– Холодные руки, горячее сердце, – говорит она, неприметно краснея под слоем «Рэкхемовой Девичьей Poudre». Она прекрасно понимает, отчего ей так холодно – от уже укоренившейся в ней привычки с утра и до вечера находиться в тепле. Она и не замечает теперь огня, который горит у нее в каждой комнате, не замечает, пока в доме не запотевают окна и весь он не пропитывается густым запахом горящего дерева. Раз в неделю – в последнее время два раза – в дверь ее стучится человек, пополняющий запас сухих поленьев, и она, уже и думать забывшая о бедности, даже не помнит, сколько монет ему отдает.
– Ну, как там твой мистер Хант? – осведомляется Каролина, шаря вокруг себя в поисках щетки для волос.
– Мм? А, хорошо. Лучше не бывает.
– У полковника после знакомства с ним дня три было хорошее настроение.
– Да, вот и миссис Лик мне сегодня это сказала. Странно, у меня осталось впечатление, что ему весь тот день ужасно не понравился.
– Так тебе-то он другого и не сказал бы, – фыркает Каролина, обрадованная тем, что наконец отыскала корявую, забитую выческами самшитовую щетку для волос. – А сам, как вернулся, так даже пел чего-то.
Поющий полковник Лик – картина настолько гротескная, что вообразить ее Конфетка не в силах. Ну да ничего, может быть, на этот раз ей удастся напоить полковника еще до того, как они попадут в поля, и тем улучшить его поведение.
Продолжающая прихорашиваться Каролина разглядывает теперь свое лицо в зеркале комода.
– Старею я, Тиша, – небрежно, почти весело замечает она и, сощурившись, пытается расправить волосы так, чтобы на голове ее сам собой образовался пробор.
– Все мы стареем, – отзывается Конфетка. Исходя из ее уст, слова эти выглядят наглым враньем.
– Оно конечно, да только я-то занимаюсь нашим делом подольше твоего.
Каролина склоняет голову – так, что волосы падают ей на колени, – и сквозь этот черный занавес негромко спрашивает:
– Кэти Лестер померла, ты слышала?
– Нет, – отвечает Конфетка и снова отпивает какао. Теплая жидкость еще не успевает просквозить ее пищевод, а в животе Конфетки уже образуется ледышка стыда. Конфетка пытается уверить себя, что вспоминала о Кэти, с тех пор как покинула дом миссис Кастауэй, каждый день, – ну ладно, почти каждый. Однако воспоминания – плохая замена тому, чем она некогда славилась: способности просидеть всю ночь, столько, сколько потребуется, у постели умирающей шлюхи, держа несчастную за руку. Она же знала все последние месяцы, что дни Кэти сочтены, но так и не смогла заставить себя снова посетить этот дом, а теперь уже поздно. И станет ли она – вместо того, чтобы лечь с Уильямом, – сидеть всю ночь с Каролиной, если та окажется при смерти? Скорее всего, нет, не станет.
– Когда? – спрашивает Конфетка, ощущая, как вина жжет ее изнутри.
– Да я уж и не помню, – отвечает Каролина, продолжая расчесывать и расчесывать волосы. – Я теперь дней не считаю – два, три, а там и сбилась со счета. Давно уже.
– Кто тебе об этом сказал?
– Миссис Лик.
Под тугими рукавами и лифом Конфетки собирается пот, она силится придумать еще какой-то вопрос – любой, несколько правильно подобранных слов, которые докажут глубину и искренность ее чувств к Кэти, – однако ничего такого, что ей и вправду хотелось бы узнать, не существует. Ничего, кроме:
– Что сделали с ее виолончелью?
– С чем? – Каролина выпрямляется, разделяет волосы, липкие от масла, нуждающиеся в мытье.
– С инструментом, на котором играла Кэти, – поясняет Конфетка.
– Да сожгли, наверное, – прозаично отвечает Каролина. – Миссис Лик говорит, они там все, чего она трогала, спалили, чтобы заразу из дома вытурить.
«Вся моя жизнь ушла в песок, точно моча в проулке, – звучит в голове Конфетки скорбный голос. – Угри станут выедать мне глаза, и никто даже знать не узнает, что я жила на свете».
– А что еще нового в… в прежнем доме? – спрашивает она.
Каролина уже закалывает волосы, кое-как, не глядя в зеркало. Один маслянистый локон остается свободным, порождая в голове Конфетки грубую фантазию, – как она хватает подругу за плечи и трясет, заставляя начать укладку волос сначала.
– Дженнифер Пирс вроде как справляется, – отвечает Кэдди. – Она у них нынче вторая по званию, как выразилась миссис Лик. Ну, еще они новую девушку взяли – забыла, как зовут. Да только дом теперь не тот, что раньше. Не совсем обычный – понимаешь? Нынче туда все больше любители кнутом помахать захаживают.
Конфетка морщится и сама удивляется тому, как сильно задевает ее эта новость. Конечно, проституция она и есть проституция, и люди могут вытворять друг с другом все, что им влезет в голову, так? И все-таки мысль о том, что стены дома миссис Кастауэй будут теперь содрогаться не от хрипов удовольствия, а от криков боли, оказывает на Конфетку воздействие странное, наделяет плотские отношения, некогда ей столь ненавистные, нимбом ностальгии. В единый миг мужчина, который платит женщине несколько шиллингов, чтобы она раздвинула ноги и дала ему облегчение, обретает в ее сознании меланхолическую невинность.
– Не думала, что мать решится конкурировать с домом миссис Сэнфорд на Серкус-роуд.
– А, так ты не слыхала? Миссис Сэнфорд выходит из игры. Один ее старый хахаль хочет, чтоб она паслась на травке рядом с его загородным домом. Он уж там на карачках стоит, ждет ее не дождется. У нее даже лошади свои будут, а всех делов – пороть старикашку шелковым пояском, когда его подагра отпустит.
Конфетка улыбается, однако душа ее занята иным – она словно наяву видит бедного маленького Кристофера, стоящего у порога прежней ее спальни: тощие руки его красны и заляпаны мыльной пеной, выплеснувшейся из бадейки, которую он заволок наверх, а за дверью спальни неведомая Конфетке женщина сечет в кровь опустившегося на четвереньки повизгивающего толстяка.
– Ну а что… что нового у тебя? – спрашивает она.
Каролина, сидящая, покачиваясь взад-вперед, на кровати, поднимает в поисках вдохновения глаза к потолку.
– Эээмммм, – задумчиво мычит она, и губы ее раздвигаются в слабой улыбке – это Каролина перебирает в памяти последних своих мужчин. – Ну… мой красавчик-пастор что-то давно уж сюда не захаживал. Надеюсь, он не махнул на меня рукой, не решил, будто я такая испорченная, что меня и спасать-то не стоит.
Конфетка опускает взгляд на желтый подол своего платья, пытаясь решить, стоит ей говорить о случившемся или не стоит. То, что известно ей о кончине Генри, прожигает дыру в ее сердце, и, может быть, если она поделится своим знанием с Каролиной, жжение это утихнет.
– Мне очень жаль, Кэдди, – говорит она, приняв наконец решение. – Но больше ты своего Пастора не увидишь.
– С чего бы это? – усмехается Каролина. – Ты его, что ли, у меня увела?
Однако ей хватает проницательности, чтобы учуять правду, которую она сейчас услышит, и Каролина в тревожном предчувствии сжимает ладони.
– Он мертв, Каролина.
– Не может… ах, блядь, чтоб я сдохла! – вскрикивает Каролина, впиваясь ногтями в колени. – Блядь, блядь, блядь!
В ее устах слово это звучит как горчайший крик боли и сожалений, как скорбный напев. Задыхаясь, Каролина навзничь откидывается на кровать, стиснутые кулаки ее подергиваются на покрывале.
Впрочем, несколько секунд спустя она вздыхает, разжимает кулаки и вяло кладет ладони на живот. Годы наполненной трагедиями жизни научили ее оправляться от горестных потрясений за время, в течение коего собака всего-то и успевает, что дважды махнуть хвостом.
– Как ты узнала, что он помер? – спрашивает она ничего не выражающим тоном.
– Я… просто я знала, кто он, – отвечает Конфетка. Бурная реакция Каролины напугала ее, ожидавшую лишь проявления любопытства, не более.
– И кем же он был?
– Какая разница, Кэдди? Если не считать имени, ты знала его гораздо лучше, чем я. Я-то с ним и не встречалась ни разу.
Каролина садится, лицо ее раскраснелось и немного припухло, но глаза остались сухими.
– Он был хорошим человеком, – заявляет она.
– Жаль, что это мне пришлось известить тебя о его смерти, – говорит Конфетка. – Я не знала, что он так много для тебя значил.
Каролина пожимает плечами, она испытывает неловкость оттого, что ее поймали на нежных чувствах к клиенту.
– А, – произносит она. – В этом мире только и есть, что мужчины да женщины, верно? Вот и привязываешься к ним, больше-то все одно не к кому.
Она слезает с кровати, подходит к окну, останавливается точно на том месте, на каком обычно стоял Генри, окидывает взглядом крыши Черч-лейн.
– Да, он был хорошим человеком. Хотя викарий, наверное, уже говорил это на похоронах. Или его зарыли при дороге и кол в сердце воткнули? Когда бабушкин брат наложил на себя руки, с ним именно так и обошлись.
– Я не думаю, что он покончил с собой, Кэдди. Он заснул у себя в гостиной, перед камином лежала куча бумаг, дом загорелся. Впрочем, не исключено, что он нарочно все так обставил, не хотел позорить семью брата.
– Ну, тогда он был не таким олухом, каким прикидывался. – Каролина высовывается в окно, глядит, сощурясь, в темнеющее небо. – Он никому не хотел вреда. Вот скажи, почему те, кто хочет вреда, не убивают сами себя, а которые не хотят, не живут себе вечно, а? Я думаю, на Небесах все как раз так и устроено.
– Мне пора идти, – говорит Конфетка.
– Нет, погоди, побудь еще немного, – возражает Каролина. – Я сейчас свечи зажгу.
Она вглядывается в Конфетку – напряженная поза, ладони, по-прежнему сжимающие чашку, пышная желтая юбка, словно светящаяся в полумраке.
– Может, даже огонь разожгу.
– Ты только ради меня не хлопочи. – Конфетка поглядывает на скудный запас топлива, лежащего в плетеной корзине. – Не переводи добро, если… если собираешься сейчас выходить.
Но Каролина, уже присевшая на корточки у камина, споро орудует растопкой.
– Так мне ведь и о клиентах подумать надо, – говорит она. – Чего ж хорошего будет, если они станут разбегаться кто куда, жалуясь, что у меня слишком холодно, верно? Этак один только полковник и будет денежки загребать, а я – ни хрена.