– Так вот, – шелестяще тихо начинает он, – Дахау создавался как «красный» лагерь, здесь должны были перевоспитываться, а в случае нежелания стать на путь исправления, то и уничтожаться политические противники рейха. С этой задачей администрация лагеря пока что справляется.
При словах «пока что» коменданта лагеря бросило в пот, а его подчиненные смертельно побледнели. Гиммлер заметил эту реакцию, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на презрение.
– Я знаю, – на более высокой ноте продолжил он, – что печи крематория дымят круглые сутки, что иного выхода отсюда, кроме как через эту трубу, у заключенных нет, но… превращать врага в пепел – слишком расточительное занятие! – неожиданно грозно взглянул он на коменданта. – Сейчас, когда немцы с оружием в руках делают все возможное и невозможное, чтобы приблизить долгожданную победу, заключенных надо не уничтожать – неожиданно улыбнулся он, – а заставлять работать на благо Великой Германии.
Комендант открыл было рот, но Гиммлер протестующе поднял руку:
– Знаю. Все знаю. Вы хотите сказать, что они мостят дороги, разбирают завалы, копают ямы, делая вид, что приносят пользу приютившей их стране. Блеф! – сорвался он на фальцет. – Пользы от них на пфенниг, а содержание обходится в сотни марок! Теперь этому пришел конец! Заключенный должен заменить немца у станка, на сборочном конвейере и даже у чертежной доски. Лемке! – ткнул Гиммлер пальцем в грудь коменданта лагеря. – Сколько у вас инженеров?
Лемке судорожно сглотнул воздух.
– А токарей? Фрезеровщиков? Инструментальщиков? Сталеваров?
Лемке опустил голову и полез за блокнотом.
– А-а! – брезгливо отмахнулся Гиммлер. – Знаю я вашу бухгалтерию: десять процентов коммунистов, двадцать – социал-демократов, двадцать семь – евреев…
Неделю, целую неделю даю вам на то, чтобы выявить людей, которые смогли бы работать на заводах, в конструкторских бюро и даже в университетах! Создать им приличные условия, откормить и направить на новое место работы. Остальных – на волю, – взмахнул он рукой и, полюбовавшись недоуменными лицами свиты, жестко закончил: – Через трубу!
Гудит мартен, расплавленный металл разливается по формам. Заводской станок, из-под его резца вьется стружка. Сборочный конвейер авиационного завода, рабочие на стапелях. Ряды швейных машинок на фабрике… И везде – люди в полосатых робах.
Лемке в панике. Он мечется по кабинету и орет на вытянувшихся во фрунт подчиненных.
– Рейхсфюрер недоволен! – потрясает он депешей. – Наши люди ленивы. Квалификация – ни к черту! Или они валяют дурака, или как представители низшей расы действительно ни черта не умеют?! Умеют! – неожиданно поправил он себя. – Летают же их самолеты и стреляют их пушки. Значит, саботаж? Саботаж?! Здесь, в сердце Германии?! Нет, этого мы не допустим! Всех на волю, всех в трубу!
Побегав по кабинету и чуточку успокоившись, Лемке рухнул в кресло и глубокомысленно продолжил:
– Да, рейхсфюрер, как всегда, прав: мы должны работать тоньше. Хаусман, – обратился он к эсэсовцу интеллигентного вида, – что можете предложить вы как начальник политического отдела? – с едва заметной неприязнью спросил он.
– Полностью с вами согласен – работать нужно тоньше, – поправил тот очки. – Но и жестче. Мы совсем забыли о таком грозном оружии, как страх за свою жизнь.
– Мы? Забыли? – иронично усмехнулся Лемке и кивнул на дымящуюся трубу крематория.
– Нет, нет, это совсем не то! – энергично возразил Хаусман. – Каждый заключенный постоянно видит круглосуточно идущий дым печей… К такому привыкаешь, как каждый человек привыкает к мысли, что когда-то умрет – в постели или на поле боя, но умрет. А вот если смерть неожиданна, если она пришла и спрашивает: «Ну что, дружок? Я бы оставила пока тебя в покое, но это зависит только от тебя. Правда, для этого нужно поступиться идеалами, нарушить клятву, предать Родину, толкнуть в пропасть друга… Дело-то яйца выеденного не стоит, а ты будешь жить. Сомневаешься? Не веришь? Тогда смотри: вот твой сосед: стоит, дышит, любуется голубым небом. Но он упрям, как и ты, цепляется за идеалы, поэтому я – р-раз! – и превращаю его в ничто».
– Хаусман, – досадливо поморщился Лемке. – Выражайтесь яснее. Не забывайте, что пока вы просиживали штаны в Гейдельберге, мы боролись с врагами рейха.
– Охотно, – не позволил себя сбить выпускник Гейдельбергского университета, но какие-то нотки в голосе выдали беспредельное презрение к лавочнику, ставшему его начальником. – Как известно, в нашей картотеке значатся имена ста девяноста восьми русских офицеров, получивших высшее образование либо в институтах и университетах, либо в военных училищах и академиях. Среди них есть связисты, фортификаторы, инженеры по ремонту и обслуживанию самолетов, танков, артиллерийских систем…
– Но они отказываются работать, – перебил его Лемке. – Не помогли ни карцеры, ни…
– Поможет страх – страх за свою жизнь.
Лемке вздохнул и снова покосился на трубу крематория.
