– М-может быть, нянька Софи захватила их с собой? Их ведь откопали прямо перед ее отъездом?
Уильям качает головой, собираясь возразить – Беатриса Клив относилась к Агнес с едва скрываемым презрением.
Но тут ему приходит в голову, что именно по этой причине она могла обрадоваться случаю напакостить ей.
– Напишу миссис Барретт и попрошу, чтобы обыскали ее комнату, – заявляет он.
– Нет-нет, любовь моя, – говорит Конфетка, встревоженная тем, как легко выудить из-под кровати замурзанные тексты с нечестно добытыми тайнами. – Если она сделала это со зла, то наверняка выбросила дневники в первую попавшуюся речку. А потом, разве Агнес сейчас нужна эта груда старых дневников? Ей нужно совсем другое – покой и заботливый уход.
Уильям возвращается к письменному столу, нервно сжимая и разжимая кулаки.
– Покой и заботливый уход. Да, черт побери! Если бы только она могла нормально спать, пока не заживут ноги. Надо что-нибудь попросить у доктора – не у Керлью, будь он проклят! – пилюли или микстуру… Клара может проследить, чтобы она их аккуратно принимала каждый вечер… И никаких уверток. Никаких уверток, слышишь?
Смиренный тон мгновенно переходит в яростный. Конфетка бросается к нему и проводит шершавой ладонью по его искаженному лицу.
– Пожалуйста, Уильям, ты в таком состоянии, что перестал видеть, кто я. Я же твоя Конфетка. Я та женщина, которая выслушивала рассказы о твоих бедах, давала тебе советы, помогала писать письма, которые ты боялся писать… Сколько раз я доказывала, что на все готова ради тебя?
Конфетка проводит по своей груди вялой рукой Уильяма, тянет ее вниз по животу; он подчиняется со скучливым удивлением, будто она понуждает его перекреститься.
– Уильям, – упрашивает Конфетка, – ты помнишь Хопсома? Наши с тобой долгие ночи…
Выражение его лица наконец смягчается. Кажется, будто перегретый мозг наполняется прохладным бальзамом воскрешенной близости: ведь Конфетка помогала ему плыть по бурному морю развития «Парфюмерного дела Рэкхэма», а тогда плохой совет мог и потопить корабль.
– Ты мой ангел, – покаянно говорит он.
К огромному облегчению Конфетки, он целует ее прямо в губы; пусть у него сухой язык, отдающий бренди и дурным пищеварением, но, по крайней мере, он целует. Осмелев, она гладит его волосы, плечи, спину, почти желая его, – желая, чтобы он желал.
– Да, кстати, – высвобождается он из ее рук, – я хочу кое-что показать тебе.
Возбужденный член топорщит его брюки, но это не то, нет, он пока не готов… Он роется в хаосе бумаг на письменном столе, вытягивает сложенную «Таймс».
– Думаю, ты этого не видела…
Листает газетные страницы – новости, объявления о свадьбах и помолвках, – пока не находит нужную. На ней – среди мелких предложений средств для очищения крови и услуг гомеопатов – бросается в глаза большая реклама с портретом Уильяма Рэкхэма, окаймленным венком из падуба.
ПОЖЕЛАНИЯ
ВЕСЕЛЫХ РОЖДЕСТВЕНСКИХ ПРАЗДНИКОВ
И САМОГО СЧАСТЛИВОГО НОВОГО ГОДА
ОТ РЭКХЭМА,
ПОСТАВЩИКА ТОНКИХ ПАРФЮМОВ
И ТУАЛЕТНЫХ ПРИНАДЛЕЖНОСТЕЙ
Конфетка несколько раз перечитывает поздравление, придумывая комплименты получше. Странное ощущение – увидеть одну из Уильямовых идей как fait accompli, без предварительного обсуждения с нею.
– Очень броско, – говорит она. – И превосходно написано. Да, замечательно.
– Понимаешь, таким образом мое поздравление появилось в газете заблаговременно, – объясняет он, – прежде, чем конкуренты разместили свою рекламу!
– Ну да, – подхватывает Конфетка, – теперь они сожалеют, что сами об этом не подумали, да?
В воображении Конфетки раз за разом вспыхивает тошнотворная картина: Агнес в темноте тычет грязную лопату в землю и металл впивается в белую плоть ее ног.
– Они, конечно, постараются опередить меня на следующее Рождество, – рассуждает Уильям, – но в этом году выиграл я.
– На будущий год ты придумаешь что-нибудь еще более хитрое, – заверяет его Конфетка, – а я тебе помогу.
Они опять целуются, на этот раз Уильям готов к продолжению. Конфетка засовывает руку в его брюки и чувствует, как сразу твердеет его член.
– Когда ты избавишь меня от этой муки? – мурлычет Конфетка в его ухо, умудряясь придать истерической дрожи видимость любовного пыла.
Но когда поднимает ногу, чтобы забраться на него, то с изумлением отмечает, какая она мокрая. Уильям ведет себя по-скотски, это правда, но он с ума сходит от проблем, а сердце у него доброе, в этом она не сомневается, и – слава тебе господи! – он все еще хочет ее. Если сейчас она сумеет распалить его и услышать беспомощный стон самоотдачи, когда он в нее извергнется, то все еще может уладиться.
Конфеткины панталоны болтаются вокруг щиколоток, голая задница опускается на Уильяма, со стоном облегчения ощущает она головку члена… Раздается громкий стук в дверь. Конфетка мгновенно спархивает с его тела, на лету подтягивая панталоны, оправляет юбки. Уильям приводит в порядок себя. Обоюдность и синхронность, с которой они поправляют одежду и принимают приличные позы, инстинктивна и плавна – как акт любви.
– Войдите, – хрипло говорит Рэкхэм.
Это снова Летти, сконфуженная не вторжением к хозяину с гувернанткой – их прервавшаяся беседа несомненно была образцом корректности, – а обременительностью поручения, с которым пришла.
– Э… Миссис Рэкхэм, сэр. – Летти изнывает от неловкости. – Она хочет видеть вас, сэр.
– Хочет меня видеть?
– Да, сэр. По срочному делу, сэр.
Уильям глядит из-под набрякших век налитыми кровью глазами, с большой неохотой смиряясь с невезением.
– Хорошо, Летти, – говорит он. – Сейчас буду.
Служанка исчезает. Уильям выходит из-за письменного стола, поправляя воротничок и галстук.
– Как лестно, – сардонически бурчит он, проходя мимо Конфетки, – столько женщин хотят тебя в одно и то же время.
Спальня Агнес, обычно затемненная в дневные часы, зловеще светла, шторы раздвинуты, и солнце заливает комнату. Миссис Рэкхэм должна быть до бесчувствия накачана лекарствами, но она, в полном сознании, выпрямившись, сидит в постели в белоснежной ночной рубашке, застегнутой до подбородка. Посередине кровати, где одеяло скрывает ее забинтованные ноги, красуется большая выпуклость. Лицо у нее спокойное, но на щеке остались царапины после потасовки с мужем, Стригом и Розой, пытавшимися втащить ее обратно в дом. Невероятно синие глаза Агнес окаймлены красным. Все это Уильям отмечает, едва войдя в комнату. Да еще и Клара стоит на часах в изголовье кровати: почетный караул при госпоже.
– Все в порядке, Клара, вы свободны, – говорит Уильям. Камеристка делает едва заметный книксен – легкое движение корпусом.
– Миссис Рэкхэм говорит, чтоб мне оставаться, сэр.
– Она моя камеристка, – напоминает Агнес. – Думаю, я имею право иметь в доме одного человека, который превыше всего ставит мои интересы.
Уильям расправляет плечи.
– Агнес, – предостерегающе начинает он, но сразу меняет тон. – О чем ты хотела поговорить?
Агнес делает долгий глубокий вдох.
– Только что мне пришлось выслушать унизительнейший отказ, – говорит она. – От моего собственного кучера.
– От Чизмана?
– Я полагаю, у нас только один кучер, Уильям. Если у тебя нет других, которых ты держишь про запас для собственных развлечений.
Это что – ухмылка на лице Клары? Черт возьми, какая наглость! Ах ты, потаскуха паскудная, да я тебя на улицу выброшу за это…
– Чизман вел себя дерзко, дорогая? – вопрошает Уильям с подчеркнутой предупредительностью.
– Он воспитан настолько, насколько бывают воспитанными люди его круга, – возражает миссис Рэкхэм. – Мое унижение – это твоих рук дело.
– Моих рук дело?
– Чизман говорит, что ему запрещено возить меня в церковь.
– Сегодня вторник, доро…
– В мою церковь, – обрывает его Агнес, – в Криклвуд.
Уильям на мгновение закрывает глаза, чтобы получше вообразить Клару, впавшую в нищету или, еще лучше, сгорающую на месте – в пепел.
– Что ж, – вздыхает он, – это сделано по распоряжению доктора Керлью.
Агнес повторяет его слова, произнося каждое с изысканно пренебрежительной интонацией:
– Распоряжение. Доктора. Керлью.
– Да, – подтверждает Уильям, поражаясь, как это он, Уильям Рэкхэм, кто без труда утихомиривает ярость взбеленившегося докера, теряется, столкнувшись с неудовольствием своей миниатюрной жены. Каким образом нежный нрав, которым она некогда восхищала его, превратился в такую горечь?
– Доктор Керлью считает, что тебе вредно, что плохо для твоего здоровья… исповедовать иную веру… э… нежели…
– Мне нужно чудо, Уильям, – медленно и внятно произносит Агнес, будто обращается к на редкость тупому ребенку, – чудо исцеления. Мне нужно молиться в церкви, которую признает Бог, которую, как известно, посещают Пресвятая Дева и Ее ангелы. Ты хоть раз видел чудо в твоей церкви, Уильям?
Руки Клары, которые она до сих пор держала за спиной, перемещаются к животу – безобидная суетливость, которую Уильям тем не менее воспринимает как издевательство.
– Я… Я, вероятно, обращал мало внимания на эти вещи. Должен признать свои грехи.
– Признать грехи? – шипит Агнес, еще шире раскрывая глазищи. – Согласна, ты должен признать их. Но ты не станешь этого делать, ведь так?
– Агнес…
Он снова напрягается, готовясь к ссоре, и снова сопротивляется подстрекательству.
– Лучше поговорим об этом, когда ты поправишься. Католическая твоя церковь или англиканская – ты сейчас не в состоянии посещать никакую. Твои бедные ножки нуждаются в покое и ласке.
Ему вдруг приходит на ум ловкий способ убедить ее.
– К тому же каково тебе будет, Агнес, если тебя внесут в церковь, как тяжелый груз, а окружающие будут глазеть?
Попытка воззвать к светским инстинктам Агнес просто испаряется под ее негодующим взглядом.
– Отчего я должна чувствовать себя тяжелым грузом? – Голос ее дрожит. – Я буду чувствовать себя… божественно. И я вовсе не тяжелая. Как ты