Мне не хотелось на неё давить, она была такая милая. Она была всего лишь глупая девочка, ни в чём не виноватая.
— Как вы… Как вы сюда попали? — пробормотала она.
— Это сейчас не главный вопрос. — Я закурила. — У тебя можно курить?
Она ничего не сказала, не сводя с меня недоумевающего и испуганного взгляда. Она поняла, что я такая же, как Эйне.
— А где твои родители, Юленька? А, уехали по делам, конечно. Они у тебя предприниматели, все в делах, часто оставляют тебя одну… Значит, ты сейчас предоставлена сама себе и пользуешься полной свободой. Хорошо же ты проводишь время.
— Что вам нужно? — тихо спросила она.
— Мне не нужно от тебя ничего особенного, Юля. Просто посмотреть на тебя, поговорить с тобой… Вот и всё. И бояться меня не надо. Расслабься.
Хотя я нисколько не давила на неё, у неё всё-таки дрожали колени. Я сказала:
— Юленька, ты присядь и не волнуйся. Мы только немножко поговорим, и я уйду.
Она села на диван — подальше от меня. Я включила настенный светильник, а верхний свет выключила.
— Я не люблю яркий электрический свет, — сказала я. — Если ты не возражаешь, оставим приглушённое освещение.
Она смотрела на меня, как кролик на удава. Мне было и смешно, и жалко её, хотелось её успокоить, и я сделала к ней движение, но она подалась назад и вжалась в спинку дивана.
— Юль, я же тебе сказала — не надо бояться. Хорошо, если тебе так будет спокойнее, я останусь сидеть там, где сижу. Тебе нравится общаться с Эйне?
— С ней… необычно, — сказала она.
— И тебя это завораживает, — кивнула я. — Понимаю. Она уже угощала тебя кровью?
— Я… Я не могу есть нормальную еду, — ответила она. — Всё кажется таким мерзким… Я уже становлюсь такой, как она.
— Нет, Юля, ты нормальный человек, — сказала я. — А эти извращения аппетита — из-за поцелуя. Она ещё не сделала тебя подобной себе, только дала тебе почувствовать, каково это — жаждать крови. Это — временный эффект, вызываемый попадением её слюны в твой организм. Это пройдёт. Или, может быть, ты хочешь стать такой?
Она пожала плечами.
— Ну… Это было бы прикольно.
— Нет, Юля! Нет, это совсем не прикольно.
Я повысила голос, и она вздрогнула. Я сказала мягче:
— Впрочем, это тебе решать. Расскажи, как ты в первый раз отведала крови? Тебе это понравилось?
Она ответила:
— Кровь вкусная… Мы пошли с ней на улицу, она велела мне ждать, а сама ушла куда-то. А потом… Минут через десять она вернулась с пластиковой бутылкой, полной тёплой крови. И мы её выпили напополам.
— Значит, ты никогда не видела, как она убивает? — спросила я.
— Нет… Я об этом не задумывалась, — пробормотала она.
— Детка, неужели ты не думала о том, что вот эта кровь, которой она тебя угощает — из только что убитого ею человека?
— Я… Я об этом не думала. Я никогда не видела, чтобы она кого-нибудь убивала.
— Понятно. Она не делает этого у тебя на глазах, потому что это малоприятное зрелище. Что ж, Юленька… Видно, мне придётся показать тебе наглядно, как это делается. Чтобы у тебя не оставалось никаких иллюзий. Пойдём.
Я встала и протянула ей руку. Она смотрела на меня непонимающе.
— Куда?
— На охоту, — ответила я.
И я показала ей настоящую охоту. В воспитательных целях я даже сделала её преувеличенно кровавой и жесткой, но мне опять попался подонок.
Он грабил круглосуточный ларёк, угрожая продавщице пистолетом. Я подошла сзади и похлопала его по плечу. Обернувшись, он сразу попал в плен моих глаз и опустил своё оружие. Я отвела его подальше от ларька и расправилась с ним, а Юля смотрела на это. Я не столько выпила его крови, сколько выпустила из него, чтобы припугнуть Юлю как следует. Бросив тело на асфальт, в лужу крови, я подошла к ней.
— Ну, видела? А теперь смотри, что будет.
Она и так еле держалась на ногах от дурноты, а когда увидела, как шакалы рвут тело на части, жадно пожирают его и слизывают пролившуюся кровь, у неё закатились глаза и подкосились колени. Я успела подхватить её.
Она очнулась у меня на руках: я несла её домой.
— Куда… Куда вы меня…
— Домой, успокойся.
— Я сама… Я сама могу идти. Отпустите…
Я поставила её на ноги, но она опять зашаталась. Пришлось нести её до самого дома, причём для экономии времени я использовала крылья.
Опустив её на диван, я поднесла ей стакан воды. Она сделала глоток, поморщилась, но потом выпила до конца. Я дала ей плитку гематогена, которая была у меня с собой: я иногда ела его вместо шоколада, когда мне хотелось сладкого.
— Съешь. Поможет.
Она ела, дрожа и всхлипывая, и я, не удержавшись, погладила её по голове, как маленькую. Она вздрогнула и вжала голову в плечи.
— Да, правильно, бойся, — сказала я. — Бойся таких, как мы, и не стремись стать такой же.
Она хотела знать:
— Эти существа… С жёлтыми глазами?..
