Словно ощутив состояние Олега, женщина согнулась, прямя ноги и выгибая спину. Сухов, чувствуя себя неуклюжим, вонючим варваром, положил ладони на упругие ведьмины ягодицы, вжал пальцы в неподатливую туготу. Чара издала короткий смешок.
— Ты забыл, как овладевают женщиной?
— Я так давно не мылся…
— Потом, потом! Я хочу тебя, сильно-пресильно…
И Олег отбросил всё, что сдерживало порыв, утонул в Варваре, пропал в горячей сладости, слыша страстные стоны и крик наслаждения, доносившиеся словно из иной вселенной.
Осуществилась их любовь. Женщина распрямила свой стан, вытянулась, упирая руки в низкий потолок. «Изнемогла… — вспомнилось Сухову. — Из жара страсти вернулась вновь во хлад и явь…»
— А вот теперь я отмою моего кочевничка, — промурлыкала Варвара, — моего степняшечку! Отпарю, отхожу вениками!
И началось чистилище, из которого Олег вынырнул очень не скоро, а в себя пришёл лишь в горнице, сидя за столом. Чара поставила перед ним полную миску похлёбки и стала с улыбкой наблюдать за тем, как мужчина поглощает приготовленное ею яство. Дежавю было ещё и превкусным…
Отужинав, Сухов разомлел, его потянуло в сон, но в постель он не спешил, хотел просто посидеть рядом с красивой женщиной. Красивой и умной. Загадочной. Таинственной.
Как раз тайны выпытывать он не стал — всё равно ведь не скажет, не откроет своих секретов. Но почему бы не спросить о себе самом?
— Ответь мне на один вопрос, — сказал он. — Что мне делать дальше? Как быть?
Варвара улыбнулась.
— Ты за кого меня принимаешь? — спросила она ласково. — Я всего лишь ведьма, смертная женщина. Я читаю в будущем и прошлом лишь то, что открывает мне Творец и Вседержитель. Не всесильно моё колдовство, предел положен наложению заклятий. Люди — это листья, несомые холодным осенним ветром. Пузырьки, что вздуваются и лопаются в бурливом потоке. Судьба несёт нас от рождения к смерти, и ни одному опавшему листку не дано лететь против ветра…
— А если дано? — хрипло спросил Олег.
— Знать, так суждено. Расскажи, что было с тобою.
Сухов повёл недолгий рассказ о смертях и пожарищах, о смраде и мерзостях войны, о диком неистовстве битв, о дурмане и хмеле побед. Варвара слушала как зачарованная, устремив взгляд в темноту за окошком.
— Ты и сейчас думаешь, — спросил Олег, — что я — часть силы той, которая творит зло, всему желая добра?
— А что изменилось? — улыбнулась Варвара. — Ты всё такой же, и воины хана не стали добрее или злей. Неведомо когда утвердилось постоянство в мире, и нам его не избыть. Мы всегда останемся такими, какие мы есть, ни улучшить свою породу, ни ухудшить её наша кровь не позволит. В крови у нас сокрыто бродильное начало, в ней спит древнее чудовище, обычно укрощаемое, но мы так часто отпускаем его на волю… Не печалься о своей судьбе — ты сильный человек, не из тех, кого ведут по жизни, ты сам ведёшь за собою.
— Знать бы, куда вести, — вздохнул Сухов, — и кого, и зачем…
Женщина сладко улыбнулась.
— Тоска не покинула тебя, и это славно…
— Славно?
— Да… Значит, ты по-настоящему любишь ту женщину.
— Она… — вскинулся Олег, но Варвара приложила к его губам палец:
— Молчи. Не пытай меня ни о чём. Ты всегда остаёшься самим собою, никогда не изменяя ни себе, ни своему предназначению. Вот и следуй далее. Исполни свой долг, всю меру дел, доверенных тебе, и…
— И?..
— И будет то, что будет.
Женщина встала одним гибким движением и пересела к нему на колени, обняла, прижалась.
А на Олега опять накатило давнее успокоение, освобождающее и умиротворяющее чувство гармонии мира, в котором просто нет места горю сейчас, в данное мгновение, в протекающие года. Всё самое плохое случится после, далеко-далеко в грядущем, где старость смажет краску буден и даже смерть покажется упокоением, благостыней последнего дня. Но ему ещё жить да жить…
Позыв плоти дал о себе знать, словно утверждая накрепко брезжущую надежду, и Сухов нежно вмял пальцы в грудь женщины, ощущая с приятностью, как твердеющий сосок вдавливается в ладонь.
— Баюшки-баю?.. — промурлыкала Варвара.
— Никаких «баю-бай»! — отрезал Олег.
Женщина перелезла на кровать, потянулась, изгибая спину. Легла, закинула руки за голову, медленно раздвинула ноги.
— Иди ко мне… — прошептала она. — Скорей…
Рано-рано утром, когда небо едва засерело за городом, Сухов покинул Варвару. Он одевался не спеша, унимая дыхание, и посматривал на женщину, чья исцелованная грудь вздымалась, навевая сладостные видения. Облачившись в шубу и куяк, натянув малахай и шлем, Олег задержался у двери.
— Прощай, милый… — донёсся волнующий грудной голосок.
— Прощай.
Ведьмочка послала ему воздушный поцелуй, и Сухов вышел за порог.
