Шелестят страницы, полные слов, лишенных смысла; листается месяц за месяцем. И только в июле 1868 года Агнес Ануин впервые упоминает Уильяма Рэкхэма. Да, но как!
Сегодня меня познакомили с человеком совершенно необычайным, – пишет семнадцатилетняя Агнес, – он отчасти варвар, отчасти оракул, отчасти щеголь!
Да, трудно Конфетке представить себе такого Уильяма Рэкхэма – обворожительный молодой денди, только что возвратившийся из путешествий по континенту, яркий и загадочный. И высокого роста! (Хотя такой миниатюрной женщине, как Агнес, вероятно, все мужчины кажутся высокими.) Но каким бы ни был подлинный рост Уильяма в дюймах, он заметно возвышается над безмозглыми сынками пэров, к которым привыкла Агнес.
Этот решительный, молодой Рэкхэм вращается в кругу мисс Ануин с самонадеянной уверенностью, как будто ничуть не боится, что его могут одернуть. Он обладает даром проходить сквозь толпу, расстраивая ее, заставляя перегруппироваться, после чего прочих мужчин оттесняет на периферию (превосходством своего остроумия) и развлекает молодых дам рассказами о Франции и Марокко. Поначалу Агнес предпочитает наблюдать его, оставаясь в дамской стайке, чтобы его яростная аура не вовлекала в себя только ее. Но ход вещей, оплакиваемый Агнес как tellement gênant[74], приводит к тому, что Рэкхэм выделяет ее – среди других девиц – и находит способы видеться с нею наедине. Дабы дорогой дневник не обвинил ее в соучастии, Агнес категорически отвергает это ухаживание и жалуется, что при появлении Уильяма Рэкхэма подруги сразу удаляются от нее, а он остается, ухмыляясь, как кот, добравшийся до сметаны!
Называя знаки его внимания «чрезвычайно назойливыми», Агнес следующим образом описывает своего преследователя:
Он крепкого сложения, но у него красивой лепки лицо и руки, пышные золотые кудри. Глаза беззаботно искрятся, он чересчур прямо смотрит собеседникам в глаза, делая вид, будто не осознает этого. Одет он так, как мало кто решается нынче одеваться, – он носит клетчатые брюки, жилеты канареечно-желтого цвета, охотничьи шляпы и тому подобное. Я лишь раз видела его в черном (которое очень ему идет), но когда спросила, отчего он так редко носит черное, он ответил: «Черный цвет для воскресений, для похорон и для скучных людей. Чего мне бояться? Что будет, если я стану одеваться по-своему? Что, меня не пустят в церковь, на похороны или в компанию зануд? Коли так, я буду ходить в болотных сапогах и домашнем халате!»
Отец у него человек бизнеса – он не скрывает этого. «Отец выбирает свой путь в мире, я выбираю свой».
Не могу удовлетворительно объяснить себе, что является источником его дохода: возможно, это его произведения. Он, разумеется, не может занять высокое место в списке моих поклонников.
Эта неуверенная попытка проявить твердость не производит впечатления на Конфетку – и не только потому, что ей известно, чем дело кончилось: Конфетка не могла не отметить, что со страниц дневника практически исчезла вся компания едва отличимых друг от друга почитателей, а на Уильяма расходуется больше чернил, чем тратилось раньше на любого из них.
Скоро Агнес начинает полностью записывать разговоры с Уильямом – от хэллоу до адью, спеша сразу занести их на бумагу, дабы мудрые высказывания Уильяма не стерлись из памяти и не исказились. К осени 1868 года записи Агнес становятся такими живыми, что читаются как эпизоды из романа.
– Оставим банальные разговоры, – сказал он, неожиданно берясь за мой раскрытый веер и захлопывая его прямо перед моим носом. Меня испугало это, однако он улыбался.
– Через десять лет, – сказал он, – вспомните ли вы или я хоть слово из всего этого?
Я вспыхнула от смущения, но нашлась что ответить:
– Не думаю, что наше знакомство продлится еще десять лет, – сказала я.
Он прижал руку к груди, будто я пронзила его сердце. Не желая обижать его, я поторопилась добавить:
– Во всяком случае, признаюсь, что мне нечего предложить вам, кроме банальностей: это единственное, чему меня учили. Я не путешествовала, я совершенно неинтересное и пустое существо в сравнении с вами.
Я полагала, что он будет польщен моими словами, но он их воспринял очень серьезно и стал настойчиво говорить:
– Но вы намного интересней всех знакомых мне юных леди и не такая пустышка. В глубине вашей души скрываются желания, о которых никто не подозревает – никто, кроме меня. Вы ведете себя как юная леди среди других юных леди, но в действительности вы не из их числа. Вы другая; более того, я уверен, что вы сами это понимаете.
– Мистер Рэкхэм! – воскликнула я, не находя других слов, ибо он вогнал меня в краску. И тут он сделал нечто очень странное: снова взялся руками за края моего веера и раскрыл его, спрятав за ним мое лицо. Я только услышала его объяснение:
– Теперь я понимаю, что был не прав, пытаясь осветить тайны вашей души. Вас это испугало, а я ни за что на свете не хотел бы испугать вас. Давайте лучше вернемся к обмену банальностями. Взгляните, Агнес, на барышень Гарнетт и на их шляпки. Я заметил, что и вам захотелось надеть такую – захотелось, захотелось, не отпирайтесь! Так вот, не надо им завидовать. Я был в Париже менее двух недель назад, там все говорят, что эти шляпки уже вышли из моды.
