ко и может, что писать письма политикам и уговаривать проституток.
Мысли об этом мгновенно проносятся в ее уме. Отец стоит, возвышаясь над нею, на дорожке у дома; она замечает его нетерпение, нервозность, с которой он оглядывает улицу, и понимает, что случилась беда.
– В чем дело, отец? Что случилось?
Отец жестом приглашает ее пройти вперед – подальше от возникшей у соседнего дома старухи-сплетницы с подкладным бюстом и лисой на шее.
– Эммелин, – говорит он, когда они оставляют преследовательницу далеко позади, – то, что я тебе сейчас скажу, – секрет, но секретом долго не останется: пропала миссис Рэкхэм. Вчера утром ее должны были увезти в санаторий. Я пришел к ней домой, чтобы сопровождать ее, но она пропала. Исчезла.
Внимательно слушая, Эммелин поглядывает на небо и на прохожих, стараясь понять, который все-таки час.
– Отправилась в гости к приятельнице?
– Исключено.
– Почему? Что у нее, друзей нет?
Небо темнеет: неужели уже смеркается, не может быть! Да нет, просто собираются тучи, готовясь излиться на землю.
– Мне кажется, ты не понимаешь ее положения. Она бежала из дому среди ночи в состоянии полного умственного расстройства. Вся ее одежда – платья, жакетки, накидки и блузки – на месте. За исключением пары башмаков и кое-чего из нижнего белья. Иными словами, она вышла на улицу полуголая. Вполне могла замерзнуть насмерть.
Эммелин знает, что должна бы онеметь от жалости, но инстинкт спорщицы берет верх.
– Выскочить неодетой на улицу зимой – так делают многие женщины и не умирают от этого, отец.
Он снова оглядывается, чтобы удостовериться, что разноперая уличная публика – подметальщики, мальчишки-посыльные, избалованные собаки и дамы – не могут услышать их.
– Эммелин, я тебя прямо спрошу. В письме, которое тебе написала миссис Рэкхэм, она упоминала какое-то место, куда страстно желала бы поехать. Она хоть намекнула – где может быть это место? В географическом смысле?
Эммелин не знает, изумиться ей или обидеться.
– Понимаешь, отец, она рассчитывала, что это я скажу ей, где оно находится.
– И что ты ей посоветовала?
– Просто не ответила, – говорит Эммелин. – Ты же отговорил меня.
Доктор Керлью кивает, явно разочарованный.
– Господи, помоги ей, – бормочет он.
Мимо громыхает телега, ломовая лошадь сыплет навозные яблоки, оставляя за собой долгий след.
– Я и не знала, что миссис Рэкхэм так далеко зашла, – говорит Эммелин. – Я имею в виду ее голову.
Доктор Керлью следит за подметальщиком, но тот не двинулся с места; он присматривается к другой паре, которая как раз приближается к соседней куче нечистот.
– Она и в рождественскую ночь убегала из дому, – объясняет он дочери. – Половина Рэкхэмовой прислуги до зари бегала под дождем и снегом в поисках. В конце концов она нашлась в каретном сарае. Мисс Конфетт, гувернантка, обнаружила ее там.
Эммелин настораживается, услышав довольно необычное имя, но она готова поклясться, что оно ей что-то напоминает. Но что?
– Ужасная история! Я ничего не знала! А что ее муж, Уильям, он совсем не подозревает, где может быть жена?
Доктор Керлью качает головой.
– Наш чемпион промышленности, – устало-саркастично говорит он, – только утром был доставлен домой из больницы в Сомерсете. На него глухари напали во Фроме.
Эммелин неприлично фыркает:
– Кто-кто?!
– Глухари. Грабители, которые подстерегают пьяных у кабаков. Как же так, Эммелин, ты столько времени проводишь в «Обществе спасения», общаешься с низами Лондона, и никогда не слышала этого словечка?
– Зато слышала другие, которых ты можешь и не знать, отец, – парирует она. – И как же чувствует себя мистер Рэкхэм?
Доктор Керлью раздраженно вздыхает:
– Вернулся без серебряных часов, без теплой куртки, без некоторой суммы денег. К тому же он весь в синяках, у него сотрясение мозга, плохо с глазами и перелом парочки пальцев. Похоже, один из мерзавцев наступил ему ногой на правую руку. Еще сильно повезло, что ножом не пырнули.
Эммелин видит мясную лавку. Место, где она в последнее время стала своим человеком. Если бы она захватила кошелек, можно было бы купить что-нибудь Коту на завтрак. А может, мясник в кредит отпустит…
– По-моему, нужно обратиться в полицию, – говорит она, замедляя шаг.
Понять бы, сколько еще времени отец будет тащить ее за собою, прежде чем поймет, что от нее нет толку, и даст ей заняться собственными делами. Поговорить бы с мясником по-дружески, наедине…
– Рэкхэм и слышать об этом не хочет. Бедный дурак боится скандала.
– Но все равно, если жена пропала два дня назад…
– Да, конечно, ему придется известить полицию, и в ближайшее время. Но с его точки зрения, полиция – это последнее средство.
Эммелин приостанавливается перед витриной, где за стеклом висят вниз головами туши барашков и поросят с распоротыми животами, украшенными связками сосисок.
