— Я понимаю… да… доктор Рендел выезжал по вызову.
— Вот все и сходится, — с удовлетворением подытожила миссис Оливер.
— Все, да не все, — возразил Пуаро. — Вчера вечером в Килчестере также были мистер и миссис Карпентер, и домой они возвращались порознь. Теперь миссис Рендел — может, она и просидела весь вечер дома, слушая радио, а может, и нет — этого не знает никто. А мисс Хендерсон частенько ездит в Килчестер в кино.
— Вчера вечером не ездила. Она была дома. Сама мне сказала.
— Не следует верить всему, что вам говорят, — нравоучительно заметил Пуаро. — Родственники часто покрывают друг друга. С другой стороны, горничная Фрида, ну эта, иностранка, вчера была в кино и не знает, все ли жильцы Хантер-Клоуз провели вечер дома! Так что сузить круг непросто.
— Ну, за мою компанию я, кажется, могу поручиться, — сказала миссис Оливер. — Когда это с вами случилось?
— Ровно в девять тридцать пять.
— Стало быть, на обитателей Лэбернемса можно не грешить. С восьми до половины одиннадцатого Робин, его мама и я играли в покер.
— Я думал: вдруг вы с Робином заперлись в комнате и трудились на пару?
— А матушка тем временем вскочила на мотоцикл, спрятанный в кустах? — Миссис Оливер засмеялась. — Нет, матушка была у нас перед глазами. — Она вздохнула, ибо на ум ей пришли более грустные мысли. — Работать на пару, — горько вымолвила она. — Это не работа, а сущий кошмар! Представьте себе: инспектору Баттлу нацепят большие черные усы и объявят, что это — вы.
Пуаро даже вздрогнул от неожиданности:
— Предположить такое — уже кошмар!
— Теперь вам понятны мои страдания.
— Страдать приходится и мне, — признался Пуаро. — Кулинарные способности мадам Саммерхэй не поддаются описанию. Впрочем, о способностях тут вообще говорить не приходится. Сквозняки, ледяной ветер, расстройство желудка, кошачий запах, длинная собачья шерсть, сломанные ножки кресел, немыслимая кровать, в которой я сплю… — он закрыл глаза, вспоминая свои мучения, — едва теплая вода из-под крана, дырки в ковре на лестнице, а кофе? Жидкость, которую мне подают под видом кофе, невозможно описать словами. Мой желудок чувствует себя оскорбленным.
— Господи, — огорчилась миссис Оливер. — Но при этом она удивительно мила.
— Миссис Саммерхэй? Очаровательная женщина. Совершенно очаровательная. Но от этого только хуже.
— А вот и она, — сказала миссис Оливер.
К ним подходила Морин Саммерхэй.
На ее веснушчатом лице застыло счастливо-отрешенное выражение. Она нежно улыбнулась им обоим.
— Кажется, я слегка перебрала, — объявила она. — Джин просто прелесть. И так много! Обожаю вечеринки. В Бродхинни мы ими не очень избалованы. Это все в вашу честь — такие знаменитости! Как бы мне хотелось писать книги! Да вот беда — я ничего не умею делать как следует!
— Вы хорошая жена и мать, мадам, — напыщенно произнес Эркюль Пуаро.
Глаза Морин широко распахнулись. Привлекательные карие глаза на веснушчатом личике. «Интересно, — подумала миссис Оливер, — сколько ей лет? Пожалуй, не больше тридцати».
— Правда? — удивилась Морин. — Ну, не знаю. Я, конечно, всех их страшно люблю, но разве этого достаточно?
Пуаро кашлянул:
— Не сочтите меня бесцеремонным, мадам. Но если жена по-настоящему любит своего мужа, она должна заботиться о том, как он питается. Питание — вещь серьезная.
Морин, похоже, эти слова немного задели.
— А что? — вспыхнула она. — Голодным мой муж не ходит. Только и делаю, что его кормлю.
— Я имел в виду качество пищи.
— Вы хотите сказать, что я плохо готовлю, — догадалась Морин. — Но я всегда считала: что именно человек ест — это не важно.
Пуаро издал стон.
— Или что на нем надето, — рассеянно продолжала Морин. — Или чем он занимается. Я думаю, все это наносное и в жизни мало что значит.
Она замолчала, глаза от выпитого подернулись какой-то дымкой, будто она смотрела в дальние дали.
— На днях одна женщина написала в газету письмо, — вдруг сообщила она. — Дурацкое письмо. Спрашивает, как лучше поступить, отдать ребенка на усыновление чужим людям, которые смогут предоставить ему все — все что только возможно себе представить, так и написано, она имела в виду хорошее образование, приличную одежду, достойное окружение, — либо оставить его при себе, хотя никаких возможностей у нее нет. По-моему, дурацкое письмо — глупее не придумаешь. Главное, чтобы ты мог ребенка прокормить — все остальное не важно.
Она уставилась в пустой бокал, будто пыталась разглядеть на его дне будущее.
— Я-то знаю, — сказала она. — Ведь меня саму удочерили. Мать меня отдала, и там мне, как пишет эта женщина, предоставили все что только возможно себе представить. Но всегда больно сознавать — даже сейчас, — что от тебя отказалась собственная мать, взяла и отдала тебя своими руками.
— Но, может, она пошла на эту жертву ради вашего же блага? — предположил Пуаро.
