Ранее в тот же день Баффетт сказал Марти Липтону, что, в отличие от Штрауса и Гутфройнда, Мериуэзера не следует принуждать к отставке. Баффетту нужно было время, чтобы подумать. Он не был согласен с теми, кто считал, что Мериуэзер должен уйти. Мериуэзер не тянул кота за хвост – он доложил о махинации Мозера Гутфройнду и Штраусу. Баффетт решил, что дело не в том, что Мериуэзер сделал что-то, по их мнению, не так. Они просто были в панике. Если бы Мериуэзер ушел, на следующее утро их жизнь стала бы легче.
Штраус и Гутфройнд продолжали настаивать на том, что Мериуэзер должен уйти[890].
Позже многие рассуждали о том, почему Баффетт согласился на эту работу. Одни считали, что все дело в его 700 миллионах долларов, другие – что для него это было вопросом долга перед другими акционерами. «Кто-то должен был взяться за эту работу, – сказал он вскоре после назначения. – Логичнее всего было сделать это именно мне»[891].
Если не считать тех, кто уходил в отставку, ни для кого ставки не были так высоки, как для Уоррена. Но речь шла не только о деньгах. Это было вопросом репутации, о которой он переживал не меньше. Когда Баффетт вложил деньги в фирму и поддержал своим именем Джона Гутфройнда, это было равнозначно тому, чтобы прибить, как щит, свою репутацию к дверям Salomon.
Баффетт говорил: «Чтобы создать репутацию, уходит вся жизнь, а чтобы разрушить ее, достаточно пяти минут». О репутационных рисках он думал прежде всего применительно к собственным действиям. Однако его репутацию подвергали риску и те, кого он поддерживал. Если он и совершил ошибку, инвестировав в Уолл-стрит, она заключалась в том, что Уоррен дистанцировался от работы фирмы, положившись на кого-то другого. Его представление о способности Гутфройнда контролировать разгул в Salomon было ошибочным.
К тому времени Баффетт был вторым из богатейших людей США[892]. Балансовая стоимость акций Berkshire росла более чем на 23 % в год в течение последних 26 лет. Первая группа его партнеров получила невероятные 3 миллиона долларов на каждую вложенную тысячу. Berkshire Hathaway торговалась по цене 8 тысяч долларов за акцию, а чистое состояние Баффетта достигло 3,8 миллиарда долларов, сделав его одним из самых уважаемых бизнесменов в мире.
В ту долгую кошмарную пятницу он с дрожью осознал, что с самого начала поставил все под угрозу, решив инвестировать в Salomon, над делами которой практически не имел контроля.
Он не хотел становиться временным председателем совета директоров. Этот путь таил в себе еще большую опасность. Если Salomon пойдет ко дну, его имя будет еще теснее ассоциироваться с позором и катастрофой. Но если кто-то и мог вытащить его самого и других акционеров из передряги, это был именно он.
Для этого ему пришлось бы еще шире раскрыть над фирмой зонтик своей репутации, которой он и без того уже рисковал. Избежать этого, впрочем, было уже невозможно. Если он уйдет, фирма с большой вероятностью очень скоро окончательно лопнет.
Баффетту предстояло принять самое важное решение о найме в своей жизни: выбрать того, кто возглавит компанию. Если он совершит ошибку, изменить решение уже не сможет. Перед началом серии пятнадцатиминутных собеседований он объявил: «Дж. М. больше не вернется»[893].
Уоррен проводил собеседования с кандидатами, вызывая их в кабинет по одному. И всем им он задавал один и тот же вопрос: «Кто, по вашему мнению, должен стать следующим генеральным директором Salomon?»
Баффетт вспоминает: «С этим парнем мне предстояло сидеть в одном окопе, и ошибиться с выбором было нельзя. Вопрос был в том, кто обладает всеми необходимыми для этого качествами. Этот человек должен был вести дела так, чтобы мне ни на секунду не пришлось беспокоиться о том, что фирма попадет в сомнительное положение или вовсе вылетит из бизнеса. Когда я говорил с кандидатами, у меня в голове возникали те же вопросы, как если бы я решал, кого назначить доверенным лицом в своем завещании или за кого выдать замуж дочь. Мне нужен был человек, который сумеет разобраться, какие решения предоставлять мне, а что можно решить в рабочем порядке. Он должен был сообщать мне все плохие новости, потому что хорошие доходят и сами. Я хотел быть в курсе всего плохого, как только оно случалось, чтобы можно было успеть отреагировать. Мне нужен был этичный человек, который не приставит мне к голове пистолет, зная, что я не могу его уволить»[894].
