«Новики» выстроились на обширном лугу, сошли с коней и склонили головы. Олег находился тут же, оглядывая исподлобья тех, кто будет биться с ним в одном строю.
Сдержанным гулом поднялись голоса, повторявшие присягу:
— Передовым отрядом преследуя врагов… мы будем доставлять тебе… пригонять тебе прекрасных дев и жён… дворцы-палаты, холопов, прекрасноланитных жён и девиц… прекрасных статей меринов. При облавах на дикого зверя… будем выделять тебе половину, брюхо к брюху. Одиночного зверя тоже будем сдавать тебе брюхо к брюху сполна… сдавать, стянувши стегна.
— В дни сечи, если мы в чём нарушим твой устав… — выговаривал Олег, присоединяя свой голос к могучему хору, — отлучай нас от наших стойбищ, жён и женщин… чёрные холопские головы наши разбросай по земле, по полу. В мирные дни, если нарушим твой мир-покой… отлучай нас от наших холопов, от жён и детей… бросай нас в бесхозяйной, безбожной земле.
Бату-хан, восседавший на белом коне, дослушал клятву, а после поднял руку и возгласил своё слово.
— Когда пределы земель урусов будут очищены от смутьянов, — прокричал толмач перевод, — и всё, что уцелеет от меча, преклонит голову перед начертанием высшего повеления, все вы возвыситесь! Но помните крепко: если из вашего десятка в бою бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все десять будут умерщвлены! Точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а десять других не следуют, то их также умерщвляют! А если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются!
Хан опустил руку. Тишина опустилась на поле, и тогда вперёд вышел грузный, волочивший ногу Субэдэй-багатур, воспитатель-аталык Батыя, и выхватил нож, острый как бритва. Новобранцы уже знали, какую причёску носят в монгольском войске, и дружно скинули меховые колпаки и башлыки. И принялись друг друга оболванивать.
Здоровенный булгарин-великан, улыбаясь не по росту робко и просительно, обрил Олегу макушку наголо, спереди оставляя клок волос, состриженный до бровей, а два клока по бокам головы заплел, закрывая обзор по сторонам — чтобы воин даже думать не смел, что происходит сзади, а двигался только вперёд.
Бритьё всухую причиняло боль, но Олег всё же улыбнулся невольно, угадывая в стрижке сходство с «полубоксом» далёкого детства. Улыбка, впрочем, быстро пропала — причёска сама по себе была клятвой…
Кряхтя, он отряхнул с себя состриженный волос и сказал великану:
— Наклонись, а то я не дотянусь до твоей башки!
Булгарин слов не понял, но красноречивым жестам внял — и склонил свою голову…
А вскоре по степи разнеслось протяжное:
— Дэ-эр ха-аль! Хо-ош ха-аль!
…На правом берегу реки Воронеж, на мысу, стояла невеликая крепость Онуза, передовой форпост княжества Рязанского на границе леса и степи, пажитей и Дикого Поля. Не шибко высоко задирались бревенчатые башни, крытые тёсом. Стены, рубленные из дуба, почернели от дождей.
Три глубоких рва окружали Онузу, два ряда валов вставали на пути ворога. Поближе к крепости тулился посад — избушки вразброс. Редкий лес дымов поднимался к провисшему небу серыми косицами, расплетавшимися в сизое облако.
Первый снег уже выпадал — он лежал белыми заплатами на чёрной пашне, оттеняя недалёкий тёмный лес, подступавший к частоколу, ограждавшему посад.
Небо приспустилось серой пасмурой, будто грязная пена с хлябей горних протекла, да и застыла, подмёрзнув.
В чистом студёном воздухе звуки разносились далеко. Вот колко ударил топор, разваливая полено. Глухо замычала корова. Злобно взлаяла собака — и завизжала, получив хозяйского пинка.
Олег всматривался и вслушивался, стоя на левом берегу Воронежа, среди дубков и клёнов, облетевших, но проросших так часто, что скрывали и десяток Изая, и сотню, и тысячу, и весь тумен.
Река покрылась крепким льдом, лишь кое-где оставляя полыньи, но темник[96] не спешил отдать приказ бить в барабан — рядом с тумен-у-нойоном Бурундаем стоял сам Субэдэй-багатур, неуклюжий и нескладный сын кузнеца Джарчиудая, блестящий полководец, ни разу не нарушивший Ясы, не потерпевший ни единого поражения. Но и победы оставили на Субэдэе свои отметины — раненая правая рука багатура всегда была согнута, глаз правый вытек, а длинный рубец тянулся через бровь и щёку.
«У этого барса с разрубленной лапой чугунный лоб, — пели про него певцы-улигэрчи. — Морда у него — долото. Язык у него — шило. У него железная грудь, вместо плети — меч. Съедая свою тень, мчится он, оседлав ветер…»
Субэдэй сам выехал к реке, хмуро оглядывая противоположный берег. На нём была шуба с золотыми пуговицами, крытая верблюжьей шерстью. Из-под островерхой шапки, опушенной мехом соболя, на виски опускались чёрные с проседью косицы, на гутулах с круто загнутыми носками поблескивало золотое шитьё.
Посопев, поворчав, полководец кивнул Бурундаю. Тот склонился в коротком поклоне и отдал приказ порученцам-туаджи. Вскоре гулко ударил большой барабан наккар — начать бой!
