– Тебе ведомо, что я могу убить тебя в любой миг? – Хайям-Кар вздёрнул седую бороду.
Лев молча кивнул.
– Ты знаешь, почему я этого не делаю?
Лев так же молча пожал плечами. Хайям-Кар впился в него сверлящим взглядом. Возможно, на почтительных восточных людей это и производило впечатление, но закалённый перестройками и демократией житель великой России даже не почесался…
– Я терпелив с тобой лишь потому, что хочу понять, чем именно такое ничтожество может угрожать моим планам? – Хищный старик в чёрных одеждах уже не улыбался, он был более чем серьёзен. – Умрёшь ты, но… Кто знает, не появится ли другой? Всем ведомо, что мою руку ведёт сам Всевышний! Аллах да не допустит меня оступиться или совершить недостойное деяние, а значит, всё, что я делаю, – истина в Его глазах!
– Прямо святой Пётр, – непритворно умилился Оболенский. – Но его история запомнила, у нас даже культурную столицу в честь его назвали. А вот о тебе в современном исламе… ни гугу.
– Мир запомнит меня! Я перепишу историю! Имя шейха Хайям-Кара будет на устах каждого правоверного мусульманина!
– Флаг в руки, я что, против, что ли? Экспериментируй, не жалко…
– Ты – вор! Не тебе жалеть или не жалеть меня! – взревел поборник «праведной веры», наконец-то засучивая рукава и хватаясь за золочёную рукоять кривого кинжала. – Честь умереть от моей руки слишком велика для такого негодяя, но ещё слово, и…
– Я буду нем как рыба, – честно пообещал потомок русского дворянства и, молча встав на ноги, так врезал кулаком в скулу чёрного шейха, что тот отлетел шагов на пять в кусты, растеряв остроносые тапки. – А теперь слушай меня! Я буду краток. Беги, урод! Быстро, далеко и без разговоров! Потому что я – Багдадский вор, Лев Оболенский, и если я увижу тебя ещё раз на расстоянии вытянутой руки, то…
Закончить свою пылкую речь он просто не успел, ибо было некому. Оазис, пальмы, пески, пустыня и звёзды исчезли. Мой друг стоял на тихой улочке на окраине базара. Впереди, в густеющих сумерках, угадывалась полосатая палатка башмачника Ахмеда. А слева от неё, обвив за шеи двух ослов, серого и белого, плакал невысокий мужчина в драном халате и старой тюбетейке. Сердце Оболенского невольно кольнуло, уж слишком искренней оказалась боль Ходжи, да и оба ишака скорбно склонили головы…
– Да, ты умеешь заварить шурпу из мусора и грязи, – с едва заметным оттенком восхищения пробормотал знакомый голос у его левого уха. – Шейх требовал твоей немедленной смерти, ибо теперь ему придётся дней пять закрывать лицо рукавом, пряча страшный синяк от твоей руки! А ещё он умудрился прикусить язык…
– Шепелявит?
– Чуть-чуть, – усмехнулся джинн. – Я убедил его сделать твою смерть страшной и запоминающейся, на главной площади благородной Бухары, при большом скоплении народа! Так, чтобы ты молил о пощаде и унижался в пыли, славя имя Хайям-Кара…
– С меня пиво, Бабудай-Ага, – подтвердил Оболенский.
– Замётано, Лёва-джан!
Помахав рукой исчезающему в воздухе старому другу, бывший москвич, не скрываясь, подошёл к домулло и хлопнул его по плечу.
– Изыди, призрак, – уныло откликнулся Ходжа, оба ослика поддержали его, демонстративно повернувшись ко Льву крупами.
– Братан, не дури. Тебя пощекотать или ущипнуть?
– О настырное привидение моего недавно сгоревшего друга, погибшего на глазах всего базара под развалинами караван-сарая при сотнях свидетелей. Траурные одежды надели все его друзья, плачет по нём гарем повелителя Бухары, плачут красавицы Коканда, Самарканда, Хорезма, Басры и…
– Эй, я там не отметился!
– Поэтому и плачут, – развёл руками Насреддин, объясняя очевидность женской логики. – Но зачем ты пришёл ко мне, о призрак Багдадского вора? Что ты не успел сделать в этом мире, отчего твоя неупокоенная душа вновь вернулась в этот бренный мир смущать мою кровь и рвать на куски моё сердце ржавыми клещами…
– Слышь, Ходжуля, – Оболенский за шиворот приподнял друга, подкинул, перехватил за грудки халата и крепко встряхнул, – ты что-то курил без меня или просто набрался с горя?
Вместо ответа он неожиданно получил такой чудовищный четырёхкопытный удар в правый бок, что отлетел шагов на пять, три или четыре раза перекувыркнувшись по дороге! Боль была такая, словно бы из него в один миг выкачали весь воздух, не позволили вдохнуть новый, да ещё и переломали по ходу три-четыре ребра. Пока наш незадачливый герой заново пытался сфокусировать зрение, к нему осторожно подошли сразу четыре домулло, зеркально повторяющие движения друг друга и говорящие в один голос…
– Храни нас Аллах, если бы ты был призраком, то развеялся бы, а не упал. Неужели…
Лев всё равно не мог ответить, потому что считал ослов. Вроде бы сначала их было восемь, но серый так вертелся и подпрыгивал, исполняя сальто, что ещё дополнительно троился в глазах. Такие сложные математические заключения были уже не под силу пришибленной голове бывшего помощника прокурора.
