с благословения и Уильяма, и Агнес! Нет причины, чтобы так сосало под ложечкой…
– Мисс Конфетт?
Она вздрагивает, но это всего лишь, как ее там, Летти, опять появилась в дверях. Такое хорошее лицо у этой Летти – дружелюбное лицо. С нею не будет трудностей, с Летти, нет…
– Мисс Конфетт, мистер Рэкхэм приглашает вас к чаю.
Десять минут спустя мисс Конфетт чопорно сидит в заставленной безделушками гостиной с чашкой в руке; горничная – в таком же утреннем платье, как она сама, – кружит с пирожными на подносе, а Уильям Рэкхэм рассказывает историю Ноттинг-Хилла. Да, историю Ноттинг-Хилла. Он разглагольствует без остановки, как доктор Крейп со своей кафедры, слова сыплются с механической неумолимостью – какие семьи стали первыми застройщиками в Чепстоу-Виллас, за сколько продали Портобелло-Фарм, когда именно Кенсингтон-Гравел-Питс-Гейт переименовали в Ноттинг-Хилл-Гейт – и так далее.
– И вам будет интересно узнать, что на Хай-стрит есть бесплатная библиотека, которая открылась только в прошлом году. Много ли приходов могут похвастаться этим!
Конфетка выслушивает это со всем вниманием, на какое способна, но мозг ее кипит, ощущение нереальности владеет ею. Может быть, так оно и следует, когда в комнате горничная? Но, к недоумению Конфетки, и после ухода Розы Уильям остается корректным и лекции не прерывает:
– От овец до лавочников за два поколения!
Он делает эффектную паузу, и Конфетка, не зная, что сказать, улыбается. Что, если назвать его по имени – возвратит это его оттуда, где он прячется, или обернется для нее бедой?
– Эти чемоданы в холле, – приступает она.
– Багаж Беатрисы Клив, – говорит он, наконец понижая голос до более интимного звучания.
– Значит, я заставляю ее ждать?
Нужно подавить дрожь, говоря о женщине, которую она явилась заменить, – женщине, в воображении Конфетки преобразившейся из пустого места в устрашающе компетентную надзирательницу, из тех, что сразу распознают обманы.
– Пусть ждет, – фыркает Уильям, обиженно глядя в потолок. – Она выбрала на редкость неудобное время для отказа работать у меня; так что ничего с нею не будет, если она подождет, пока ты допьешь чай.
Конфетка подносит чашку к губам, хотя чай такой горячий, что его нельзя пить.
Уильям встает с кресла и начинает расхаживать по гостиной, поглаживая карманы жилета.
– Беатриса расскажет все, что тебе нужно знать о моей дочери, – говорит он. – И без сомнения, многое другое тоже. Если совсем заболтает, вставь словечко о поезде, это мой совет. Ей нужно успеть к поезду.
– А Агнес?
Уильям резко останавливается, руки перестают гладить жилет.
– Что Агнес? – прищуривает он глаза.
– Агнес… она заглянет к нам?
Вопрос кажется ей вполне разумным – разве у миссис Рэкхэм не может быть каких-то соображений по поводу воспитания собственной дочери? Однако Уильям поражен.
– К нам? – эхом откликается он.
– Ко мне, и Беатрисе, и… Софи.
– Не думаю, – говорит он таким тоном, будто беседа неожиданно зашла в область сверхъестественного. – Нет.
Конфетка кивает, хотя ничего не поняла, и, торопясь, пьет обжигающий чай, заедая глотки кусочками печенья. Из печенья в ее руке выпадает изюминка и сразу исчезает в темных узорах ковра. Часы, до сих пор такие сдержанные, начинают громко тикать.
После некоторого раздумья Уильям откашливается и обращается к ней с приглушенной серьезностью.
– Есть кое-что, о чем, я надеялся, не будет нужды говорить. Я надеялся, что это будет очевидно, или Беатриса обязательно расскажет. Но в случае, если ни то…
В этот миг их уединенность прерывается появлением Летти, которая заглядывает в дверь и, понимая несвоевременность этого, от почтительности вся извивается и дрожит, будто ее бьет нервный тик.
– В чем дело, Летти? – резко спрашивает Уильям, недобро взглянув на служанку.
– Прошу прощения, сэр. Стриг, сэр. Желает говорить с вами, сэр. Он что-то нашел в саду, сэр, что миссис Рэкхэм принадлежит…
– Господи, Летти! – рычит Уильям. – Стриг знает, что делать с этой проклятой птицей…
– Это другое, сэр, – съеживается Летти.
Уильям стискивает кулаки: кажется, вот-вот вытолкает служанку вон из комнаты. Но тут же сникает и с глубоким вздохом поворачивается к Конфетке.
– Прошу извинить меня, мисс Конфетт.
И с этими словами исчезает.
Оставленная в окружении безделушек, Конфетка сидит, неподвижная, как ваза, напрягая слух, чтобы понять, что случилось. Она не смеет встать со стула и только по-собачьи наклоняет голову, чтобы не упустить слов, которые могут долететь до гостиной из коридора, источника суматохи.
– Что это такое, черт побери? – нетерпеливо требует ответа Уильям. Акустика помещения делает жестче его звучный баритон.
Ответа садовника не разобрать – ворчливый тенорок, не считающий возможным состязаться в громкости с криком вопрошающего.
– Что? Закопаны? – кричит Уильям. – И кто их закопал?
(Еще один приглушенный ответ, на этот раз дуэт голосов Стрига и Летти.)
– Привести Клару, – распоряжается Уильям. – Ах, вы посмотрите на этот пол!..
Проходит несколько минут, и к тарараму прибавляется голос Клары. Слова невнятны, но тон явно униженный. И дрожь в голосе все усиливается.
– Чистая страница? – переспрашивает Уильям. – В каком смысле «чистая страница»?
Ответ – каким бы он ни был – не производит впечатления на Уильяма, и он ругается. Наконец снова слышится голос Стрига, как раз когда Клара начинает плакать, или чихать, или и то и другое.
– Нет, нет, нет, – стонет Уильям, раздраженно отметая предложение садовника. – Она же скоро потребует их обратно. Положите их куда-нибудь, пусть просохнут.
Опять слышится бормотание.
– Не знаю куда, лишь бы гостям на глаза не попались! Почему это я должен принимать все решения на свете?
И, предоставив им заниматься этим делом, он решительной поступью, ощущаемой Конфеткой через доски пола, возвращается в гостиную.
«Неприятности, любовь моя?» – жаждет она спросить, когда он появляется в комнате, но Уильям так не похож на человека, чьи губы целовали ее живот, что она не осмеливается – только вопросительно поднимает на него глаза.
– Дневники Агнес… – Уильям качает головой, будто не в силах поверить собственным словам. – С дюжину, а то и больше… закопала в саду. Или заставила Клару закопать.
У него стекленеют глаза, когда он представляет себе картину – служанка в утреннем платье пыхтит, орудуя лопатой; яма; мокрая черная земля засыпает дневники в атласных переплетах.
– Можешь представить себе?
Конфетка сочувственно сводит брови, надеясь, что этого от нее ждут.
– Зачем ей это понадобилось?
Уильям падает в кресло, сидит, уставясь в колени.
– Сказала Кларе, что «покончила с прошлым»! «Начинает заново»! С «чистой страницы»!
Конфетка видит, как недоверчивость сменяется страдальческим выражением. Он опять качает головой, и на лбу у него ясно написано: найдется ли во всей Англии муж, которому приходится терпеть то, что терплю я?
Будь они сейчас на Прайэри-Клоуз, она бы обняла его и погладила по затылку; прижала бы к груди, напоминая, что бывают женщины, которые делают только то, что нужно мужчине, все, что мужчине нужно, и ничего более. Но здесь, в гостиной Рэкхэмов, с громко тикающими часами, цветочными гравюрами в рамах, вышитыми салфеточками и персидским ковром, в котором затерялась изюминка…
– Ты что-то хотел рассказать мне? – говорит она. – До того, как нас прервали.
Он проводит ладонью по губам.
– Да, – говорит он, склоняясь к ней – в рамках приличий. – Я, собственно, вот что хотел сказать: лучше всего… если на некоторое время… вообще-то, пока я не скажу ничего другого…
Он мнет одну руку в другой, чтобы открыть правду, не раскрывая ее до конца.
– Было бы лучше всего… если бы занятия Софи проходили таким образом, чтобы… как можно меньше беспокоить Агнес. То есть если на Агнес найдет… – он широким жестом обводит комнату, – то она… Я имею в виду Агнес… могла бы без помех заниматься своими делами…
Конфетка не выдерживает.
– Ты хочешь сказать, что Агнес не должна видеть Софи, – уточняет она.
– Вот именно, – говорит он с явным облегчением, которое почти сразу сменяется смущением: ему будто хочется избавить жену от клейма безумия. – Я не хочу сказать, что если Агнес заметит, как вы с Софи спускаетесь по лестнице, то это будет конец света или что тебе нужно будет держать ребенка взаперти в детской, но…
– Нужна осмотрительность, – кивает она.
Он может надеяться на ее решительный тон и спокойный взгляд.
– Именно.
Уильям откидывается на спинку кресла – будто ему вырвали зуб, а крови и боли оказалось меньше, чем он боялся.
– Ну что ж, пора передавать бразды правления, а? – говорит он, когда тиканье часов опять становится навязчивым.
В спальне Софи Рэкхэм – аскетическая строгость. Если бы не детская кроватка в углу, комната могла бы быть кельей – в монастыре, основанном орденом, который давным-давно отверг все, кроме молитвы. Ни картинки на стенах, никаких украшений, ни одной игрушки на виду. Нигде ни пылинки – какие уж там игрушки, они бы портили безупречность темных полированных поверхностей. С десяток книг ровным рядом выстроились в книжном шкафу длиной и шириной с гроб, и каждый том выглядит неподъемно трудным.
– Я няня Софи, – представляется Беатриса Клив тоном, который требует не то поздравлений, не то соболезнований. – Шесть лет я здесь проработала.
Истерия подзуживает Конфетку ответить:
– Enchantée! А я любовница Уильяма Рэкхэма и уже проторчала здесь сорок пять минут.
Но вместо этого она говорит:
– Мисс Конфетт.
– Я была кормилицей и няней этого ребенка, – говорит полногрудая, но притом весьма подтянутая Беатриса, – и видела, как семья разбогатела, обеднела и опять разбогатела.
Конфетка не знает, чем на это ответить, разве только заверить Беатрису, что если у нее кончилось молоко, она всегда может найти себе работу в заведении миссис Джил на Джермин-стрит, которое специализируется на грудастых шлюхах.