Сейчас в нём родилась твёрдая уверенность, что больше он никогда уже не увидит Варвару, но грусти не было. В его сердце установилось зыбкое равновесие, и жила в нём та светлая печаль, которая вдохновляет поэтов, но никогда не доводит до слёз. Любовь и должна быть такою — лёгкой, светлой, без мучительных раздраев и страданий. Жаль, не всегда выходит так, как должно…
…Ещё не выйдя за ворота, Сухов почувствовал тревогу — в серых сумерках вставало оранжевое зарево. А после, добавляя беспокойства, заколотили била, донеслись крики и топот копыт. Неужто Бурундаю надоел мир?!
Олег поскакал к рыночной площади и чуть не столкнулся с Джарчи.
— Что случилось? — крикнул Сухов.
— Амбары горят! — ответил нукер. — Хлебные! Бурундай хотел с утра зерна набрать на прокорм, вот местные и подожгли хранилища, чтоб никому не досталось!
Олег прибавил саврасому прыти. Свернув за храмом к городской стене, он выехал к двум горящим амбарам — приземистым и длинным, добротным строениям, гибнущим в пламени пожара. Воздух был пропитан запахом горелого хлеба — это пылало зерно.
Десятки переяславцев наводили суету вокруг, таская воду в вёдрах и бадейках, плеская её в огонь, но пламя нисколько не унималось. С другой стороны ширкали лопатами молодые парни, кидая снег на охваченные огнём стены, добрасывая до невысокой крыши.
За пожаром невозмутимо наблюдал Бурундай. Он сидел на коне, выпрямившись, сжав рукоятку сабли, и молчал. Тысяцкие — и Тугус-беки, и Чарха-Эбуген, и Дайдухул-сохор — находились рядом и тоже помалкивали. Первым не выдержал Бэрхэ-сэчен, хоть и пониженный до сотника, но не утративший прежнего выражения превосходства.
— Что мы стоим? — вскричал он. — Чего ждём? Мерзкие оросы нанесли по нам подлый удар — они лишили пропитания наших коней! Мы пришли с миром, они выбрали войну! Так обнажим же сабли!
— Молчать! — скомандовал Бурундай, негромко, но жёстко. — Ты видел, как оросы поджигали своё зерно?
Бэрхэ-сэчен промолчал, медленно багровея.
— Не видел! — по-прежнему жёстко сказал темник. — Зато я вижу, как они тушат огонь! Мы покидаем этот город. За мной!
Крики туаджи разнеслись по улицам Переяславля, собирая войско. Вскоре тысяча Чарха-Эбугена миновала городские ворота. Следом повёл своих Тугус-беки.
Олег ехал рядом с Джарчи. Молодой нукер был непривычно задумчив. Нахмурившись, он вскинул голову и встретился глазами с Суховым.
— А если зерно подожгли не оросы? — задал Джарчи вопрос.
— Значит, среди нас есть предатель, — дал Олег ответ.
— Вай-дот… — протянул нукер. — Не верю! Хотя… Нет, чего-то тут не сходится! Зерно-то зачем жечь?!
— А ты подумай, — спокойно сказал Сухов. — Вот, если бы Бурундай был как Гуюк-хан, который сперва голову человеку срубит, а потом думает, за что, как бы он поступил? Велел бы наказать переяславцев, верно? И сколько бы народу тогда полегло! Причём не только горожан — Бурундай тоже недосчитался бы многих. К счастью, наш темник с головою дружен…
Джарчи снова погрузился в молчание, а после дал пылкую клятву:
— Я найду этого шакала! Выслежу и убью!
Глава 21,в которой Олегу поручается ответственное задание
…Покинув Переяславль-Залесский, Бурундай повёл войско напрямик, по льду Клещина озера, и далее по реке Нерли. Город, оставленный за плечами, не шумел, звука единого не издавал — и колокола молчали, и голосов не слыхать. Похоже, переяславцы ещё не уверились сполна в удаче своей и боялись её спугнуть. А вдруг возвернутся «мунгалы»? Вдруг передумают, да такого натворят, что… И, ужаснувшись воображаемым несчастьям, люди сдерживали дыхание, прислушиваясь напряжённо — ушли ли? Ушли вроде… Да, точно, ушли! Но, даже поверив своему счастью, люди не торопились радоваться. Да и чему, собственно?
Тому, что живы остались? Что дома свои уберегли? Что дети, слава Богу, не вздеты на копья? Да кто ж этому радуется!
А то, что весь город целые сутки был в услужении татарве? Это как оценить? Тоже радость испытывать? Оно, конечно, прогнуться недолго. Лишь бы только не забыть выпрямиться…
…В сражении с Евпатием Коловратом Олег не участвовал — с Неистовым бились те сотни, что шли в арьергарде, Эльхутур же шествовал впереди. Однако битва Сухова впечатлила — он даже некую гордость почувствовал. Презрения бы заслуживал тот народ, который даже попытки не сделал воспротивиться врагу, не вступился бы за своих, да попросту не попробовал бы отомстить. И вот евпатьевцы доказали, что русские достойны уважения. И монголы оказали павшим респект — в степи с почтением относятся к героям, неважно, какого они роду-племени. Жаль только, что подвиги и самопожертвование на Руси и в прошлом, и в будущем всегда покрывали чьи-то недоделки, чей-то недосмотр, чью-то неспособность править и володеть. Жизни отдают лучшие — за то, чтобы остальные-прочие поклонялись не истинным героям, а подлецам и предателям, вознесенным на пьедесталы и постаменты…
В разгар дня тумен вышел к Ростову Великому. Город сей стоял на берегу реки Пижермы, впадавшей в озеро Неро, и слыл богатым — полтора десятка храмов блестело луковками за стенами его, монастыри стояли, дворы княжеский и епископский, большой торг шумел.