— Настоящие документы?
— Конечно нет. Мы их подменим.
— И что в них будет?
Эдвард усмехнулся.
— Неопровержимые доказательства колоссального коммунистического заговора в Америке.
«Ишь как ловко придумали», — мелькнуло в голове у Виктории. Вслух она только спросила:
— Ты, правда, думаешь, я справлюсь, Эдвард?
Ее искреннее волнение вполне отвечало роли, которую она сейчас играла.
— Уверен. Ты, я заметил, так смачно притворяешься, просто невозможно не поверить.
Виктория сокрушенно вздохнула.
— Но как вспомню про Клиппсов — я чувствую себя последней дурой.
Он самодовольно рассмеялся.
«Только и ты тоже последний дурак, — злорадно подумала Виктория, сохраняя на лице маску восхищения, — если бы ты тогда в Басре не сболтнул насчет епископа, я бы не разгадала твой обман». Потом она спросила:
— А доктор Ратбоун?
— Что — доктор Ратбоун?
— Он просто вывеска?
Эдвард насмешливо скривил губы.
— Ратбоуну некуда деваться. Знаешь, что он делал все эти годы? Присваивал себе три четверти пожертвований, которые поступают в его организацию со всех концов света. Такого мошенника мир не знал со времен Хорейшио Боттомли[134]. Нет, Ратбоун полностью у нас в руках — мы ведь в любую минуту можем его разоблачить, и он это знает.
Но Виктория вдруг почувствовала признательность к этому старику с благородным высоким лбом и с низкой корыстной душой. Может, он и жулик, но, по крайней мере, не безжалостный — он хотел, чтобы она вырвалась от них, пока не поздно.
— Все работает на пользу нашему Новому Порядку, — произнес Эдвард.
«А Эдвард, который кажется таким нормальным, на самом деле сумасшедший! — вдруг поняла Виктория. — Наверно, человек не может не сойти с ума, если берет на себя роль бога. Говорят, что главная христианская добродетель — смирение. Теперь понятно почему. Смирение позволяет сохранять разум и оставаться человеком…»
— Пора, — сказал он. — Надо доставить тебя в Дамаск и разработать план действий на послезавтра.
Виктория живо вскочила. Только бы выбраться из этого Девоншира и снова очутиться в людном Багдаде, в отеле «Тио», под крылышком у шумного, приветливого, любезного Маркуса, и Эдвард будет не так страшен. Ей предстоит двойная роль: надо по-прежнему обманывать Эдварда, изображая собачью преданность, и в то же время тайно сорвать его планы. Она сказала:
— Ты думаешь, мистер Дэйкин знает, где Анна Шееле? Может, мне попытаться разузнать? Глядишь, он обмолвится.
— Вряд ли. К тому же ты Дэйкина не увидишь.
— А он велел мне сегодня вечером к нему зайти, — без зазрения совести соврала Виктория, ощутив холодок в спине. — Ему покажется странно, что я не явилась.
— Теперь уже не важно, что ему покажется. У нас уже все продумано. — Он добавил: — В Багдаде тебя больше не увидят.
— Но, Эдвард, в «Тио» все мои вещи! Я номер сняла.
Шарф, бесценный шарф.
— Твои вещи тебе больше не понадобятся пока. У меня для тебя готова другая одежда. Поехали.
Они снова уселись в автомобиль. Виктория думала: «Можно было ожидать, что Эдвард больше не допустит моей встречи с мистером Дэйкином, после того как я его уличила, не такой же он все-таки дурак. Он верит, что я от него без ума, в этом он, по-моему, не сомневается, но, конечно, рисковать не станет».
Она спросила:
— А если меня начнут искать, когда увидят, что я не появляюсь?
— Мы это уладим. Официально ты попрощаешься со мной на мосту и отправишься навестить знакомых на западном берегу.
— А на самом деле?
— Потерпи — увидишь.
Виктория замолчала, и они покатили, трясясь и подскакивая, по камням, между пальмовыми стволами, по мосткам через оросительные канавы.
— Лефарж, — буркнул себе под нос Эдвард. — Что, черт возьми, хотел Кармайкл этим сказать?
У Виктории испуганно заколотилось сердце.
— Ах да, — проговорила она. — Забыла тебе сказать. Может, это не важно, не знаю. К нам на раскопки в Тель-Асвад приезжал человек, которого звали мосье Лефарж.
— Что? — Эдвард так всполошился, что чуть не остановил автомобиль. — Когда?
— Ну, не знаю, примерно с неделю назад. Говорил, что едет с раскопок в Сирии, там мосье Парро, кажется, копает.
— А два француза, Андре и Жюве, при тебе не появлялись?
— Как же, — ответила Виктория. — У одного еще заболел живот, он ушел в дом и лег.
— Это были наши люди, — сказал Эдвард.
— А зачем они приезжали? Меня искали?
— Н-нет. Я понятия не имел, где ты. Но Ричард Бейкер находился в Басре одновременно с Кармайклом. Была мысль, не передал ли Кармайкл что-то Бейкеру?
— Он жаловался, что у него в вещах рылись. Нашли они что-нибудь?
— Нет. Ты постарайся вспомнить, Виктория, мосье Лефарж приезжал до этих двоих или позже?
Виктория отчаянно наморщила лоб, соображая, какой образ действий приписать мифическому мосье Лефаржу.
— Это было… Да, точно, накануне того дня, когда приезжали они, — наконец заключила она.
— И что он делал?
— Ну что? Пошел на раскопки с профессором Понсфутом Джонсом. А потом Ричард Бейкер увел их в дом смотреть ценные находки.
— Значит, пошел в дом с Бейкером. И они разговаривали?
— Наверно. Не станешь же рассматривать разные интересные предметы в полном молчании, правда?
— Лефарж, — задумчиво повторил Эдвард. — Что еще за Лефарж? Почему у нас на него ничего нет?
Викторию так и подмывало ответить: «Он родной брат миссис Харрис»[135]. Но она сдержалась. Очень это удачно она придумала мосье Лефаржа. Он теперь уже ей ясно представлялся — такой хилый, болезненный молодой человек с усиками и черными волосами. И, когда Эдвард попросил, она описала его точно и подробно.
Автомобиль уже ехал по окраине Багдада. Но вот Эдвард свернул на улицу, застроенную виллами в псевдо-европейском стиле, с балконами и садиками. Перед одной из вилл стоял большой загородный автомобиль. Эдвард остановился позади него, и они с Викторией вышли и поднялись по ступенькам на крыльцо.
В дверях их встретила сухощавая смуглая женщина, Эдвард заговорил с ней по-французски, и притом очень быстро, так что Виктория, знавшая французский не ахти как, поняла только общий смысл: вот эта девушка, и перемены должны быть произведены немедленно.
Француженка обратилась к Виктории и вежливо пригласила ее следовать за собой.
Она привела ее в спальню, там на кровати было разложено облачение монахини. По знаку француженки Виктория все с себя сняла, надела грубую шерстяную рубашку, а поверх — темную ризу в широких средневековых складках. Француженка приладила ей на голову монашеский плат. Виктория украдкой взглянула в зеркало: бледное простое личико в обрамлении пышного белого платка, мелко собранного под подбородком, выглядело каким-то неземным и невинным. Француженка надела ей на шею нитку деревянных четок. И после этого ее, шаркающую по полу подошвами слишком просторных грубых башмаков, вывела к Эдварду.
— Годится, — одобрил Эдвард. — Смотри все время в пол, особенно при мужчинах.
Затем к ним вышла сама француженка, тоже одетая монахиней. Эдвард проводил их к большому автомобилю, за рулем которого теперь сидел рослый смуглый мужчина в европейском платье.
— Дальше все зависит от тебя, Виктория. Выполняй в точности то, что тебе будет сказано, — произнес Эдвард с металлом в голосе.
— А ты разве не едешь, Эдвард? — жалобно спросила Виктория.
Он улыбнулся.
— Мы увидимся через три дня, — сказал он. И с прежней вкрадчивостью тихо добавил: — Не подведи меня, дорогая. Только тебе одной под силу это дело. Я тебя люблю, Виктория. Не рискну при людях поцеловать монахиню — но хотел бы.
Виктория по-монашески скромно опустила глаза, выполняя полученные наставления, — но в действительности просто пряча взыгравшую ярость.
«Ну Иуда!» — мысленно выругалась она.
А вслух все так же любовно произнесла:
— Я, похоже, и вправду твоя христианская раба.
— Ну и умница, — сказал Эдвард. — И не волнуйся. Документы у тебя в полном порядке, на сирийской границе все пройдет без сучка и задорины. Кстати, твое церковное имя — сестра Мария. Все бумаги — у сестры Терезы, которая тебя сопровождает, и она будет распоряжаться, а ты только смотри все выполняй — не то, я честно тебя предупреждаю, быть беде.
Он отошел от дверцы, приветливо помахал рукой, и автомобиль тронулся.
Виктория откинулась на спинку сиденья и принялась обдумывать, как вести себя дальше. Можно, проезжая через Багдад или на сирийском пограничном пропускном пункте, поднять шум, закричать: «Спасите!», заявить, что ее увозят насильно, против ее воли, — словом, так или иначе выразить протест не откладывая.
К чему это приведет? Ясно, что всего вероятнее — к гибели Виктории Джонс. Виктория заметила, как сестра Тереза деловито спрятала в рукаве маленький пистолет. Ей не дадут возможности высказаться.
А можно подождать до Дамаска. И выразить протест там. Вероятно, исход будет тот же. Или ее слова опровергнут с помощью показаний шофера и монахини-спутницы. Предъявят документы, что она психически больна.
Самое правильное — принять их план и выполнить все, как они требуют. Вернуться в Багдад под именем Анны Шееле и сыграть роль Анны Шееле до конца. Потому что тогда, напоследок, неизбежно наступит мгновенье, когда она очутится вне их власти, и Эдвард утратит контроль над ее действиями и словами. Если поддерживать в Эдварде уверенность, что она пойдет ради него на все, то в конце концов она окажется одна, когда надо будет встать перед делегатами конференции и предъявить подложные документы, — и Эдварда там не будет.
Что может ей помешать тогда заявить: «Я — не Анна Шееле, а эти бумаги ложные и сфабрикованные»?
Как это Эдвард не предусмотрел такую опасность? Вот уж действительно тщеславие — слепящая сила. И Ахиллесова пята[136]