– Лёвушка-а, – опускаясь на колени и обнимая его, но разумно не делая попыток поднять, прослезился Насреддин. – Я даже боюсь спрашивать: ты ли это? Потому что когда мусульманин задаёт вопросы с очевидным ответом, то значит, что он не верит своим глазам, а чему же тогда ещё верить?! Конечно, весь город видел, как ты сгорел в страшном пламени, все очень огорчились, многие плакали, даже стражники не скрывали своего горя, ибо твоя голова дорого стоит, а мешок золота на дороге не валяется-а…
Лев понимающе кивнул, и оба ослика восприняли это как сигнал к действию, с двух сторон кинувшись «умывать» бедолагу языками. Тот, кого хоть раз вылизывал сумасшедший от радости ишак, подтвердит, что это удовольствие куда ниже среднего…
– Да, да, о алмаз моих очей, видишь, как они рады? Даже эмир! А уж он-то мог бы и воздержаться от столь открытого проявления чувств, свойственного больше простолюдинам. Я бы тоже охотно покрыл твои щёки братскими поцелуями, но мне почему-то кажется, что ты не обрадуешься. Давай я ещё раз тебя обниму, а потом станцую на радостях «бум-балаки-дон».
– Сначала… психов этих слюнявых… убери, – кое-как попросил Оболенский, не в силах выдержать тройного дружеского напора.
С помощью Ходжи ему удалось встать, морщась от боли, сесть на гордого Рабиновича и под тихие приплясывания домулло отправиться в долгое путешествие на другой конец города. Нет, по идее, наверное, проще и разумнее было бы остановиться у друзей, в палатке Ахмеда. Ходжа так и предложил, но Лев был категорически против. Как москвич, он очень критически относился к гостям-полуночникам и отнюдь не горел желанием сам становиться таким же.
Согласитесь, в тот день могучая Ирида и её щуплый муж столько пережили: драку, пожар, чудесное спасение маленькой дочери, гибель (пусть иллюзорную) верного друга и тому подобное. Наверняка взрослые выпили вина, успокоили нервы, выплакались, отревелись, помирились, а тут заявится наша парочка, разбудят ребёнка – и всё пойдёт по второму кругу?! Надо же хоть иногда иметь совесть и давать отдохнуть от себя, любимого…
Пусть выспятся люди, завтра-послезавтра всё равно придётся подключать их к хитроумным планам Насреддина, а пока домулло радостным шёпотом делился с другом последними событиями. Их было немного, но все такие яркие…
Глава 33
Институт религии сродни финансовой пирамиде – чем больше адептов, тем богаче Я!
– Стражи Шехмета доложили ему, что Зейнаб со своей мамой учинила жуткий пожар на постоялом дворе в центре города. На храбрую Ириду аль-Дюбину никто не возложил вины, все знают о плутнях старухи Далилы, и люди только рады, что кто-то посмел выступить против их семейки. Говорили, что сам шайтан дал голой Зейнаб коленом под зад, сбрасывая её с крыши. После такого позора обе женщины спрятались во дворце визиря, ибо на улицах Бухары их осыпают насмешками и свистят вслед. Господин Шехмет делает вид, что недоволен этим, но ты же помнишь, как он ненавидит и старуху, и её дочь…
Вот тут, кстати, не стоило расслабляться. Да, глава городской стражи не одобрял женитьбу своего единственного племянника, с готовностью закрывая глаза на унижения его супруги и тёщи. Но это отнюдь не значило, что он стал хоть на грош лояльнее к ворам и возмутителям спокойствия. Попадись к нему в руки Лев и Ходжа уже по второму разу, без специального приказа эмира, он бы, не раздумывая, повесил обоих своей властью!
– Но скажи же, наконец, и моему исстрадавшемуся сердцу, о вечная боль моей души и язва желудка, каким чудесным образом тебе удалось спастись? Ведь все видели, как на твою голову обрушился целый дом!
– Бабудай-Ага вытащил. Не по своей воле, конечно, но появился вовремя.
– Не по своей? О Всевышний, неужели это опять происки Хайям-Кара?!
– Угу… На этот раз старый хрыч пожелал видеть меня лично. Наговорил кучу всякой ерунды, обзывался, вёл себя самым невежливым образом…
– Да, да, он такой. Чтоб шайтан каждое утро подставлял ему свою порочную задницу для глубокого поцелуя!
– Предложу, как встречу, – зевнув, пообещал задрёмывающий россиянин. – Ну, короче, потом мы там цапнулись на разночтениях дедушкиных рубай, и я… дал ему разок с левой в кость!
– Ты знаешь, как красиво закончить дипломатическую беседу на любом уровне! – похвалил домулло, снял халат, укрыл засыпающего друга и взглядом попросил осликов цокать потише.
Утомлённый за день Оболенский вырубился почти мгновенно, даже звёзды притушили свой свет, а луна ушла за вершину минарета. В ту короткую ночь никто не встретился им на дороге, ночные сторожа стучали своими колотушками где-то далеко, дозоры городской стражи сами спали, укрывшись щитами и не имея ни малейшего желания шастать по неосвещённым улицам. Страшные пустынные гули, одинокие иблисы, кровожадные городские дэвы в ту ночь ходили другими кварталами, а может, тоже честно дрыхли под землёй, ни к кому не приставая. Просто ночь, просто тишина, просто сон, как же нам иногда не хватает просто этого…