Конфетка заглядывает и в скважину детской – а вдруг девочка занята чем-то недозволенным. Нет. Софи сидит на полу у письменного стола, приглаживая своими короткими пальчиками бахрому ковра, не без удовольствия разглядывая выцветший турецкий узор.
– Гитарной струною, гитарной струною, гитарной струною, – бормочет она, накрепко заучивая слова.
– Господи, благослови папу, – говорит Софи вечером, сложив над одеялом ладошки, тень которых образует островерхую крышу, – благослови маму. И Господи, благослови мисс Конфетт.
Конфетка застенчиво тянется погладить девочку по голове, но огонек свечи нелепо увеличивает тень от ее руки – и Конфетка резко отдергивает ее.
– Вам холодно, Софи? – спрашивает она, видя, как дрожит девочка в постели.
– Н-не оч-чень, м-мисс.
– Я попрошу, чтобы Роза дала вам еще одно одеяло. Ваша постель совершенно не годится для этого времени года.
Софи изумленно поднимает глаза: к огромному числу вещей, которые знает мисс Конфетт, теперь следует добавить еще и способность соотносить постели с временами года.
Половина девятого. Дом Рэкхэмов погружен во тьму. Тишина и порядок. Даже Клара была бы довольна, не лежи она уже в своей комнате, уткнувшись в журнал под названием «Прислуга». Миссис Рэкхэм внизу в гостиной перечитывает «Похищение леди Энтони» – книга не совсем по эзотерической философии, она согласна, но тем не менее занимательное, хорошее чтение, особенно когда болит голова.
Уильям в Плимуте – или в Портсмуте, в каком-то там «муте»; такого рода отлучки с ночевкой, все более частые, совершенно необходимы, дорогая, чтобы имя Рэкхэм получило широкую известность.
Замочные скважины на лестничной площадке, вздумай Клара заглянуть в них, не откроют ничего такого, что могло бы ее раздосадовать. Везде темно, за исключением комнаты гувернантки, но и там светит скромный, спокойный огонек. Именно такими предпочитает Клара видеть обитателей дома Рэкхэмов: они должны либо спать, как мисс Софи, либо тихо читать в постели, как мисс Конфетт.
Конфетка трет глаза – она решила дочитать очередной дневник Агнес. Так она не заснет до полуночи, когда, как обычно, пойдет высаживать Софи на горшок. Ребенку требуется все меньше и меньше понуждений; скоро будет достаточно простого шепота с порога, а там, глядишь, она начнет просыпаться при воспоминании о шепоте. Возможно, Софи нужно больше времени на усвоение мировой истории или сведений о Вселенной, но вот садиться на горшок Конфетка намерена обучить девочку еще до конца года.
В дневниках Агнес Ануин только что исполнилось шестнадцать лет.
Как гордилась бы мною мама, – грустно размышляет она, – хотя, полагаю, она смотрит на меня сверху, из Чистилища, – узнает ли она меня по макушке с такого расстояния?
Чем именно в своей дочери может гордиться миссис Ануин, остается неясным, хотя Агнес (по ее собственным словам) стала очень красивой.
Она пишет:
Всякий раз, когда жестокость судьбы и мое одиночество в этом Богом забытом доме грозят ввергнуть меня в отчаяние, я вспоминаю благодеяния, которыми одарил меня Господь. Самые важные из них – это мои волосы и глаза…
Скорбь и начало менструаций сделали мисс Ануин страннейшим юным существом: попеременно то слабоумным, то банальным. В периоды между менструациями ее внимание более или менее в равной мере занимают туалеты, приемы на открытом воздухе, балы, обувь, шляпки и тайные ритуалы по сохранению души в незапятнанной католической чистоте – при внешнем соблюдении англиканских обрядов. Она чурается солнца, избегает малейшего физического напряжения, ест как птичка и по большей части пребывает в добром здравии.
Каждый раз, когда ее поражает «недуг», – интервалы между приступами нерегулярны, – она воспринимает это как грозную болезнь, вызванную злыми духами. За день до начала менструации она жалуется, что, обедая у Гримшоуз, несомненно, заметила след грязного пальца на внутренней поверхности супницы, на другой день она прощается со всеми земными делами и посвящает оставшиеся ей немногие часы посту и молитве. Демоны выползают из тайных укрытий и жаждут ее крови. В страхе, как бы демоны не забрались в постель, Агнес прогоняет сон с помощью нюхательных солей («думаю, что прошлой ночью я слишком глубоко и слишком часто вдыхала соли, потому что мне стало чудиться, будто у меня двадцать пальцев и появился третий глаз»).
Она не позволяет прислуге уносить испачканное белье, потому что на него могут наброситься демоны, и лично сжигает в камине окровавленные ватные тампоны. Нестерпимая вонь, которая распространяется по дому, заставляет лорда Ануина требовать вызвать трубочистов, чтобы они разобрались, в чем дело.
Лорд Ануин, которого так поносит Агнес, отнюдь не похож на чудовище. Конфетке он представляется вполне безобидным отчимом. Он не бьет Агнес, не морит ее голодом (этим она занимается сама), а уговаривает девочку – «с беспримерной жестокостью» – нарастить хоть немножко мяса на костях; он возит ее по концертам и званым обедам. Как снисходительный, пусть не очень внимательный опекун, он без звука оплачивает самые экстравагантные расходы падчерицы.