Проясненным взором она посмотрела на него:
— Нет, не согласна я с этим. Перед собой эти родители так и оправдываются. На деле все проще — оказывается, они просто могут без тебя обойтись… А сознавать это больно. Я бы от моих детей не отказалась — ни за какие возможности на свете!
— Я считаю, вы совершенно правы, — поддержала ее миссис Оливер.
— С этим я тоже согласен, — сказал Пуаро.
— Вот и договорились, — обрадовалась Морин. — О чем мы тогда спорим?
Как раз в этот момент на террасу вышел Робин и подхватил:
— Да, о чем мы тогда спорим?
— О приемных детях, — доложила Морин. — Мне не нравится быть приемным ребенком, а вам?
— Все же это лучше, чем быть сиротой, разве нет, дорогая? Пожалуй, нам пора идти, правда, Ариадна?
Гости собрались расходиться разом. Доктор Рендел куда-то умчался немного раньше других. Все вместе спустились с холма, весело и шумно болтая, слегка взвинченные, как оно и бывает, когда вольешь в себя несколько коктейлей.
У ворот Лэбернемса Робин стал настойчиво приглашать всех зайти:
— Расскажем мадре, как прошла вечеринка. Ей, бедняжке, так обидно, что не смогла пойти с нами — опять нога замучила. Но все равно ей жутко хочется знать, что творится вокруг.
Веселая гурьба хлынула в дом, миссис Апуорд и вправду очень обрадовалась.
— А кто еще там был? — спросила она. — Уэтерби?
— Нет, миссис Уэтерби нездоровится, а эта унылая девица Хендерсон без нее идти отказалась.
— Какая трогательная привязанность, — заметила Шила Рендел.
— Я бы скорее назвал это патологией, — вставил Робин.
— Это все ее мать, — подала голос Морин. — Некоторые матери своих чад прямо съесть готовы.
Она вдруг вспыхнула, наткнувшись на вопросительный взгляд миссис Апуорд.
— Я тебя не пожираю, Робин? — спросила она.
— Мадре! Конечно же нет!
Чтобы скрыть смущение, Морин быстренько переменила тему — стала рассказывать, как они воспитывают своих ирландских волкодавов. Какое-то время говорили о собаках.
Потом миссис Апуорд решительно сказала:
— От наследственности никуда не денешься — человек ты или собака.
Шила Рендел пробормотала:
— А как же среда?
Миссис Апуорд была категорична:
— Среда, моя дорогая, здесь ни при чем. Она позволяет тебе сменить облицовку — но не более. То, что в человеке заложено, все равно остается при нем, и никуда от этого не деться.
Эркюль Пуаро с любопытством остановил взгляд на Шиле Рендел — лицо ее вдруг пошло красными пятнами. С излишней, как ему показалось, пылкостью она возразила:
— Но ведь это жестоко… и несправедливо.
— В жизни много несправедливого, — заметила миссис Апуорд.
В разговор вступил Джонни Саммерхэй.
— Я согласен с миссис Апуорд, — сказал он неспешным, ленивым голосом. — Наследственность сказывается. Я всегда на этом стоял.
В голосе миссис Оливер прозвучал вопрос:
— Вы хотите сказать, что все передается? «И проявляется в грядущих поколениях…»
— Но у этой цитаты есть продолжение, — неожиданно отозвалась своим приятным высоким голосом Морин Саммерхэй, — «И потому будь к людям милосерден»[184].
Все снова немножко смутились — слишком серьезная нота зазвучала в разговоре.
Чтобы переменить тему, накинулись с вопросами на Пуаро:
— Расскажите нам про миссис Макгинти, мосье Пуаро. Почему вы считаете, что ее убил не этот омерзительный жилец?
— Между прочим, он вечно бормотал что-то невнятное, — припомнил Робин. — Бродит по переулкам и что-то себе бормочет. Я его часто встречал. И могу вам точно сказать — вид у него был очень странный.
— Наверное, мосье Пуаро, у вас есть какая-то причина полагать, что не он ее убил. Скажите нам, что это за причина.
Пуаро улыбнулся окружающим. Покрутил усы.
— Если ее убил не он, кто же тогда?
— Да, кто же?
— Не ставьте человека в неловкое положение, — сухо произнесла миссис Апуорд, — возможно, он подозревает кого-то из нас.
— Кого-то из нас? Ого!
Поднялся гомон, а глаза Пуаро встретились с глазами миссис Апуорд. В них было хитрое довольство и что-то еще… вызов?
— Он подозревает кого-то из нас! — воскликнул Робин в полном восторге. — Так, начнем с Морин. — Он изобразил из себя напористого следователя. — Где вы были вечером… какое это было число?
— Двадцать второе ноября, — подсказал Пуаро.
— Где вы были вечером двадцать второго ноября?
— Убей Бог, не помню, — откликнулась Морин.
— Кто это может помнить? Столько времени прошло, — заметила миссис Рендел.
— А я помню, — похвастался Робин, — потому что в тот вечер я вещал на радио. В Коулпорте читал лекцию «О некоторых аспектах театрального искусства». Я хорошо это помню, потому что долго распространялся о поденщице из «Серебряной коробки» Голсуорси[185], а на следующий день убили миссис Макгинти, и я еще подумал: интересно, поденщица в пьесе была похожа на миссис Макгинти или нет? — Точно, — внезапно заявила Шила Рендел. — Я тоже вспомнила: вы тогда сказали мне, что у Дженит выходной и ваша мама останется одна. И я пришла сюда посидеть с ней после ужина. Но, увы, так и не достучалась.