Баффетт выяснил, что все кандидаты, кроме одного, считают, что директором должен стать Дерик Моган, который три недели назад вернулся из Азии, где управлял подразделением Salomon[895]. Сорокатрехлетний Моган к этому моменту возглавлял отдел инвестиционного банкинга. Он не был трейдером и был британцем, так что меньше всего походил на Мозера или кого бы то ни было из торговой братии Salomon. Его считали этичным человеком, обладающим здравым смыслом. Из-за «Покера лжецов» общественность считала, что в Salomon полно людей, которые на завтрак объедаются чизбургерами с луком, а с их мониторов свисают трусы стриптизерш[896]. Salomon, как писал Льюис, больше походила не на фирму, а на гнездилище порока[897]. Моган, однако, был образцом достойного, безупречного англичанина. Поскольку последние несколько лет он провел в Токио, вероятность того, что он окажется запятнан аукционным скандалом, была ничтожно мала.
Из всех достоинств Могана, возможно, самым ценным была его удаленность от места преступления. В Salomon, краю длинных ножей, у всех других кандидатов были враги. Могана, в свою очередь, уважали в фирме, хотя никто не знал его достаточно хорошо. Как сказал один из военачальников, почти все проголосовали за Могана, потому что «лучше выбрать того, кого не знаешь, чем того, кого считаешь плохим кандидатом».
Когда Баффетт спросил Могана, кто должен возглавить Salomon, он ответил ловко: «Боюсь, вы придете к выводу, что это я»[898].
Помимо прочего, в персоне Могана Уоррена привлекли две вещи. Во-первых, Моган не просил его о защите от судебного преследования. Во-вторых, Баффетт, как бы ему ни было неприятно это признавать, не любил платить людям, так что на него произвел сильное впечатление тот факт, что Моган даже не спросил о своем жаловании.
Могана и еще двух кандидатов пригласили на следующий день на заседание совета директоров. После обеда Баффетта встретили арбы, «со всей страстью и логикой» умолявшие не увольнять Мериуэзера. Баффетт понимал, что если Дж. М. уйдет, существует риск, что за ним последуют и его арбы[899]. Таким образом, без Мериуэзера основной источник прибыли Salomon иссякнет, а инвестиции Баффетта в Salomon подешевеют еще сильнее. Мериуэзер не хотел уходить в отставку и долго разговаривал об этом с Баффеттом. Уоррен начал колебаться. Он сосредоточился на том, что Мериуэзер прямо сообщил о проблеме, как только узнал о ней.
«Выслушав его, я не стал настаивать на отставке. Насколько я понимал тогда – и считаю так до сих пор – когда он узнал о махинациях подчиненного, сразу же пошел к своему начальству и юрисконсульту, чтобы доложить о произошедшем. Мне казалось, что именно начальству и главному юрисконсульту фирмы следовало принять меры. Но никто не настаивал на отставке главного юрисконсульта», – вспоминает Баффетт.
Но в конце концов Мериуэзер передумал и сказал, что оказался в безвыходном положении и действительно должен покинуть Salomon.
Но на следующий день, в воскресенье 18 августа, покоя не было никому.
Казначейство объявило, что Salomon запрещено участвовать в его аукционах, как в интересах клиентов, так и в своих собственных Salomon получило пулю в лоб.
«Мы поняли, что вылетим из бизнеса даже не из-за экономических потерь. Мы вылетим потому, что газеты по всему миру выйдут с заголовками вроде: “Казначейство – Salomon: сдохни”. Это означало, что в ответ на изгнание старого руководства и назначение нового последует чрезвычайное неодобрение, которое по времени удивительно точно совпадет с первыми действиями новых управляющих», – говорит Баффетт.
Члены совета директоров наблюдали, как их состояние испаряется у них на глазах. На Salomon должен был обрушиться новый шквал судебных исков. Баффетт казался спокойным, но решительным. К нему пришло осознание: Гутфройнда выперли за то, что он создал весь этот кошмар. Теперь на краю стоял он, Уоррен Баффетт. Ему предстояло управлять не спасением бизнеса, а вести зомби Salomon через ночь живых мертвецов. И это его никак не устраивало.
Он объявил совету директоров, что собирается сообщить министру финансов Брэди о том, что не станет исполнять обязанности председателя. Он пришел, чтобы спасти компанию, а не надзирать за ее расчленением. Он считал, что его репутация пострадает в любом случае, но последствия отставки будут меньше, чем от пребывания на посту. Совет директоров согласился с ним. Это была единственная карта, которую Баффетт мог разыграть с Брэди. Тем временем, совет директоров решил предпринять еще два шага. Баффетт обратился к Марти Липтону. «Вы знаете адвоката по банкротству?» – спросил он. На долю секунды все замерли. Затем Фойерштейн и Липтон начали готовить к запуску механизм подачи заявления о банкротстве: если так случится, фирма будет разваливаться в должном порядке, а не вразнос.
До пресс-конференции, назначенной на два тридцать дня, на которой Уоррен должен был официально объявить о том, что станет временным председателем совета директоров, оставалось четыре с половиной часа. За это время нужно было попытаться убедить Казначейство отменить его решение. До открытия японских рынков оставалось менее семи часов, а еще через семь – откроются лондонские. С открытием токийского рынка начнется обвал