Вперёд бросились алгинчи — передовые, над ними трепетали бунчуки-туги из белых конских хвостов. Лошади лавиной повалили из леса, копытами взламывая лёд на месте брода, и разделились, двумя потоками охватывая Онузу.
Нукеры развели костры по всему лесу, сотни и сотни стрел, обмотанных просмоленной паклей, поджигались и взмывали в небо, оставляя дымные шлейфы. Всё больше и больше чадных дуг марали воздух, соединяя два берега, всё чаще вспыхивали красные огоньки на крышах и стенах крепости. Они сливались в полосы пламени, множились, разгораясь всё ярче, и вот загудело, заревело пламя, и нукеры повалили за реку, соединяя свой вой и рёв с воем и рёвом пожара.
— Хуррагш! — неслось со всех сторон.
— Хуррагш! — вопили тысячи глоток.
— Хуррагш! — подхватил Изай и понёсся вперёд.
Олег направил саврасого следом, проверяя, легко ли вынимается сабля. Хэлмэ.
Сотник Эльхутур, в монгольской табели о рангах джагун-у-нойон, повёл своих людей на захват крепости — таков был приказ Бэрхэ-сэчена. Десяток Изая скакал в первых рядах.
Для начала сотня ворвалась в безымянный посад, ворота которого были повалены. Олег удивился даже — на крепко сбитых створках лежал снег. Кто-то уже побывал в селе! Оно и видно — половина изб спалена, одни печи торчат, плетни поломаны, скирды сена разворошены, а вот теремок старосты цел — перед ним косо торчал высокий шест с пучком еловых веток.
Над селом поднялся вой и крик — мужики и бабы выскакивали из уцелевших изб, из теремка, из холодных клетей и метались, лезли на частокол — только бы скрыться в лесу.
— Всех гоните к крепости! — надрывался Изай, хлеща селян плетью.
Один из мужиков, с белыми от ужаса глазами, схватился за вилы и бросился к Сухову, желая то ли саврасого сгубить, то ли всадника поддеть. Олег сперва вилы трёхрогие перерубил, а возвратным движением почти снёс голову мужику.
— Гони! Гони!
Крестьяне не сразу, но исполнили волю степняков — похватали вязанки хвороста, заготовленные на зиму, валежник да сухостой, и бегом потащили к стенам крепости, закидывать рвы — как раз напротив ворот, куда вёл узкий мосток, сожжённый уже самим гарнизоном буквально на днях. Перепуганные бабы визжали, но волокли окоченелые трупы лошадей и коров, то ли убитых, то ли задохнувшихся в дыму, и тоже валили в ров.
Немногочисленные защитники Онузы подрастерялись сперва, а после принялись отстреливать селян из луков. Тут уж и степные «номо» заговорили, дрожа тугими тетивами. Длинные «тумэр булсуу» взвизгивали и подвывали в полёте, пугая приделанными свистульками. Воина в лёгком кожаном доспехе они пробивали насквозь, бронника в латах сносили на пару шагов.
— Хуррагш!
Два десятка нукеров бросили коней и закинули на плечи ременные петли, поднимая тяжёлое бревно-таран с комлем, окованным бронзой.
Обстрел стен горящей крепости резко усилился, а воины с тараном ловко пробежали по трупам, по хворосту и со всего маху ударили в ворота. Лесины затрещали.
Молодой русоволосый боец возник из дыма на горящей проездной башне и метнул копьё, поражая одного из нукеров, тащивших таран. Степняк упал и покатился в ров, а русоволосого пронзило пять стрел подряд, выбивая кровавые брызги.
— Дзе-дзе, и не боится же, — покачал головой Изай.
Судуй из его десятка мигом занял место убитого нукера.
— Хуррагш!
Седьмого удара ворота не выдержали — переломился брус засова, и левая створка упала в проём. И тут уж вся сотня Эльхутура подалась вперёд, понукая ржущих коней.
Савраска влетел под арку ворот, и на Олега пахнуло горячим воздухом и дымом. Защипало глаза.
Со злостью тряхнув головой, Сухов ворвался во двор крепости, посреди которого стояли двухэтажные срубы — гридницы. Дальняя из гридниц горела, изо всех окон клубами валил чёрный дым, а та, что стояла ближе к воротам, ещё держалась — её бревенчатые стены дымились, смола стекала и пузырилась. Вот-вот вспыхнет… Вспыхнула. Занялась. Огонь взобрался на крышу — и затрещал любовно уложенный тёс.
На высоком крыльце гридницы столпились последние защитники Онузы, они отбивались от наседавших нукеров, вовсю работая секирами и мечами. Сабель было больше…
Джагун Эльхутур гарцевал на коне, очень гордый победой и при полном параде — в суконном чекмене, подбитом мерлушкой, с синими нашивками на левом плече и в белых замшевых сапогах.
Вдруг, откуда ни возьмись, из-за гридницы выбежал парень в одной рубахе, но в шлеме-шишаке. Держа в левой руке меч, правой он метнул топорик-клевец.
Олег как раз проезжал между двух столбов с перекладиной, на которой висело бронзовое било. Он резко пригнулся, и клевец воткнулся в столб. Сухов вырвал топорик и бросил вдогонку убегавшему парнише — острое лезвие втесалось тому под лопатку, перекрашивая белое в красное.
Когда Олег снова взглянул на крыльцо, то увидел, что сопротивление подавлено — по двору крутились лишь всадники в малахаях. Изай Селукович подскакал к Сухову и плетью указал на воротную башню: