это ты забиваешь ей голову глупыми мыслями? И поспешно уходит к хозяйке. Дверь захлопывается, и классная комната остается в дыму и во всхлипываниях.
– Софи, поднимитесь, пожалуйста.
Конфетка молит Бога, чтобы девочка подчинилась без новых капризов. И та подчиняется.
Долгий остаток второго дня Рождества, дня незаметных приготовлений в путь, проходит, как сон, который все-таки мудро решил не становиться кошмаром, а превратился в мягкий сумбур.
Софи после истерики тихая и послушная. Она сосредоточивается на Новом Южном Уэльсе и названиях различных пород овец; она заучивает названия океанов, отделяющих ее дом в Англии от континента Австралия. Она замечает, что Австралия похожа на брошь, приколотую на Индийский и Тихий океаны. Конфетке кажется, что этот материк больше похож на голову скотч-терьера в ошейнике с шипами. Софи признается, что никогда не видела терьеров. Урок на будущее.
Дом Рэкхэмов опять нормально функционирует, когда слуги поднимаются с постелей и берутся за работу. В классную комнату приносят ленч – горячие ломтики ростбифа, турнепс и картофель; подается он ровно в час, и хотя на десерт опять рождественский пудинг, а не успокаивающе-привычный рис, однако на сей раз он горячий, со сладким кремом и посыпан корицей. Вселенная явно пятится от края бездны.
Роза тоже занята нормальными делами, открывает дверь, когда звонит колокольчик, а он звонит очень часто, потому что эти странно одетые мужчины, которые раньше ушли ни с чем, возвращаются в расчете на рождественские подарки. При каждом звонке Софи и Конфетка выглядывают в окно – и каждый раз ребенок интересуется:
– Кто это, скажите, пожалуйста, мисс?
Она спрашивает кротко, старясь искупить свои проступки.
– Не знаю, Софи, – отвечает Конфетка – по поводу каждого визитера.
Из признаний в неосведомленности возникает впечатление, что пусть мисс Конфетт и много знает о древней истории и географии дальних стран, но в том, что касается дома Рэкхэмов, она совершенно невежественна.
Во время краткой послеполуденной передышки, когда гувернантка клюет носом от изнеможения, Софи заявляет:
– Сегодня после уроков я почитаю мою новую книжку, мисс. Я посмотрела картинки, и они очень… заинтересовали меня.
Она надеется, что лицо гувернантки засияет одобрением. Но видит только слабую улыбку на губах, покрытых сухими чешуйками, видит глаза с красными царапинками на белках. Заживут царапинки или останутся навсегда? А может быть, нехорошо рассматривать картинки, прежде чем возьмешься за чтение? Что еще сказать мисс Конфетт, чтобы все опять стало хорошо?
– Австралия очень интересная страна, мисс.
Ночью в постели Конфетка не спит – терзаясь страхом, что так и не сумеет заснуть. Тогда ей конец, абсолютный конец. Проклиная все на свете, она закрывает глаза, а они, как назло, открываются и глядят в темноту. Существует естественный порядок сна и бодрствования, против которого она погрешила, и вот расплата.
А что, если к ней придет Уильям – для того, чтобы устроить разгул вновь обретенной уверенности перед отъездом утром? Или попросить – с выражением побитой собаки на лице, – не вольет ли она в глотку Агнес дозу опиумной настойки? Или просто захочет зарыться лицом в грудь своей любящей Конфетки? Впервые за много-много месяцев Конфетке противно думать о прикосновении Уильяма Рэкхэма.
Она мается без сна с час или больше, потом зажигает лампу и вытаскивает из-под кровати дневник. Прочитывает страницу, две, две с половиной, но та Агнес Рэкхэм, что раскрывается в них, вызывает нестерпимое раздражение – тщеславное и пустое создание, мир ничего не потеряет, если она исчезнет.
«Так что ты будешь делать, когда явится добрый доктор со своей веселой четверкой? – спрашивает себя Конфетка. – Выведешь Софи в сад на прогулку, когда Агнес грубо поволокут в черную карету, а она будет отчаянно звать на помощь?»
В дневнике Агнес уже два года замужем – и жалуется на мужа. По ее словам, он целыми днями ничего не делает, только пишет статьи в «Корнбилл», которые «Корнбилл» не печатает, и письма в «Таймс», которые в «Таймс» не появляются. У себя дома он далеко не так интересен, как был в ее доме. И подбородок у него не такой твердый, как у его брата, она это заметила, и плечи не так широки – на самом деле Генри красивее, он очень красивый мужчина, к тому же такой искренний, если бы только не одевался как провинциальный галантерейщик…
Ну, все. Конфетка капитулирует, забрасывает дневник под кровать, тушит свет и снова пытается заснуть. Глаза болят и зудят – чем она заслужила все это… Ах да… Тяжко голове, которая участвует в предательском заговоре против беззащитной женщины…
А Уильям? Спит он сейчас? Если судить по делам его, Уильям должен бы сейчас ворочаться и потеть в мучениях, но Конфетка полагает, что он спокойно похрапывает. Так, может быть, проснувшись утром, выспавшийся и посвежевший, он откажется от планов отправить жену в сумасшедший дом? Как же, как же. Конфетка по опыту знает: у Уильяма лицо человека, который миновал точку невозвращения.
«Все будет хорошо, клянусь. Все обернется к лучшему».
Это она обещала Агнес. Но разве не может все обернуться к лучшему, если Агнес отвезут в клинику? Мозги у нее не в порядке, это сомнений не вызывает; так нельзя ли привести их в порядок с помощью специалистов? Картина, которая преследует Конфетку: женщина в оковах, жалобно стенающая в застенке, где на пол брошена солома, – это же чистейшая фантазия из дешевых романов. Это будет чистое и приятное место, этот санаторий Лабоба; за больными постоянно наблюдают доктора и сестры. Санаторий в Уилтшире… И кто может сказать, не нафантазирует ли себе бедная, заблудшая миссис Рэкхэм, что она в Обители Целительной Силы и что сестры – это монахини?
«Скоро я помогу тебе уйти отсюда. Скоро, я обещаю».
Это она сказала Агнес, предлагая напуганной женщине уцепиться за свою руку. Ах, но что такое обещания в устах шлюхи? Не более чем слюна, чтобы смазать что-нибудь себе или партнеру. Конфетка трет глаза в темноте, ненавидя себя. Она мошенница и неудачница; она выдумывает факты об Австралии… И боже ты мой: жуткая улыбка негритенка – когда пламя лизало его голову!
«Другой человек, – подсказывает она себе. – Агнес вернется домой другим человеком». Так говорил Уильям, и разве это не может быть правдой? В санатории Агнес вылечат; уезжая оттуда, она расцелует сестер и со слезами на глазах пожмет руку доктору. Потом она приедет домой и признает Софи своей дочерью.
Мысль об этом, которая должна бы подбадривать, произвела обратный эффект: от нее по телу побежал противный холодок. В последние мгновения бодрствования, перед тем как провалиться в сон, Конфетка наконец поняла, что должна сделать.
Сейчас вечер, двадцать седьмое декабря, и Уильям Рэкхэм сидит со стаканом виски в пабе, во Фроме, Сомерсет, страстно мечтая оказаться в послезавтрашнем дне. Он столько проехал, нашел столько занятий для себя (кто бы мог подумать, что осмотр старой сукновальной фабрики совсем не заинтересует его!) – и все же осталось заполнить еще тринадцать, нет, четырнадцать часов до прихода доктора Керлью в Чепстоу-Виллас. За это время что угодно может произойти – да и у него самого может случиться нервный срыв… А притом что Клары нет дома и все оставлено на Розу и эту идиотку Летти, есть страшная опасность, что Агнес убежит… то есть, что Агнес может навредить себе…
Если бы только мог он без промедлений, отсюда, связаться с домашними и убедиться в безопасности Агнес. Как раз на прошлой неделе он прочел статью в «Хонз ревью» про аппарат, который должен скоро появиться в Америке: приспособление из магнитов и мембран, которое преобразует человеческий голос в электрические вибрации, что позволяет речи передаваться на большие расстояния. Вот если б такая штука была уже общедоступной! Только представить себе: он произносит в проводок несколько слов и получает ответ: «Да, она здесь, спит», и все – он избавлен от мук неизвестности.
С другой стороны, может быть, все это вздор; этот замечательный голосовой телеграф – небылица для заполнения места в журнале, у которого нет достойных статей. В конце концов, что привело его во Фром? Этот молодец, с его новым методом анфлеража, конечно, оказался проходимцем – и даже неинтересным проходимцем: Уильям рассчитывал, что его, по крайней мере, развлекут булькающими газами, дурнопахнущими смесями и полузадушенными возгласами: вот видите! Вместо этого ему было предложено изучить исчерканные тетради простого университетского студента, пытающегося поймать на удочку благодетеля, который даст денег на его исследования. Боже, оборони нас от чрезмерно увлеченных молодых людей, которым требуются деньги на строительство воздушных замков!
– Я все-таки не понимаю, – еле сдерживая злость, говорит Уильям изобретателю, – если процесс происходит, почему вы не можете его продемонстрировать? В ограниченном масштабе – несколько цветков в духовке?
В ответ молодой человек беспомощно указал на скудость обстановки – в этих нищенских условиях невозможно даже самое скромное чудо. Чушь! Ну и пусть купается в жалости к себе; все равно его не вывести из заблуждения. Уильям пообещал иметь его в виду, пожелал успеха в исследованиях и унес ноги.
После этой тоскливой встречи Уильям бесцельно побродил по городу, возвратился к себе в меблированные комнаты и стал думать, чем заняться. Прилег на непривычную, слишком мягкую кровать и попробовал читать трактат о циветтах и практических трудностях их разведения в холодном климате для целей парфюмерии, но понял, что не в состоянии сосредоточиться, и пожалел, что не захватил с собой какой-нибудь роман.
Более того, меблированные комнаты сильно деморализовали его. Хозяйка требовала, чтобы он по буквам продиктовал фамилию Рэкхэм для книги постояльцев, при этом смотрела ему прямо в лицо, не сомневаясь, что никогда раньше этого лица не видела. И точно – в ванной обнаружилось только мыло «Перз», ни на одном из туалетных принадлежностей он не увидел орнаментальное «Р». Уильям чуть не расплакался, сидя на бортике паршивой ванны в синих прожилках.