– Посмотри на него! – сказал он.
– А что в нем такого?
– Купи его. Десяти золотых монет будет достаточно.
– Зачем мне его покупать?
– Потому что, – Хаким Али понизил голос, – нет ничего более редкого в Семи Мирах, Созданных Аллахом.
И когда сделка была завершена через мажордома принца, который, кстати, сторговался с продавцом ковров на шесть монет серебром и удержал двадцать пять процентов из этой суммы на свою личную комиссию, Хаким Али прошептал принцу на ухо секрет ковра:
– Эти глупые бадахшанские купцы не ведают ни его ценности, ни его сокрытой тайны. Понимаешь ли, – ровным, свистящим шепотом произнес он, – это волшебный ковер Исфахана – летающий ковер Исфахана! Величайшая редкость на свете.
– Что? – прервал его принц, в голосе коего зазвучало волнение. – Ты же не имеешь в виду, что он на самом деле…
– Да! Это я и имею в виду! В этом нет сомнения! Это и правда волшебный ковер! Встань на него! Сядь на него! Присядь на корточки! Затем скажи ковру, куда ты желаешь отправиться! И – вжик, вжик, вжик! Как стрекоза, он поднимется в воздух, он пройдет сквозь воздух, высоко вверх, над крышами, над облаками, и понесет тебя туда, куда ты приказал. Хай-хо-хи! – рассмеялся он мстительно, торжествующе. – Долгие годы он лежал на этом базаре, чтобы все глупцы мира плевали на него и вытирали об него ноги. И никто не знал! Никто не знал!
– Благодарю тебя, благодарю тебя! – воскликнул принц, пока слуги укладывали волшебный ковер на носилки. – Назови свою награду!
– Не благодари меня – пока! – усмехнулся Хаким Али. – Ибо, несомненно, с помощью этого ковра ты женишься на Зобейде.
– Поэтому я и благодарю тебя!
– За это тебе не следует меня благодарить! Женщина? Во имя Аллаха! Разве не сказано, что женщина – причина печали в любви, как и в ненависти? Разве не сказано: «Среди философов китаец; среди зверей лиса; среди птиц галка; среди людей варвар; и среди всего мира женщина – самая лукавая»? Разве не сказано, более того: «Песня – красота жаворонка, хорошие манеры – красота уродливого мужчины, прощение – красота набожного, и красота женщины – это добродетель, но где нам найти добродетельную женщину»? Вах! – выкрикнул он. – Я всегда считал самок всех видов ходячими, двуногими вредительницами, чья миссия на земле подобна миссии москитов. – Тут он отогнал прочь москита своим хвостиком. – Сделать наше существование не таким счастливым! Нет, нет, мой господин! Не благодари меня!
И Хакима, который все еще смеялся, унесли рабы, а принц Персии, полулежа на носилках, покинул Шираз.
Он был безмятежен и счастлив. Конец первой луны, а он уже обрел сокровище, с помощью которого он завоюет руку принцессы. «Что ж, – подумал он, – он может не спешить возвращаться в Багдад, можно остановиться на пару месяцев в Кермане. Ибо как раз начался сезон, когда созревали фиолетовые сливы и фиолетовые дыни Кермана! Ах! – Он причмокнул своими пухлыми губами. – Баранина, фаршированная орехами и изюмом и зажаренная; переполненное блюдо слив; бутылка золотого хакетианского вина и дыня – возможно, две дыни – на десерт! В самом деле, этой жизнью стоит жить!»
Он заснул, в то время как маленькая рабыня, свернувшись у его ног, напевала веселую, шепелявую афганскую любовную песню, в то время как шпион монгольского принца, который наблюдал за всем случившимся, быстро скакал на север, чтобы доложить новости своему господину.
Он продолжал скакать по неровным, жестким гребням гор, через узкие долины, граничащие с карликовыми маковыми полями, по огромной, серой плоскости нагорной пустыни, которая была покрыта широкими пластами туфа, сияющими, как зеркала; он спешил дальше, скупо отмеряя часы отдыха, проведенные в лагерях и городах по пути, пуская свою лохматую лошадь галопом, независимо от того, насколько неровной и крутой была дорога, хорошо зная, что монгольский принц, хоть и жестоко наказывает тех, кто не подчиняется, щедро вознаграждает тех, кто повинуется и служит честную службу.
И – ироничный поворот судьбы! – не ведая этого, шпион проскакал недалеко от Холма Вечного Огня, Холма Гордости, где Багдадский Вор встретился со своим вторым тяжелым испытанием.
Этот холм – неправильное название – был на самом деле огромным ущельем, расщелиной между высокими черными стенами, и в центре его стоял огромный, кипящий каменный котел, возможно, в три мили в ширину, питаемый гордостью неправых людей и падших ангелов.
Трудной была дорога по ущелью для ног Ахмеда. Пока он с трудом шел наверх, его легкие стучали, как барабан, все сильнее и сильнее; жар от котла, когда Ахмед подошел к нему, сочился по ущелью, как по дымоходу, и опалял лицо, увеличивая искушение вернуться, прекратить это паломничество. Стоила ли Зобейда, его любовь к ней и ее любовь к нему ужасных страданий плоти и души? Разве что-то под этим небом стоило этого?
«Вернись, о глупец! Вернись! – шептал ему разум. – Вернись в Багдад! На базаре и рыночной площади тебя ждет жизнь легкая и обильная! Зачем стремиться к недостижимому?»
Но пока его мозг рассуждал, душа молилась, сначала машинально, затем страстно, пылко, пока – смутно, постепенно – он не начал постигать, что Аллах был чем-то более великим, более неизмеримым, более обширным, одновременно более беспощадным и добрым, чем ему казалось до настоящего момента. В воле Аллаха было что-то (Ахмед это знал и чувствовал), что придавало единство, согласованность и смысл всему, даже страданиям и мученичеству, и однажды он сможет уцепиться за это что-то, за Бесконечность, с помощью веры и смутно, но по-настоящему и в самом деле увидеть сияющий лик Бога.
Его мозг рассуждал:
– Вернись, о глупец!
Его душа говорила:
– Иди по дороге! Ибо все от Бога – ты сам, твоя слабость, твоя сила, твоя любовь к Зобейде, твоя вера, твои сомнения!
Так, вместе с пониманием полного всемогущества Бога к Багдадскому Вору пришло смирение – шаг за шагом он приближался к кипящему котлу, и его плоть страдала все сильнее от могучего, жестокого, неутолимого жара, и соблазн вернуться, прекратить паломничество окончательно испарился, увял, исчез, осталось только серое воспоминание; и в конце концов он достиг котла, посмотрел вниз и содрогнулся.
Вокруг обода котла вилось пламя, словно крапчатые, пятнистые, святящиеся рептилии, словно кобры с капающими губами, окрашенные багровым и алым кровью жертвы; пламя вилось вокруг душ неправых людей и падших ангелов с разрушительным жаром пылающих тел, очищая покрытых струпьями духов в суровом испытании, а дым, синий, черный, серый – так грехи этих душ освобождались от чистой, духовной материи, – свивался в мрачные, гротескные, зловещие гирлянды. Дальше, в центре котла, пламя возносилось на тысячи футов в высоту в муках и страдании, тут и там расплавляя скалы, разрывая их на куски так, что они падали вниз с громким рокотом, словно открывая черные гибельные провалы. А пламя все еще взмывало вверх, распространялось, закручивалось, разветвлялось, красное, синее, желтое; и когда чернокрылый ангел Смерти бросал еще одну душу, полную гордости и несправедливости, в котел, всегда разносились оглушительные крики и визг, и пламя выстреливало выше, еще выше.
Ахмед смотрел. Он не отводил взгляда. Как он мог это пересечь? Казалось, можно только переплыть это пламя, как реку. И снова соблазн коснулся его. Он вернется. Он слишком слаб, чтобы перенести это испытание.
Любопытно, что одновременно с этой мыслью, с самим осознанием своей слабости, что-то укрепляло его решимость и в то же время закаляло силу воли. Ибо едва он признал свою слабость, его гордость умерла; когда его гордость умерла, его смирение возросло; когда его смирение возросло, его вера в милость Аллаха укрепилась; и когда его вера укрепилась, он увидел, сначала неясно, а затем более и более четко, что из океана огня выступают камни, камни, казалось, нетронутые кипящим, шипящим водоворотом огня, – «камни Веры», как именует их древняя арабская хроника. Первый камень был всего в нескольких футах от края. Ахмед смерил расстояние глазами. Да, сказал он себе, прыгнув высоко и прямо, он мог достичь его. И снова он посмотрел в пылающее море. За первым он увидел второй камень, словно небольшой островок с плоской вершиной; за вторым – третий, четвертый, пятый, целую цепь камней; и на противоположной стороне котла он увидел сверкающий, как святой серебряный Грааль сквозь багряную завесу огня, прозрачный поток воды, который струился из базальтовой стены – «поток божьего Милосердия», согласно древнему манускрипту, который донес до нас историю Багдадского Вора.
Ахмед стремился к прохладе этого потока. Стремление росло. Он решился. Он рискнет отправиться в путешествие по ненадежному мосту из камней. Он прошептал короткую, пылкую молитву:
– El-hamdoo ‘lillahi Rub el-alamin – да будет вся слава Богу, Господу Миров!
Затем он прыгнул с края со всей своей гибкой, чистой, молодой силой – прыгнул высоко и прямо, без тени страха в сердце. Он приземлился на первый камень, немного вздрогнул, затем удержал равновесие; его проворные голые пальцы вцепились в скользкий камень.
И снова он пробормотал молитву:
– Yah abeyd Ullah, la ilah ill’ Ullah, wahed Ullah – истинно я заявляю, что нет Бога, кроме Господа Бога – единственного Господа Бога!
Снова он прыгнул, пока пламя вздымалось под ним жестокими и красными языками, не замечая огня, просто не замечая. Так он достиг третьего камня, четвертого, пятого, и с каждым сильным, наклонным, прямым прыжком его уверенность становилась сильнее, пока наконец он не оказался на противоположной стороне котла, где окунул лицо, руки и душу в прохладную, исцеляющую воду «потока божьего Милосердия».
Все равно, благодарный, униженный, сбросивший свою гордость, как запачканную тюрбанную ткань, он все еще оставался прежним Ахмедом, веселым и радостным, с постоянной шуткой на устах, вечной насмешкой в сердце; и, оглянувшись на кипящий, шипящий водоворот огня, он сказал: