Юджин сегодня забрали из школы; она была в слезах. Через месяц она выходит замуж за своего тайного корреспондента из Швицарии! Я решила, что в этих обстоятельствах мне было бы дурно напомнить ей про мои кисточки для акварели. Возможно, она пришлет их по почте.
Конфетка громко фыркает. Славно бы залепить Агнес хорошую пощечину, чтоб не была такой себялюбивой! Но тут же вспоминает, как помогала Агнес в переулке Боу-стрит, когда миссис Рэкхэм была просто истекающим кровью и перепуганным ребенком, дрожащим в руках Конфетки, умолявшим, чтобы ее доставили домой.
В спешке Юджин позабыла и свой альбом с вырезками котят, – пишет четырнадцатилетняя мисс Ануин, – некоторые очаровашки даже не вклеены! Я считаю, что если этот швицарский банкир любит Юджин хоть вполовину того, как он говорит, ему следует устроить так, чтобы она вернула себе этот альбом!
Наконец Конфетка понимает: эта глупенькая, танцующая менуэт девчоночка – действительно леди, совершенно взрослая леди, и взрослее никогда не станет. Да и все леди, которых случалось видеть Конфетке, все эти патрицианки, величественно выходящие из своих экипажей, совершающие в Гайд-парке променад под парасолями или торжественно вплывающие в оперу, – дети. Они не изменяются с той поры, когда играли в куклы и рисовали цветными карандашами; они становятся выше ростом, приобретают светские манеры и – лет в пятнадцать-шестнадцать, – еще не забыв, как их ставили в угол за невыученные глагольные спряжения или за отказ доесть пудинг, отправляются в дома своих мужей-поклонников. А они кто, эти мужи-поклонники? Самоуверенные молодые люди, которые уже поездили по белу свету, наделали незаконных детишек и переболели сифилисом. Наскучив мужскими усладами, они обращаются к смелому предприятию – к браку и, обозрев разодетых детей, выбирают себе девочку-жену.
В последнее время от бедняжки Летиции пахнет, – записывает Агнес на последней странице очередной тетради. – Какое несчастье – сначала быть уродливой, а теперь и зловонной! Но я слишком хорошо воспитана, чтобы сказать ей. Слава богу, что есть образование, потому что оно учит нас щадить чувства ближних. Если бы всех девочек мира посылали в Эбботс-Ленгли, что бы это был за мир! – ни одного грубого слова, и каждый точно знает, как надо вести себя. Существует ли «mal du monde», которую не может излечить образование? Je ne crois pas!
Недоверчиво качая головой, Конфетка закрывает тетрадь и берет в руки следующую – в хронологическом порядке. Тетрадь открывается словами:
Liebes Tagebuch, Ich hatte einen zehr ermudenden tag. Welche Erleichterung zu dir zusprechen…[72]
Конфетка выпускает из рук тетрадь и задувает свечу.
Оставим на время страницы прошлого. Жизнь в настоящем продолжается – мы ахнуть не успеем, как наступит 1876 год.
Если отбросить Кларино мнение, что дом Рэкхэмов не лучше Бедлама, то ноябрьские дни проходят спокойно. Восходы и закаты сменяют друг друга через положенные промежутки времени; в доме на Чепстоу-Виллас не слышно ни криков, ни перебранок. Траур по Генри Рэкхэму закончился, и все одеты как обычно. Готовится еда – и оценивается по достоинству, прислуга трудолюбиво делает свое дело, и никого не надо ни наказывать, ни выгонять.
Уильям проводит дни, разрабатывая планы чрезвычайно крупных рождественских продаж для «Парфюмерного дела Рэкхэма», готовя такое Рождество, которое покажет конкурентам, насколько выросла карликовая фирма его отца. Агнес продолжает заносить в «Книгу» мудрые мысли и не испытывает ни малейшего желания откопать дневники, нет, никакого желания, хоть и грустно представлять себе, как они разбухают от сырости в холодной и грязной земле. К ней приехала с визитом миссис Викери, и Агнес поразила ее рассказом о превосходной книге мистера Аллана Кардека «Евангелие, как его объясняют духи».
Что касается Конфетки, то она перестала бояться, что не справится с обучением Софи. Она представляла себе ребенка раздражительного и жестоко высокомерного – как описывается в романах, где несчастной гувернантке остается лишь рыдать от унижения, – но романы опять оказались неправы: у нее прилежная и кроткая ученица; любая учительница может только мечтать о такой. Более того, Софи, кажется, прониклась благоговением к ней, хотя бы за чудесное исцеление от ночного недержания мочи. Каждое утро Софи просыпается в сухой, теплой постели и хлопает глазами, не веря этому чуду. Что за удивительный человек мисс Конфетт, если она и про Римскую империю знает, и может заставить другого человека удержаться от гадкого пи-пи среди ночи!
