[47]. Течение было сильное, и старику лодочнику почти не приходилось трудиться. Движения его были легки и ритмичны, глаза полузакрыты. Он едва слышно, почти шепотом, напевал заунывную арабскую песню.
Бессчетное множество раз спускался Абдул Сулейман из рода жителей болот по реке до Басры. В лодке с ним был еще один человек, чье обличье представляло собой обычную для нынешних времен грустную смесь черт западных и восточных. Поверх длинного полосатого балахона — старая армейская гимнастерка, грязная и изодранная. Концы линялого красного шарфа заправлены за пазуху. На голове — благородный арабский платок кефийя в черно-белую шашечку, придерживаемый черным шелковым обручем-агалом. Взгляд рассеянный, невидящий, устремлен вдаль поверх береговой дамбы. Временами этот человек подхватывал песню лодочника, принимался тянуть в унисон, не раскрывая рта? Обычная фигура, каких тысячи среди болот Месопотамии. И ничто не говорило о том, что он англичанин и везет с собой секретный груз, который влиятельные деятели чуть не всех стран мира стремятся перехватить и уничтожить, а заодно и его самого.
Мысль его дремотно перебирала события прошедших недель. Засада в горах. Ледяной холод на заснеженном перевале. Караван верблюдов. Четверо суток пешего хода через пустыню вместе с двумя бродячими кинодемонстраторами, таскающими с собой «волшебный ящик», в котором они показывают увеличенные фотоизображения. Несколько дней в черном шатре. Переходы с кочевниками племени упейза, его старыми друзьями. Трудности. Опасности. Раз за разом удавалось просачиваться сквозь сети, растянутые специально, чтобы выловить и остановить его.
«Генри Кармайкл. Английский агент. Возраст около тридцати. Волосы каштановые, глаза темные, рост пять футов[48] десять дюймов. Владеет арабским, курдским, персидским, армянским, хинди, турецким и многими горскими диалектами. Пользуется расположением кочевых племен. Опасен».
Кармайкл родился в Кашгаре[49], где его отец был государственным служащим. Ребенком он уже лопотал на нескольких языках и диалектах — его няньки, а позднее слуги принадлежали ко многим различным племенам. У него были друзья во всех диких углах Среднего Востока.
Но в городах связи иногда подводили его. Теперь, приближаясь к Басре, он понимал, что настал критический этап его миссии. Предстояло снова очутиться в цивилизованной зоне. Конечной его целью был Багдад, но он рассудил, что туда лучше попасть кружным путем. Во всех населенных пунктах Ирака для него были заранее, за много месяцев, тщательно подготовлены явки. Какую из них он изберет, чтобы «вынырнуть», представлялось на его усмотрение. Руководящие инстанции не получали от него никаких вестей, даже косвенных. Так оно было вернее. Самый простой план возвращения — на самолете, ожидающем в условленном месте, — провалился, как он лично, впрочем, и ожидал. Условленное место оказалось известно его врагам. Утечка информации! Вечно эта убийственная, эта необъяснимая утечка!
Ощущение опасности росло. Он чувствовал кожей, что в Басре, в двух шагах от спасения, угроза будет больше, чем в самых отчаянных переплетах в пути. Проиграть теперь, на последнем витке, — он даже и мысли такой не мог допустить.
Размеренно работая веслами, старый араб пробормотал, не поворачивая головы:
— Приближается время, сын мой. Пусть Аллах дарует тебе благополучие.
— Не задерживайся в городе, отец. Возвращайся в болота. Я не хочу, чтобы ты пострадал.
— Это уж какова будет воля Аллаха. Все в его руках.
— Ин ша Алла, — повторил младший.
На мгновенье ему мучительно захотелось тоже быть сыном Востока. Чтобы не беспокоиться об успехе или провале, не просчитывать опять и опять возможности и варианты, не спрашивать себя: все ли продумано и предусмотрено? А положиться на Всеблагого, Всеведущего — авось, ин ша Алла, удастся исполнить задуманное.
Произнося эти слова, он уже удовлетворенно ощутил, как к нему в душу нисходят покой и покорность року, свойственные жителям здешних краев. Через несколько минут ему предстоит покинуть свое укрытие — лодку и выйти на улицы большого города, бросить вызов стерегущим глазам. Чтобы исполнить задуманное, нужно иметь не только облик, но и жизнеощущение настоящего араба.
Лодка, скользя, свернула в поперечную протоку. Здесь стояли, причаленные, речные суденышки всевозможных видов, и-подходили все новые и новые, с возвышенными, изогнутыми носами, с блеклой, выцветшей краской на бортах, — зрелище прямо венецианское. Сотни таких местных гондол, одна подле другой.
Старик негромко произнес:
— Время пришло. Тебя здесь ждут?
— О да, у меня все подготовлено. Пришел срок нам расстаться.
— Да сделает Аллах ровными твои пути и да приумножит Он годы твоей жизни!
Кармайкл подобрал полосатый подол и зашагал вверх по скользким каменным ступеням.
Вокруг него шла обычная пристаньская жизнь. Сидели на корточках у лотков мальчишки — продавцы апельсинов.