– Если жизнь в чьих-то руках – моих, ваших, господа Бога – это одно; в этом случае на принятие того или иного решения заключенный повлиять не может и поэтому ничего не боится, – продолжил Хаусман. – Но если жизнь в его собственных руках и ответ на вопрос «жить или не жить» зависит от него самого – тогда совсем другое дело. Короче говоря, у меня есть план…
Яркое, солнечное утро. Площадь лагеря. Играет оркестр. Бегает охрана. Лают собаки. Теснятся заключенные. Сто девяносто восемь человек стоят отдельно. Наконец все успокаиваются. На помост поднимается Хаусман.
– Сегодня у нас не поверка, – с подъемом начинает он, – а торжественные проводы ваших товарищей. Великая Германия оказала им высочайшее доверие, разрешив работать на своих фабриках и заводах. Не скрою, администрация лагеря особенно горда тем, что именно из Дахау на заводы придут специалисты, имеющие инженерную квалификацию. Вы можете поздравить своих товарищей с такой удачей – ведь они станут работать на лучших в мире немецких заводах. Само собой разумеется, условия их жизни будут несравнимы с теми, которые мы могли предоставить здесь. Чистая постель, добротная одежда, хорошая пища, а по выходным – танцы с землячками. Что еще нужно мужчине?! Но все это – при условии добросовестной работы на благо Великой Германии. И еще, чтобы весь мир еще раз убедился в том, что Третий рейх – самая демократическая страна обоих полушарий, мы решили сделать так: каждый из отбывающих поставит свою подпись под заявлением с просьбой оказать ему доверие в изготовлении оружия для победоносного вермахта.
Хаусман бойко сбежал с помоста и в сопровождении трех унтершарфюреров двинулся к отдельно стоящей шеренге. На ходу он достал блокнот со списком подлежащих отправке: напротив одних фамилий – черные, напротив других – красные крестики. Тайну этих знаков знал только Хаусман. Магистр философии оставался верен себе: он проводил эксперимент, за чистоту которого отвечал сам.
– Ну что ж, приступим, – бодро продолжил Хаусман. – Номер 920, попрошу вашу подпись и, конечно же, фото для газеты.
Желтолицый, беззубый старик поднял дрожащую руку и неуверенно расписался.
– Поздравляю! Номер 731, теперь ваш черед.
Когда-то кряжистого крепыша теперь поддерживали соседи. Подернутые свинцовой пеленой глаза его смотрели поверх всех голов.
– Ну, что же вы? – поторопил Хаусман.
– Он болен, – сказал сосед.
– Болен? – заглянул в блокнот Хаусман. – Нет-нет, он нужен! Помогите ему… Вот так – карандаш в руку и росчерк. Отличный будет снимок: друг помогает больному товарищу обрести право работать на пороховом заводе. Прекрасно, идем дальше…
Номер 610-й.
Худой, изможденный человек не шелохнулся.
– Ну же, смелее, – подбодрил его Хаусман. – Вы же офицер, выпускник артиллерийской академии, вас ждут на пушечном заводе.
– Не дождутся, – разлепил спекшиеся губы 610-й.
Хаусман заглянул в блокнот и загадочно улыбнулся.
– Ну-ну, воля ваша… Бергер! – обернулся он к одному из сопровождающих.
Из-за спины шагнул унтершарфюрер, достал пистолет и выстрелил в лоб 610-го. Шеренга охнула и качнулась.
– Стоять! – рявкнул Хаусман. – Предупреждаю: так будет с каждым, кто откажется от чести служить Великой Германии! 307-й! Подпись. Фото. Хорошо. 212-й! Хорошо, 176-й! Что?.. Бергер!.. Дальше…
Когда от шеренги осталось меньше половины, Хаусман приказал убрать трупы, а живых загнать в машины и увезти. Через полчаса он уже принимал поздравления Лемке.
– Нет, что ни говорите, а университет есть университет, – пожал тот руку Хаусману. – Я бы до такого не додумался: в печь их – и баста. А вы – по науке.
– Какая, к черту, наука?! – вспыхнул Хаусман. – Эти русские спутали все карты!
– Карты?
– Ну да! Видите, – достал он блокнот. – Я заранее наметил, кого для острастки пристрелить, а кого оставить. Красный крестик – жизнь, черный – смерть.
– Стоп, стоп, стоп! – заглянул через его плечо Лемке. – У вас всего… десять черных крестов?
– Вот именно! В блокноте десять, а на деле – сто два. Нет, – искренне огорчился он. – С такой статистикой моя теория нежизнеспособна.
– Абсолютно нежизнеспособна, – холодно бросил Лемке. Потом, многозначительно помолчав, с каким-то особым нажимом, добавил: – С такой статистикой приказ рейхсфюрера не выполнить. А за это… сами знаете, что может быть.
3
На немецкие доты, дзоты, орудия и закопанные в землю танки обрушивается невиданной силы огневой шквал! Один за другим пикируют английские и американские самолеты, как горох, сыплются из них многотонные бомбы. А с моря, под прикрытием сплошной стены корабельной артиллерии, подходят к берегу все новые и новые десантные суда.
Немцы ожесточенно сопротивляются, морской пехоте приходится туго, но союзники зацепились за крохотный клочок суши и, постепенно расширяя его, уверенно продвигаются вперед. Вот освобождена крестьянская ферма, поселок, городок…