Конфетка гордится успехом; она не в состоянии припомнить, чтобы чем-то так гордилась в жизни. Кожное раздражение от мочи совершенно прошло, и между толстеньких ножек девочки теперь бледно-розовый бутончик. Так и должно быть. Так все и должно быть…
Конфетка наслаждается общением с девочкой и каждый день задает ей выучить правописание десяти новых слов. Она даже осмелилась написать записку Уильяму, подписав ее «мисс Конфетт», – не с мольбами побывать в ее постели, а с формальной просьбой о приобретении книг для классной комнаты. Само подсовывание записки под дверь его кабинета Конфетка восприняла как некую проделку – почти как ее знаменитый сквирт, струю из влагалища во время оргазма.
К удивлению Конфетки, дерзкая выходка вознаграждается через тридцать шесть часов. В очередное дождливое утро Конфетка и Софи, обе полусонные, входят в классную комнату и видят на письменном столе таинственный пакет.
– А, – говорит Конфетка, разворачивая оберточную бумагу, – это книги, которые я просила купить Уи… вашего отца.
Софи широко раскрывает глаза, потрясенная не только видом новехоньких книг, но и этим неоспоримым доказательством близких отношений мисс Конфетт с загадкой по имени «отец».
– Это что… подарок? – спрашивает Софи.
– Отнюдь, – заявляет Конфетка, – это весьма необходимые пособия для вашего образования.
И она демонстрирует Софи добычу: книгу по истории с гравюрами на каждой странице, справочник по Британской империи, в котором перечислены все страны, входящие в нее, краткое руководство по игрушкам, которые можно сделать из бумаги, клея и бечевки, а также изящный тоненький томик стихотворений Эдварда Лира.
– Это современные книги, новейшие книги, – восторгается Конфетка. – Вы ведь современная личность, человек, живущий сегодня, понимаете?
У Софи глаза на лоб лезут от ошеломляющей мысли: история находится в движении, наподобие экипажа, в котором шестилетняя девочка может прокатиться. Она-то всегда представляла себе историю в виде величественного здания, покрытого паутиной или патиной, к колоссальному пьедесталу которого пристала ничтожная пылинка Софи Рэкхэм.
К полудню Софи уже выучила наизусть кое-что из стихов мистера Лира, писателя, который еще жив, – более того, который эти слова написал уже после рождения Софи Рэкхэм.
Вот Филин и Кошка в лодке лежат
У синего моря во власти.
С собой захватили немного деньжат:
Бумажку в пять фунтов и сласти.
На звезды задумчиво Филин глядит,
Гитарной струною звеня.
О, сердце мое так и рвется в груди!
Люблю тебя, Киса моя!
Люблю, люблю, прекрасная Киса моя![73]
И Софи делает быстрый книксен – редкое для нее проявление избытка чувств.
– Не совсем правильно, – улыбается Конфетка, – давайте прочитаем еще раз, хорошо?
Ее улыбка скрывает тайну: она не просто проявляет терпение, она мстит матери. Конфетка так и не забыла тот день на Черч-лейн – ей было тогда семь лет, и она допустила ошибку, лишний раз продекламировав в присутствии миссис Кастауэй свой любимый детский стишок.
– Нет, моя куколка, – сказала миссис Кастауэй певуче, что не предвещало ничего хорошего, – этого нам уже хватит, не так ли?
Это было последнее слово матери в любом разговоре, и детский стишок погиб, погиб как таракан под каблуком.
– Тебе пора, – сказала миссис Кастауэй, – знакомиться со взрослой поэзией.
Она стоит у книжного шкафа и пробегает пальцами – тогда уже с красными ногтями – по книжным корешкам.
– Нет, не Вордсворт, – бормочет она, – потому что ты можешь приобрести вкус к горам и рекам, а нам никогда не приведется жить поблизости от всего этого…
Она с улыбкой вытягивает два томика, взвешивая их на руках.
– Вот, дитя мое. Попробуй Поупа. Впрочем, нет, лучше попробуй Рочестера.
Конфетка унесла пыльный томик в уголок, и – с каким усердием вчитывалась она в стихи! Но обнаружила, что с каждой прочитанной строкой начисто забывает то немногое, что поняла из предыдущей. В голове оставался только стойкий душок мужского превосходства.
– А есть другая поэзия, которая тебе нравится, мама? – отважилась она спросить, когда, пристыженная своей тупостью, возвращала книгу матери.
– Разве я говорила, что мне нравится поэзия? – раздраженно возразила миссис Кастауэй, с такой силой задвигая книгу на полку, что она стукнулась о заднюю стенку. – Зловредное бумагомарание.
– Поешь ты, как птица, – декламирует Конфетка теперь со всей искренностью и мягкостью, доступными ее голосу, – пора пожениться, но где раздобыть нам кольцо? Сможете повторить это за мной, Софи? А потом попрактикуетесь до моего возвращения.
Софи и Конфетка улыбаются друг другу. Ребенок представляет себе филинов и кошечек. Гувернантка представляет себе миссис Кастауэй на «дурацком стуле», руки с ярко-красными ногтями трясутся от бессильной ярости на девочек, кружком усевшихся вокруг нее и в тысячный раз повторяющих один и тот же детский стишок.
– Учите стихи, а я пойду, – говорит Конфетка, выходя из детской.
Уютно устроившись у себя в комнате на время перерыва в занятиях, Конфетка берется за дневники Агнес. Выясняется, что школьные годы мисс Ануин наконец-то близятся к концу.