Основания для веселья у англичан имелись: прекратились бомбежки, снята светомаскировка, союзные войска стремительно продвигаются на восток, только что освобожден Париж. И никто, за исключением узкого круга лиц, не знал, что совсем рядом, в графствах Йоркшир и Сассекс, спешно сооружались лагеря для русских военнопленных. К концу лета в Баттервике, Кемптон Парке, Стадиуме и других находилось 12 тысяч советских граждан, и еженедельно прибывало еще не менее двух тысяч.
Через распахнутые ворота втягивается колонна разношерстно одетых людей. Одни радостно возбуждены, другие понуры. У самых ворот на глазах растет куча тряпья: часть пленных сбрасывает с себя немецкие мундиры, пилотки и даже сапоги. Охрана недоуменно переглядывается, а несколько человек в сторонке, отлично говорящих по-русски, но в идеально сидящей немецкой форме, смеются над раздевающимися:
– Идиоты! Кретины!
– Думают, что гражданские шмотки спасут. А картотека на что?
– Комиссары недорезанные!
Наконец на опрокинутый ящик вскакивает высокий седой человек из колонны.
– Товарищи-и! – перекрывая гул толпы, кричит он. – Действуем, как договорились! С этими, – махнул человек в сторону одетых в немецкую форму, – не смешиваться. Держаться вместе. Родина должна знать, что мы не власовцы и не «немецкие овчарки». Эти мерзавцы надели нацистскую форму, запятнав честь советского человека. Им прощения не будет! Мы же работали на заводах ради куска хлеба. А то, что мы одевались в обноски, оставшиеся от немецких солдат, так это не позор, это наша беда. При первой же возможности мы сбросили ненавистную одежду! В отличие от тех, – снова кивнул он в сторону немецких мундиров, – Родина примет нас как своих верных сыновей и дочерей. Не поддавайтесь на провокации, а от администрации лагеря требуйте немедленного возвращения на Родину!
Когда пленные разошлись, наблюдавший за ними майор Локридж отошел от окна кабинета и обратился к сидящим у стола офицерам:
– Эти фанатики не остановятся ни перед чем. Не удивлюсь, если ночью они нападут на тех, кто в немецкой форме. Поэтому действуем по плану, утвержденному командующим округом. У вас все готово?
– Так точно! – поднялись офицеры.
– Да поможет нам Бог! – склонил голову майор.
У дощатых бараков и брезентовых палаток неприкаянно бродят небольшие группки пленных. Из динамиков несется русская музыка. Вдруг мелодия обрывается, слышится покашливание, шорох перекладываемых бумаг… А потом – вкрадчивая русская речь с сильным английским акцентом.
– Друзья! Подруги! Наши дорогие союзники! Мы поздравляем вас с освобождением от ужасов немецкого плена и прибытием в Англию! К сожалению, мы не можем предоставить вам заслуженного комфорта, но администрация Баттервика сделает все от нее зависящее, чтобы вы могли набраться сил перед возвращением на Родину. Так как вы долго жили в антисанитарных условиях, мы решили, что всем вам – и тем, кто здесь давно, и вновь прибывшим – не помешает хорошая русская баня.
– Ура-а! – разнеслось среди собравшихся у динамиков.
– Часы, портсигары и другие ценные вещи просим сдать охране, – продолжил голос из динамика. – Мыло и мочалки получите у входа.
– Ура-а! – снова грянули пленные и заспешили к кирпичному зданию, из трубы которого валил густой дым.
Майор Локридж облизнул пересохшие губы, раскурил сигару и плеснул из стоящей на столе бутылки:
– О’кэй! Пока – все по плану. Лейтенант, сколько у нас людей в немецкой форме?
– Две тысячи четыреста, – заглянул в блокнот лейтенант.
– А уже одетых в гражданское, из тех, что прибыли сегодня?
– Пятьсот пятьдесят.
– Надо сделать так, чтобы сразу после бани «немцы» и «гражданские» друг друга не видели. Поэтому обеспечьте выход из бани через заднюю дверь, а обед подайте в палатки.
– Есть! – козырнул лейтенант и побежал выполнять приказ.
А в бане – плеск воды, шум, возбужденная возня. В клубах пара множество изможденных, худых тел. Встречаются и крепыши. За тонкой стеной моются женщины.
Они тоже радостно возбуждены и обмениваются солоноватыми шутками с готовыми снести стену мужчинами.
В предбаннике – гора оставленной ими одежды – немецкие мундиры, добротные пиджаки, ситцевые платьица. Солдаты охраны сгребают все это и… заталкивают в жерло раскаленной печки, которая отапливает баню.
Предбанник. Вымывшиеся люди в полнейшем недоумении – их одежда бесследно исчезла. Из динамика снова льется музыка, на ее фоне знакомый голос картаво успокаивает:
– Дорогие друзья! И особенно – подруги! Не волнуйтесь и не беспокойтесь. Ваша одежда подлежит обработке в специальной жаровне – таково требование врачей.
Сейчас вам выдадут белье и верхнюю одежду английского образца. Кто хочет, может отказаться, но тогда на обед ему придется идти голышом… Друзья, а в палатках вас ждет не только обед, но и фронтовые сто грамм.
– Ура-а! – снова гремит предбанник.
– А мы что, рыжие?! – заголосили женщины. – Налейте и нам!
Шутя, толкаясь и подначивая друг друга, все начинают одинаково одеваться. И никто, ни один из этих умудренных жизнью людей не чувствует подвоха.