— Падальщики, — объяснила я. — Мы их называем шакалами. Чёрт знает, когда и как эта нечисть появилась. По нашим легендам, она выползла и распространилась по земле с появлением самих хищников — так давно, что уже никто не помнит, а в вампирских летописях этому уделено мало внимания. Природа их неясна. Появляясь и исчезая, как бесплотные призраки, они, тем не менее, пожирают плоть. Вне всякого сомнения, они — одно из порождений Тьмы, коих великое множество, и всё многообразие которых даже нам не дано познать. Они даны нам в вечные спутники нашей охоты, и выгода от них для нас неоспорима. Они убирают за нами следы нашей деятельности: если бы не они, повсюду бы стали обнаруживать трупы со следами укусов… — Я усмехнулась, видя в глазах девушки отражение мистического ужаса. — И наше существование, принимаемое людьми за сказки и легенды, стало бы реальностью.
— Это ужасно, — пробормотала Юля.
— Ну вот, а ты говоришь — «прикольно». Конечно, этот человек был подонком, но и подонки тоже люди, хотя и скверные… А человекоубийство — грех, ты сама знаешь. Кажется, есть одна заповедь касательно этого, не помню точно, как звучит…
— Не убий.
— Вот-вот. А если ты станешь такой, как она… И как я, ты будешь вынуждена нарушать её каждую ночь. Вдумайся: каждую ночь ты будешь убивать, потому что не сможешь иначе. Потому что ты будешь голодна, а твой голод сможет утолять только кровь. И ты хочешь выбрать такое существование?
Она подняла взгляд.
— А вы? Как вы стали такой?
Рассвет уже позолотил шпиль Адмиралтейства, когда я закончила свой рассказ. Юля поёживалась, обхватив руками колени, и обводила взглядом крыши.
— Ты замёрзла? Может, спустимся?
Она качнула головой.
— Мне нравится здесь, наверху… Отсюда всё смотрится по-другому. Нет насилия, нет глупости и предательства. Нет равнодушия и продажности. Люди остаются там, внизу, а мы — над ними. Мы выше их.
Я тихонько заправила ей за ухо прядку её каштановых волос.
— Когда же ты успела набраться такой мизантропии?
Она зябко вздрогнула и повела плечом. Я почувствовала: мужчина надругался над ней. Она кричала, ей было больно и противно, но он зажимал ей рот и делал своё дело. И этот мужчина был её собственный отчим. Приблизив губы к её уху, я спросила:
— Мама об этом знает?
Она вздрогнула и посмотрела на меня несчастными, испуганными глазами.
— Она мне не поверила, — ответила она. — Она сказала, что я просто хочу оговорить его. А он сделал это ещё раз. А потом ещё. А потом я забеременела. Он поместил меня в больницу, где мне сделали аборт. Он был неудачным… Теперь у меня не может быть детей. Как бы мне хотелось, чтобы его самого стерилизовали!
— Думаю, это можно устроить, — сказала я.
Она вздрогнула.
— Что?
— Да ничего, так. Мысли вслух. Пошли домой, здесь холодно. Ты вся дрожишь.
Её веки, дрогнув, опустились.
— Иногда мне хочется заснуть… замёрзнуть, чтобы не проснуться.
Гостиница в Ганновере, шестнадцатый этаж, балкон. Жёлтый рассвет. Город просыпается. Я сижу на перилах, как на насесте, еле держась подошвами моих сапог на высоких каблуках на узкой перекладине. В номере спят муж и жена, их широкая роскошная кровать с резным изголовьем видна мне через балконную дверь. Их отделяет от меня непробиваемый пластик, прозрачный, как стекло, и прочный, как металл. Но для меня нет неоткрываемых дверей.
Я неслышно ступаю по мягкому ковру, останавливаюсь перед кроватью и смотрю на спящих: отчима, изнасиловавшего свою падчерицу, и мать, отвернувшуюся от своей дочери — по сути, предавшую её. Закрывшую глаза на её беду.
Я беру со стола нож для вскрытия конвертов и откидываю одеяло с постели.
Кухонные часы тикали: пять утра. Юля, зябко ссутулившись, пила кофе и курила. Она постоянно поёживалась, как будто ей было всегда холодно.
— Они ещё не вернулись? — спросила я.
Она поставила чашку.
— Не знаю, когда они вернутся. Маму держат в тюрьме… Отчим в больнице.
Я спросила как ни в чём не бывало:
— А что случилось?
Юля поморщилась.
— Ужас какой-то… Мама… она его искалечила. Отрезала ему… ну… то самое. Ножом для бумаг.
— Да, ужас, — согласилась я. — Очень жестоко. Но в этом есть какая-то справедливость.
Она посмотрела на меня.
— Ты имеешь к этому какое-то отношение?
Я спокойно закурила.
— С чего ты взяла? Просто, наверно, у твоей мамы проснулась совесть.
Она потянулась к сигаретам, закурила новую. Я спросила:
— Эйне к тебе приходила?
— Не появлялась уже неделю… Я снова могу есть по-человечески. Я ела гематоген и переломалась.
Я погладила её по голове.
— Молодец.
— Спасибо, что подсказала мне насчёт него, — сказала она. — Я съела, наверно, плиток тридцать.
Над городом желтел рассвет. Я вздохнула.
— Если бы мне в своё время кто-то это подсказал, то, возможно, в моей жизни всё повернулось бы по-другому.