– Значит, надо полагать, я была предпоследним?
Доктор Керлью внимательно смотрит на дочь, на эту небрежно одетую, плохо ухоженную сухопарую женщину, комбинацию из мяса и костей, которую тридцать лет назад он сотворил. С той поры она выросла, но не стала красивой – более чем неудачное сочетание его собственного длинного лица и шишковатого, неправильной формы, черепа его жены. Он вдруг вспоминает дату ее рождения и смерти ее матери – двух событий, которые произошли в одной и той же кровати в одну и ту же ночь, – и неожиданно осознает, что, несмотря на слабое здоровье, Эммелин сейчас намного старше своей матери. Мать умерла розовощекой и ничего не понимающей, без морщин на лбу, без гусиных лапок в углах глаз, без выражения усталой мудрости – и без стоически переносимого горя.
Он склоняет голову, а тем временем тяжелые капли дождя начинают падать на обоих.
– Ладно, дочка, – вздыхает он.
– Полиция, – говорит Уильям. – Мне придется с-сообщить в п-по-лицию.
И морщится, злясь на проклятое заикание, которым треснувший череп поразил его язык. Будто без этого было мало бед!
Они с Конфеткой сидят в его кабинете поздним вечером 30 декабря. Если прислуге хочется посплетничать, оснований для этого сколько угодно, хотя, черт побери, нет ничего некорректного в том, что гувернантка, выполнив свои обязанности, предлагает свои услуги в качестве секретаря, поскольку состояние хозяина не позволяет ему вести корреспонденцию самостоятельно. Господи, почему он не может прибегнуть к помощи единственной образованной женщины в доме без вмешательства всезнающей Клары, которая обязательно заподозрит его в распутстве? Что ж, пусть, если осмелится, сунет в кабинет свой любопытный нос. Увидит, что здесь ничего не происходит, только бумаги шуршат!
– А ты что думаешь? – спрашивает он Конфетку через комнату.
(Уильям растянулся на оттоманке – голова забинтована, распухшее багровое лицо разукрашено почерневшими следами кровоподтеков, правая рука в гипсе висит на перевязи. Конфетка очень прямо сидит за его письменным столом, занеся перо над листом бумаги; она готова записывать под диктовку.)
– Что ты молчишь, черт возьми?
Конфетка обдумывает ответ. Уильям стал невыносимо капризен после возвращения из Сомерсета; удар по голове не улучшил его характера. Энтузиазм, порожденный тем, что ей доверили вести корреспонденцию, что она заняла собственное кресло Уильяма за полированным ореховым рулем «Парфюмерного дела Рэкхэма», испарился – вследствие пугающей переменчивости настроений хозяина и любовника. Даже волнение, вызванное его благословением на подделку подписи «Рэкхэм» – они с Уильямом решили, что подделка будет лучше тех инфантильных каракулей, которые он сможет вывести левой рукой, – утратило всю его трепетность, когда ее обругали за медлительность.
– Полиция? Тебе виднее, Уильям, – говорит Конфетка. – Хотя, надо признаться, я не могу представить себе, как могла Агнес уйти далеко. Женщина, которая ковыляет на больных ногах, неодетая, если верить Кларе…
– П-прошло т-три дня! – восклицает Уильям, то ли все подтверждая, то ли опровергая.
Конфетка перебирает в уме варианты действий, которые она могла бы посоветовать, но, к сожалению, в каждом есть больший или меньший элемент риска, что Агнес найдут.
– Может быть… вместо орды полицейских и сообщений в газетах лучше обратиться к частному детективу?
Она ничего не знает о детективах, кроме того, что прочитала в «Лунном камне», но надеется, что среди них больше неповоротливых Сигрейвов, чем ловких Каффов.
– Черт меня побери, если я это сделаю… Черт меня побери, если не сделаю! – кричит Уильям.
Левая рука хочет ухватиться за прядь волос, но наталкивается на бинты.
– Я… Я не поняла, любовь моя…
– Если я выставляю ситуацию с Агнес на публичное обозрение, это невооб-бразимый позор для нее. Ее имя – и мое тоже – станет предметом насмешек отсюда до… до… Туниса! А если я веду себя осторожно, то пройдет еще день – а она в см-мертельной опасности…
– Но какая опасность ей угрожает? – спрашивает Конфетка самым мягким и рассудительным тоном. – Если она замерзла насмерть в ту ночь, когда убежала… то… ей уже больше ничего не грозит и остается лишь найти ее тело. Если же она жива, то это значит, что ее кто-то приютил. Следовательно, она пока в безопасности, а тем временем осторожное расследо…
– Она моя ж-жена, черт побери! – орет он. – Моя жена!
Конфетка сразу наклоняет голову, надеясь, что его ярость утихнет, прежде чем прислуга и Софи услышат крики. На листе бумаги с рэкхэмовским грифом написано лишь «Уважаемый мистер Вулворт» и больше ничего; капелька чернил, упавшая с пера, растеклась по бумаге кляксой.
– Можешь ты понять, что А-агнес, возможно, требуется срочно спасать? – беснуется Уильям, обвиняющим жестом здоровой руки указуя на мир за окном.
– Но, Уильям, я же сказала…
– Речь не просто о т-том, мертва она или жива, – существует еще у-участь пострашнее смерти!