Та встреча сильно изменила отношение Агнес к Уильяму Рэкхэму. Теперь она обдумывает каждое его слово – как преданная ученица. Любое замечание, даже брошенное вскользь, должно иметь глубокий смысл; а когда он предпочитает быть серьезным, то оказывается мудрее всех ее знакомых. Он сведущ во многих религиях; их недочеты он суммирует в очень тонкой фразе – что-то насчет существования «на небе и земле такого, что и не снилось их философии». (Ах, если бы она не пообедала прежде, чем сесть за дневник, то могла бы точнее запомнить эту фразу.) Он ходит в англиканскую церковь, то есть придерживается еретического мнения, будто в английской религии царит полная неразбериха еще со времен Генриха VIII. Агнес, естественно, разделяет его убеждение. Он может определить любой цветок, умеет предсказывать погоду, разбирается в тканях для женской одежды, дружит с несколькими художниками, которые регулярно выставляются в Королевской академии. Удивительный человек! Трудно лишь понять реальный источник его доходов, или, как пишет Агнес:
Он писатель, ученый, знаток естественных наук, он умнее любого государственного деятеля. Как ему не колебаться перед выбором пути, если он может следовать всеми путями. Я чувствую, как бьется сердце в моей груди, когда я приближаюсь к нему; я слабею, когда мы расстаемся. Хоть я уверена, что дам ему отпор, если он посмеет коснуться меня, мне отчасти хочется, чтобы он это сделал; иногда, в минуты праздности после его ухода, я воображаю, будто его руки обвиваются вокруг меня.
Каждое утро я просыпаюсь с желанием сразу увидеть его лицо; ложась спать, я вижу его лицо во сне. Не схожу ли я с ума?
Внизу раздается страшный грохот. Звон бьющегося стекла или фарфора – резкие недоуменные выкрики, удар двери о стену, сотрясающий весь дом.
– Вон отсюда! Вон с моих глаз! – кричит Агнес.
Конфетка в одно мгновение снова оказывается у двери, выглядывает в щелку. Под лестницей мечутся тени и блики света, суматоха перемещается в холл, дверь гостиной с такой силой ударилась о стену, что люстра в холле все еще тихонько раскачивается под потолком.
– Миссис Рэкхэм, – протестует мужской голос, – нет надобности…
Снова грохот – на пол свалилась стоячая вешалка.
– Не говорите мне, в чем есть надобность, а в чем нет! Жирный пьяный пес! – кричит Агнес. – Оба вы никчемные… смешные люди!
– Моя дорогая миссис Рэкхэм…
– Вам ничто не дорого, кроме мерзости! Вонючие скоты! Помоечные крысы! У вас волосы воняют гнилыми бананами! В головах одна гадость! Вон из моего дома!
– Да… да… – бормочет один из них.
– Бодли, наши пальто, – напоминает другой.
В дом врывается порыв ледяного ветра.
– Пальто! – в бешенстве выкрикивает Агнес. – Пусть вас ваши жирные шкуры согревают! И ваши проститутки!
– Ах, Роза, вот вы где, – говорит Эшвелл, пытаясь взять тон доброжелательной вежливости. – Кажется, у вашей хозяйки… э-э… один из ее припадков…
– Нет, у меня отнюдь не «один из припадков»! – беснуется Агнес. – Я просто хочу очистить мой дом от мерзости, чтобы не наступить на эту пакость! Не касайтесь их, Роза! Если бы вы знали, откуда они пришли!
Бодли, который совсем пьян, не выдерживает:
– Позвольте вам сказать, миссис Рэкхэм, что вот эта ваша поз-зиция и есть прич-чина столь ши-широкого распро-пространения ппп-про-про-ституции! Чем нас оскорблять, про-проч-читали бы вы наше исследование…
– Наглый болван, вы думаете, я вообще не знаю, кто такие проститутки! – визжит Агнес, и кажется, что ее срывающийся голос отскакивает от каждой металлической и стеклянной поверхности в доме. – А я знаю! Хитрые простолюдинки, которые за деньги согласятся целовать ваши гнусные рожи. Ха! Почему вы друг друга не поцелуете – бесплатно? Обезьяны!
На этом Бодли и Эшвелл захлопывают за собой дверь, Агнес издает последний гортанный вопль. Потом слышится удар тела об пол.
Мгновения тишины – и тонкий тревожный голос Розы:
– Мисс Тиллотсон! Мисс Тиллотсон!
Конфетка, не поднимаясь с четверенек, быстро пятится от двери и запрыгивает в постель, как хорошая девочка.
– Одна только такая ночка, – (тяжелое сопение), – стоит десяти шиллингов, – жалуется голос на лестнице.
– Осторожнее, пальцы, – ноет другая.
В отсутствие хозяина, который мог бы отнести наверх бесчувственное тело Агнес, эту задачу приходится выполнять Розе, Летти и Кларе. Они долго возятся, пыхтят и ворчат, но в конце концов процессия проходит мимо Конфеткиной двери, а вскоре после этого в доме опять наступает тишина.