, или, иными словами, тем, кто купил у нее страховые контракты. По его логике, они были спекулянтами, и он не собирался их выручать. Когда Дорис поняла, что это значит, ее прошиб холодный пот, а ноги задрожали. Она решила, что брат ее презирает, раз отказывается помочь. Сам Уоррен при этом считал, что просто принял очередное рациональное решение.
«Я мог заплатить пару миллионов долларов кредиторам. Но я решил: пусть идут к черту. Брокерша, с которой связалась Дорис, – просто разорила всех, кто занимался продажей этих штук».
В Washington Post вышла статья о том, что сестра «весьма успешного инвестора» совершила ужасную глупость. В семье Баффеттов нанести ущерб репутации Уоррена было серьезным проступком. Время для этого Дорис выбрала самое неподходящее. Баффетты все еще не до конца оправились от трагического события, произошедшего за несколько месяцев до этого. Племянник Сьюзи, Билли Роджерс, умер от передозировки наркотиков. Эта смерть обнажила несовершенства, скрывающиеся за благополучным фасадом Баффеттов. При этом Уоррен на каком-то уровне понимал, что он ищет себе оправданий, чтобы не помогать сестре. Конечно, он опасался ее ярости. Уоррен не мог выносить нападок ни от кого, даже от нее. Он перестал звонить сестре, и больше никто из семьи с ней не связывался. По иронии судьбы, Федеральная резервная система снизила процентные ставки. Компании выкупали собственные акции, и рынок быстро оправился от краха. В убытках остались только жертвы вроде Дорис.
За кулисами Уоррен, тем не менее, договорился о том, чтобы сестра получала по 10 тысяч долларов в месяц из траста, который завещал семье Говард. «Это было больше денег, чем я когда-либо тратила за всю свою жизнь», – вспоминает Дорис. Когда напряжение спало, они с Уорреном смогли поговорить. Сестра горячо благодарила его, пока не поняла, что это были ее собственные деньги, которые ей просто удалось получить раньше срока. На тот момент ее доля в трасте, которая начиналась с 2 тысяч акций Berkshire, стоивших в 1964 году 30 тысяч долларов, оценивалась теперь примерно в 10 миллионов. Траст не предназначался для осуществления выплат вплоть до смерти Лейлы, когда Дорис и Берти должны были получить свои доли.
В качестве еще одного примирительного жеста Уоррен основал Фонд Шервуда, который выплачивал по 500 тысяч долларов в год в виде благотворительности. Дорис, дети Уоррена и Астрид могли ежегодно получать из него по 100 тысяч долларов, распоряжаясь деньгами по своему усмотрению. Ежегодный доход был таким, как если бы ее брат вложил в траст 7 миллионов долларов, а доля Дорис – почти такой же, как если бы Уоррен все-таки дал ей деньги, просто в другой форме.
Такой способ не позволял Дорис выплатить долги или спасти дом. Уоррен никогда не давал деньги без возможности контролировать то, как они будут расходоваться. Тем не менее, когда буря утихла, Дорис поняла, что без брата у нее не было бы вообще ничего. По мере того, как она собирала деньги, чтобы расплатиться с долгами, их отношения нормализовались. Посвященный Уоррену реликварий, собранный сестрой, остался на своем месте.
Еще одной жертвой краха фондового рынка, с которой Баффетту пришлось иметь дело, стала компания Salomon. Всего через три месяца после того, как Berkshire инвестировала в нее, они с Мангером впервые посетили заседание совета директоров. На повестке дня стоял вопрос о 75 миллионах долларов, в которые обошелся фирме Черный понедельник