– Если так рассуждать, – поразился Гуламхайдар, – то такой же вопрос можно задать и вашим летчикам. Я видел, как они бомбили наш дот, расположенный на окраине кишлака. Дот – в щепки, от кишлака – одни воспоминания. О погибших людях не говорю: кроме наших боевиков в огне сгорели десятки мирных дехкан. А «Град»![41] Он гораздо мощнее старой «Катюши». Я как-то попал под его огонь, – зябко поежился Гуламхайдар, – от него не остается ничего живого.
– И как же вы уцелели?
– Применил военную хитрость, – усмехнулся Гуламхайдар.
– То есть?
– Спрятался в колодце. У нас ведь земледелие поливное, поэтому на полях вырыто множество колодцев. Летом они пересыхают, и лучшей защиты от бомбежек и артобстрелов не найти.
– А «стингеры» пускают из них же?
– Из них, – подтвердил Гуламхайдар. – Пересохшие колодцы – великолепная огневая точка, – снова оживился он. – Летит, скажем, вертолетная пара. Если стрелять с горы или с открытой площадки, то, даже сбив один вертолет, неминуемо попадешь под огонь другого. А в колодце – нырнул на дно или даже под землей перебежал в другой, они ведь часто между собой соединены, и стреляй по второму.
– По рассказам, у вас все так лихо получалось, что как-то странно видеть вас в Пули-Чархи. Как это случилось?
– Перехитрили, – развел он руками. – В моей группе оказался хадовец. Однажды он сделал так, что я и еще несколько человек заночевали в стороне от основных сил. Там меня и схватили.
– А остальных уничтожили? – перестал я деликатничать.
– Э-э, нет! – зло ощерился он. – Мои люди ушли. Они еще повоюют. Они отомстят и за меня, и за погибших братьев. Одно плохо: хадовец ушел вместе с ними. Он хитер, как лис, боюсь, что заманит их в ловушку.
– Ну, что ж, как говорится, нет худа без добра. С оставшимися в живых встретитесь здесь, в Пули-Чархи. Кто-то в этих стенах проведет ближайшие двадцать лет, а кто-то… – не стал я продолжать, заметив, как резко побледнел Гуламхайдар. – А скажите-ка, бывший представитель рабочего класса, – не мог не съязвить я, – семья у вас есть?
– Нет, – вздрогнул Гуламхайдар. – Я борец за веру и свободный Афганистан. Некогда, не до семьи. Потом, когда победим, – неопределенно махнул он рукой, украшенной великолепным перстнем, – обзаведусь и женами, и детьми.
– И сколько бы вы хотели жен?
– Не меньше двух! Причем одну – блондинку! – развеселился Гуламхайдар.
– Да где же вы ее возьмете? – усомнился я. – Я не первый день в Афганистане и не видел ни одной блондинки.
– Найдем! – хохотнул он. – Были бы деньги.
– А они будут?
– Когда придем к власти, конечно. Иначе зачем мы бегаем по горам и терпим всяческие лишения! То есть, – несколько стушевался он, – власть должна сделать так, чтобы бедных среди правоверных не стало, чтобы каждый имел дом, надел земли и столько жен, сколько захочет. Друзей у нас предостаточно. Если они сейчас тратят сотни миллионов на то, чтобы нас вооружить, то уж на остальное деньги найдутся. Главное – убрать из Афганистана чужаков, – прозрачно намекнул он на советское присутствие, – а с внутренними проблемами мы справимся сами.
– И кем вы себя видите в том, новом, Афганистане?
– Казием! – чуть ли не выкрикнул Гуламхайдар.
– То есть судьей. Почему судьей?
– Потому что слишком много предателей ислама! Сейчас они торжествуют, но после нашей победы разбегутся, как мыши, по норам. Их надо будет найти и наказать. Причем прилюдно!
– Прилюдно-то зачем?
– А чтобы другим неповадно было. Для этого нужен суровый, беспощадный, но справедливый судья!
– Но ведь на судью надо учиться. Пять лет в университете, потом – прокурорская или адвокатская практика, и только после этого, если выберут, можно претендовать на кресло судьи.
– У нас все будет иначе, – втолковывал мне Гуламхайдар. – Во-первых, казиев не выбирают, а назначают, – начал он загибать пальцы. – В давние времена это делали халиф, шах или султан, а теперь это будет привилегией президента или премьер-министра, короче говоря, главы государства. Во-вторых, и это отражено в Коране, казием может стать любой полностью дееспособный, то есть не слепой, не глухой и не психически больной мусульманин. Не последнюю роль играет репутация кандидата в казии – он должен быть известен как убежденный борец за веру.
– Хорошо, – перебил я его, – если говорить о вас, то как борца за веру будущий президент наверняка вас хорошо знает. И кого вы видите на этом посту?
– Как – кого? – удивился моей наивности Гуламхайдар. – Конечно же, Гульбеддина. Никто другой этого поста не достоин.
– Но ведь он может сказать: «Гуламхайдар, я тебя знаю как доблестного воина. Между тем в обязанности казия входит не только ведение гражданских и уголовных дел, но и наблюдение за сохранностью и строительством дорог, контроль над правильным сбором налогов, не говоря уже о соблюдении завещаний при разделе имущества и наблюдении за состоянием общественной нравственности. Как ты с этим справишься?»
– «Проще простого, – отвечу я ему. – Я создам команду. Я окружу себя советниками с университетскими дипломами, и каждый будет досконально знать то, за что отвечает. А вот общественной нравственностью займусь сам!» – повысил он голос. – Тем более что кое-какая практика у меня уже есть.
– Практика? У вас? – не поверил я. – Но ведь Гульбеддин еще не президент и вы не казий.
– Не имеет значения, – отмахнулся он. – Когда в кишлаке Кайрат случилась беда, оказалось, что никто не знает шариата так хорошо, как я. Когда я вынес приговор в соответствии не с какими-то там статьями и параграфами, а с законом шариата, народ этот приговор одобрил, и даже нашлись добровольцы, чтобы привести его в исполнение.
– О чем это вы? Уж не о том ли случае, когда молодую женщину расстреляли за измену мужу? Об этом писали все газеты.
– Да, – вскинул подбородок Гуламхайдар, – я говорю именно об этом случае. Пока наш брат по оружию воевал с предателями ислама, его жена завела молодого любовника. Вернувшись домой, отважный моджахед застал их в объятиях друг друга. В принципе, он мог бы безнаказанно убить обоих на месте. Но я сказал, что надо преподать урок всем женщинам Афганистана! И не только женщинам, но и тем, кто их искушает и ввергает в грех. Эту парочку судили всенародно, а приговор вынес я. Я приговорил их к смерти. Но не к самой позорной – не к повешению и не к побиванию камнями, – смиренно погладил он ухоженную бородку. – Я приговорил их к расстрелу. На вопрос, кто это сделает, взметнулся лес рук. Я отобрал троих. Приехавшие из-за границы телевизионщики попросили, чтобы приговоренным не закрывали лица. Мы пошли им навстречу и расстреляли нарушителей шариата прямо перед телекамерами.
– Я этот сюжет видел, – подтвердил переводчик. – И женщина, и ее возлюбленный не проронили ни слезинки, они ни в чем не раскаивались и, как могли, подбадривали друг друга. А когда загремели автоматы, успели обменяться взглядами. Телекамеры приблизили эти взгляды – и сколько же там было нежности, любви и обожания! Не сомневаюсь, что в тот вечер плакали все женщины Афганистана.
– Это хорошо, – глубокомысленно изрек Гуламхайдар. – Значит, до них дошло. Значит, прежде чем изменить мужу, они сто раз подумают, стоит ли это делать.
Надо ли говорить, что рассказ произвел на всех тягостное впечатление. И тогда я решил прервать затянувшийся разговор.
– Давайте все-таки сфотографируемся, – предложил я на прощание. – Кто знает, встретите ли вы здесь человека с фотоаппаратом? А так – будет память, – более чем прозрачно намекнул я на его ближайшее будущее.
– Нет-нет! – вскинулся Гуламхайдар. – Это мне может повредить.
Когда Гуламхайдара увели, Ариф так треснул кулаком по столу, что подпрыгнули чашки с чаем:
– Ни черта ему не повредит! Он будет расстрелян! Нет, вы только подумайте: этот мерзавец видит себя судьей, он мечтает вершить прилюдные казни. Не приведи Аллах, если эти подонки придут к власти, тогда прилюдные казни станут нормой жизни. Не-ет, эта зараза должна быть уничтожена на корню и, пока гуламхайдары в наших руках, их надо ставить к стенке. Другого выхода нет. Иначе к стенке поставят нас.
Следователь оказался сдержаннее:
– Каков, мерзавец, а?! Солдаты сражались до последнего патрона – раненых Гуламхайдар пристреливал. А пленные к нему не переходили, пленных, как правило, ставили к стенке – это доказано. Так же поступали со стариками, которые не отдавали в банду своих сыновей. Гуламхайдар врет, он – зверь, страшный и бешеный! Так что его участь решена.
– А что же он, говоря по-русски, ломает ваньку? На что надеется?
– Гульбеддин внушил главарям своих банд, что в беде их не оставит: выкупит, обменяет или устроит побег…
После встречи с Гуламхайдаром мы как-то примолкли. Что ни говори, а разговор с бандитом, который не скрывает своей ненависти, гордится пролитой кровью и надеется продолжить кровавый шабаш, оставляет определенный след. Первым эту перемену в настроении почувствовал Ариф.
– Ну что, вы удовлетворены? – обратился он ко мне. – Или хотите еще?
– Хочу, – неожиданно для себя заявил я. – Только, если можно, из тех, кто одурачен, сбит с толку такими, как этот бывший учитель.
– Есть и такие! – заглянул начальник тюрьмы в толстенный журнал. – Приведите Кабира, – приказал он.
Мухаммад Кабир оказался крепким, кряжистым парнем, одетым в национальный пуштунский костюм. На вопросы отвечал охотно, подробно и очень быстро:
– Родом я из кишлака Халази провинции Парван, – начал он. – У меня два брата и три сестры. Когда к власти пришел Амин, мне было шестнадцать, как раз окончил восьмой класс. Аминовские репрессии обрушились и на наш кишлак. Тогда мы снялись с места и всем родом ушли в Иран. Там меня сразу же определили в учебный центр.
– Военный? – уточнил я.
– Конечно.
– Чему учили?
– Стрелять, взрывать, пытать. Короче, убивать.
– Инструкторы были афганские?