А майор Локридж на радостях наливает и себе, и двум офицерам:
– Все! Теперь они – из одной овчарни. Теперь сам Господь Бог не разберется, кто был за Гитлера, а кто за Сталина. Нам это все равно, наша задача – отправить их в Россию. А кто есть кто, в этом пусть разбирается мистер Берия… На сегодня все свободны. До завтра.
Из динамиков льется мелодия «Катюши». Как только музыка умолкает, раздается не по-русски картавый голос:
– Объявляется общее построение. Сегодня весь личный состав лагеря будет разбит на команды, каждая из которых получит наряд на работу. Вы знаете, что большинство английских мужчин сражается против нашего общего врага, поэтому нам нужна ваша помощь. Найдется дело и для женщин.
На большой зеленой лужайке, превращенной в плац – невообразимая толкотня и беготня. Одни строились по росту, другие по алфавиту, третьи по сроку пребывания в лагере. Наконец после энергичного вмешательства охраны образовалось какое-то подобие строя.
Распахнулась дверь, и в сопровождении офицеров появился майор Локридж. Удовлетворенно улыбаясь, он двинулся вдоль шеренги: люди вымыты, выбриты, причесаны, добротно одеты. И вдруг Локридж споткнулся и чуть не грохнулся наземь! Он остановился и в ужасе выпучил глаза!
На левом фланге, четко равняясь направо, замерла шеренга людей, одетых в одни кальсоны. Чуть дальше стояли женщины – без юбок. И те, и другие держались невозмутимо, лишь штанины кальсон и полы нижних рубашек полоскались на ветру.
– Что за маскарад?! – потеряв самообладание, сорвался на крик майор. – Кто позволил?!
– Разрешите доложить, – шагнул вперед уже знакомый ему седой человек. – Гвардии подполковник Ковров, – представился он. – Сожалею, что слишком поздно разгадали ваш маневр с мытьем и переодеванием, поэтому иного выхода, – приподнял он кальсоны, – у нас не было. Уничтожив нашу одежду, вы хотели уравнять нас с теми, кто, надев немецкую форму, стал врагом русского народа. Мы этого не допустим! Уж если мы не пошли на это в немецких концлагерях, где за отказ надеть форму расстреливали на месте, то тем более не пойдем на это в гостях у союзников.
– Вы… вы сошли с ума! Для нас вы все равны. Пусть с вами разбираются советские власти!
– Именно поэтому мы просим вернуть нашу одежду. В концлагерях характеристик не выдавали: кто-то боролся с немцами даже там, кто-то послушно работал, а кто-то и воевал на их стороне. Эти, – кивнул он на правый фланг, – постараются затеряться среди честных людей. Как мы докажем, что мы – не они? Иного доказательства, кроме одежды, у нас нет. Поэтому, чтобы отличаться от врагов народа, мы сняли штаны и, понимая, что поставили вас в затруднительное положение, написали официальный протест. Вот, просим передать его вышестоящему начальству, – протянул он вчетверо сложенный лист. – В письме – законное требование вернуть гражданскую одежду. Если оно не будет удовлетворено до первого сентября, мы будем считать себя вправе защищаться от холода теми средствами, которые сочтем нужными.
Майор Локридж взял письмо, скрипнул зубами, но, сдержавшись, изобразил некое подобие улыбки. Он махнул рукой, разрешая всем разойтись.
Ворвавшись в свой кабинет, Локридж схватил телефонную трубку, однако, набрав несколько цифр, задумался и положил трубку на рычаг.
– Обойдемся своими силами! – процедил он и вызвал лейтенанта. – Смит, – барабаня по столу, начал майор, – всем, кто без юбок и штанов, снизить рацион. В конце концов, они едят английский хлеб, а его и британцам-то не хватает.
Раннее дождливое утро. Майор Локридж вошел в кабинет и сорвал листок календаря.
На календаре – 1 сентября.
– Что бунтовщики? – спросил майор у Смита.
– Все то же, – пожал плечами Смит. – Сидят в палатках и поют.
– Пою-ют?! – изумился Локридж. – И о чем же они поют?
– Я не все понял, что-то про мороз.
– Про мороз? Про Санта-Клауса?.. Не рановато ли? Пойдемте-ка послушаем!
Накинув плащи, офицеры вышли под дождь и, обходя лужи, двинулись к палаткам. Низкое серое небо. Нудно барабанил дождь. Слышались хрупкие, переливчатые звуки балалайки и тихий хор, выводящий без слов берущую за душу мелодию.
Осторожно откинув полог, Смит и Локридж вошли в палатку. Их никто не заметил. Сгрудившись у самодельной печурки, люди пели – пели, не разжимая губ. Молоденький балалаечник, зажмурив глаза и уносясь в известные одному ему дали, туда, где стыло замер Енисей, а от колодца, будто белая лебедь, в снегах плыла девушка с коромыслом на плече, выводил широкую и плавную мелодию. На диво слаженный хор басовито, но очень мягко, не перекрывая серебряного звука струны, вторил этой мелодии. Вот балалаечник вскинул руку, мотив на полувздохе оборвался – хор, как бы споткнувшись, замер. Но в то же мгновенье балалаечник распахнул еще наполненные домашней синевой глаза, коротко кивнул, и хор снова повел тот же напев, но теперь – со словами. Те звучали едва-едва, шелестяще, просяще робко.