Сверкали на солнце липкие квадраты пряников и леденцы, развевались подвязанные к палкам сапожные шнурки, лежали мотки резинки, дешевые гребенки. Мимо задумчиво шествовали покупатели, смачно сплевывая под ноги и машинально пощелкивая четками. По противоположному тротуару, где размещались магазины и банки, торопились деловитые молодые эфенди[50] в европейских костюмах с фиолетовым отливом. Были среди них и европейцы, и англичане, и иностранцы. Никто не выказал ни малейшего интереса к тому, что еще один какой-то араб среди полусотни ему подобных вышел из лодки и поднялся на набережную.
Кармайкл шел не торопясь и осматриваясь вокруг с правдоподобным детским любопытством. По временам он, как все, отхаркивался в меру громко и сплевывал, чтобы не выделяться. И дважды высморкался с помощью пальцев.
Так под видом прибывшего в большой город жителя дикой глубинки он дошел до моста через канал, перешел на тот берег и спустился на базарную площадь.
Здесь все было шум и движение. Сын кочевников, бойко расталкивая других, устремился через площадь. В толпе пробирались нагруженные ослы, погонщики зычно орали: «Балек-балек!..» Вездесущие визгливые ребятишки затевали возню или бегали за европейцами и требовательно клянчили милостыню: «Бакшиш, мадам, бакшиш! Мескин-мескин!..[51]»
Здесь равно выставлялись на продажу товары и Запада и Востока. Алюминиевые сковороды, кружки, миски и чайники, медная посуда с чеканным узором, серебряные изделия из Амары, дешевые наручные часы, эмалированные бидоны, персидские вышивки и пестрые коврики. Окованные медью сундуки из Кувейта, ношеные пиджаки и брюки и детские вязаные кофточки. Стеганые покрывала местной работы, разрисованные стеклянные лампы, горы глиняных кувшинов и горшков. Дешевая продукция цивилизованного мира вперемежку с изделиями местных промыслов.
Все нормально, все как обычно. После долгих странствий по диким местам шум и суета города были Кармайклу непривычны, по не было ничего такого, что не соответствовало бы ожиданиям: ни фальшивой ноты в общем хоре, ни подозрительного интереса к его персоне. И тем не менее чутьем человека, за которым уже не один год охотятся, он все сильнее и сильнее ощущал смутную тревогу, улавливал вокруг себя какую-то опасность. Ничего определенного. Никто на него не взглянул. Никто, он был почти на сто процентов уверен, не шел за ним, не держал его под наблюдением. И все-таки он хоть и смутно, по чувствовал угрозу.
Он свернул в темный проход между рядами, йотом еще раз направо, потом налево. Здесь среди ларьков были ворота подворья. Он открыл калитку и очутился на широком дворе. Вокруг, но периметру, теснились лавчонки. Кармайкл направился к одной из них, где висели овчинные полушубки, какие носят на севере. Он стал их придирчиво перебирать и разглядывать. Хозяин в это время угощал кофеем статного бородатого покупателя в зеленой чалме — знак того, что он — хаджи, то есть побывал в Мекке.
Кармайкл стоял рядом и щупал полушубок.
— Беш хаза? — спросил он.
— Семь динаров[52].
— Дорого.
Хаджи спросил:
— Так ты доставишь ковры ко мне на подворье?
— Можешь не сомневаться, — ответил купец. — Ты уезжаешь завтра?
— Да, в Кербелу[53]. Прямо с восходом солнца.
— Кербела — моя родина, — сказал Кармайкл. — Пятнадцать лет я не видел гробницу Хуссейна.
— Кербела — священный город, — кивнул хаджи.
Лавочник бросил Кармайклу через плечо:
— Там во внутреннем помещении есть полушубки подешевле.
— Мне нужен белый полушубок, северный.
— Есть у меня, вон в той комнате.
Лавочник указал на дверь в задней стене.
Все прошло по условленному сценарию — обычный разговор, какой можно услышать в любое время на любом базаре, — но в определенной последовательности были произнесены парольные слова: «Кербела» и «белый полушубок».
Только один раз, по пути в глубь лавки к задней двери, Кармайкл поднял голову и взглянул на лавочника — и сразу убедился, что это не тот человек, которого он ожидал увидеть. Он встречался с тем человеком лишь однажды, но память на лица у него была безошибочная. Сходство имелось, и заметное, но это был не он.
Кармайкл остановился. И спросил с легким недоумением:
— А где же Салах Гассан?
— Салах Гассан — это мой брат. Он умер три дня назад. Все его дела перешли ко мне.
Да, возможно, что это его брат. Сходство большое. И возможно, что брат тоже состоит на службе в департаменте. Все отзывы были правильные, это бесспорно. Но в полутемное заднее помещение Кармайкл вошел еще настороженнее. Здесь на полках тоже лежали товары — кофейники, сахарные щипцы из меди и бронзы, старинное персидское серебро, вороха вышивок, сложенные бурнусы, эмалированные дамаскские подносы, кофейные сервизы.