Только в одном вопросе он неколебим – Агнес должна ходить в англиканскую церковь. И более того: она должна посещать церковь как единственная представительница семейства Ануин, поскольку сам он показываться там не склонен.
– Вера – это дело женское, милая Агги, – говорит он.
И Агнес принуждена ходить в церковь и терпеть жуткие песни, которые даже не на латыни поются.
«Я шевелю губами, но не пою», – заверяет она дневник – как одна проститутка заверяет другую, что сосет, но не глотает.
Если не считать этого еженедельного унижения и недуга, который нападает на нее раз в несколько месяцев, то ее восприятие себя как жертвы, чудом выжившей после миллиона страшнейших болезней, несколько расходится с реальностью. Агнес постоянно приглашают в свет на приемы в саду, на балы и пикники, где она проводит время «с величайшей приятностью». По ее собственным подсчетам, у нее с полдюжины поклонников, которых лорд Ануин не поощряет и не отвергает, так что Агнес осмотрительно флиртует со всеми. Насколько может судить Конфетка по скудным описаниям, ни один из этих поклонников не имеет профессии; все это розовощекие аристократы.
Элтон мил, да и мужествен, – записывает Агнес, – он сбросил с себя сюртук и засучил рукава, когда толкал шестом нашу маленькую лодочку. При этом он ужасно хмурился, но мы поплыли почти по прямой линии, а когда выбрали себе местечко, он помогал всем нам высадиться на берег.
Прочтя одно такое описание, другие можно уже не читать. Это мир аристократов, мир, где просто не существует честолюбивых коммерсантов, которые договариваются о встрече с потными докерами в Ярмуте или спорят о ценах на мешковину. Иными словами, мир, в котором такие, как Уильям Рэкхэм, немыслимы.
30 ноября 1875 года внизу разносится приглушенный звон дверного колокольчика, потом громкий крик:
– Уи-и-льям, где ты, покажись, паршивец!
Этот несдержанный мужской голос, вторгшийся в тишину Рэкхэмова дома, заставляет Конфетку подскочить.
– Трус и слабак! Меч обнажи и выйди из укрытия!
Это уже другой, не менее громкий мужской голос. В дом вторглись незваные гости! Конфетка выскальзывает из постели и приникает к двери, чуть приоткрыв ее – но так, чтобы было видно. Но видны только лестничная балюстрада и яркий свет люстры. Зато теперь хорошо слышны голоса: это Филин Бодли и Эдвард Эшвелл, пьяные в дым.
– То есть как это – в Ярмуте? Небось под кровать залез и прячется! Старых друзей не хочет видеть! Мы требуем сатиш… сатисфакции жаждем!
С полминуты или около того нервические уговоры Розы перебиваются веселым буйством Бодли и Эшвелла, затем, ко всеобщему изумлению, на сцену выходит миссис Рэкхэм.
– Позвольте же Розе взять ваши пальто, джентльмены, – мило предлагает она.
Акустика холла усиливает легкое придыхание.
– Я не могу заменить вам мужа, но постараюсь принять вас как можно лучше.
Поразительное приглашение, если вспомнить, как брезгливо Агнес избегала Бодли и Эшвелла в прошлом. Это, разумеется, утихомиривает двух мужчин, которые теперь похмыкивают и невнятно бормочут.
– Я слышала, – говорит Агнес, – что у вас скоро должна… быть обнародована… еще одна книга?
– В следующий вторник, миссис Рэкхэм. Пока это лучшее, что мы написали!
– Должно быть, весьма приятное событие для вас. Как называется книга?
– Мм… пожалуй, заглавие не совсем для дамских ушей…
– Пустое, джентльмены. Я не такой уж нежный цветок, как представляется Уильяму.
– Ну что ж…
(Смущенное покашливание.)
– «Война с великим социальным злом – кто побеждает?»
(Пьяный смешок.)
– Как интересно, – воркует Агнес, – вы написали так много книг, и при этом – ни одного романа, все только ваши суждения! Вы непременно должны рассказать мне, как вам это удается. Что, есть издатель, которому нравится помогать вам? В последнее время меня, знаете ли, чрезвычайно интересует эта тема…
Голоса звучат глуше – Агнес ведет мужчин в свою гостиную.
– Тема… великого социального зла? – изумленно переспрашивает Эшвелл.
– Нет-нет, – кокетливо щебечет Агнес, – тема публикации…
Они уходят в гостиную.
Конфетка еще с минуту не отходит от двери, но в доме опять тишина. В приоткрытую дверь тянет холодом, от которого покрываются гусиной кожей едва прикрытые плечи и грудь. Почти не веря увиденному, Конфетка снова ложится в постель и принимается за дневники Агнес Ануин.
Она читает, прислушиваясь к звукам снизу, даже дышит тихо, на случай, если кто-то из мужчин повысит голос. Старается читать внимательно, вникая в каждое слово, но ей уже смертельно надоел подробный каталог балов и туалетов, а может быть, мешает сосредоточиться присутствие Бодли и Эшвелла внизу. Конфетка бегло проглядывает страницы, ища наглядные приметы чего-то более интересного – например, сбивчивый, мелкий почерк безумия.