Бодли уже изображает другой типаж – вдумчивого простофилю – и с сомнением скребет в затылке:
– Может, я чего не понимаю, но у этой Аффердиты титьки какие-то странные. Где у ей титьки-то, вооще, я ни у одной бабы таких титек не видел – а я их ох сколько перевидал – на моей улице!
Рэкхэм шумно хохочет – настоящим смехом, рождающимся в животе; давно он так не смеялся, с тех пор… да с тех пор, как последний раз был с друзьями!
– Но какого же черта, – спрашивает он, – ваши всегдашние издатели отказываются печатать такую книгу? Они же на ней заработают никак не меньше, чем на других!
– Именно в этом и проблема, – делано улыбается Бодли.
– Все наши книги убыточны, – горделиво объявляет Эшвелл.
– Не может быть! – протестует Уильям.
– Да! Издатели потеряли кучу денег! – кричит Эшвелл и хохочет, как гиена.
Уильям заваливается вбок, оскользнувшись на булыжнике, и Бодли подхватывает его. Уильям пьян сильнее, чем ему кажется.
– Деньги потеряли? Но это невозможно, – стоит он на своем. – Я столько людей встречал, которые читали ваши книги.
– Ты, без сомнения, видел всех до единого, – беззаботно отвечает Эшвелл.
Футах в двадцати от них пьяная старуха с силой шлепает своего плюгавого мужа по лысоватому черепу, тот валится, как кегля, под нестройный гогот прохожих.
– «Великое социальное зло» окупится со временем, – уточняет Бодли, – благодаря мастурбирующим студентам и несытым вдовам типа Эммелин Фокс.
– А «Действенность молитвы» не купил ни один человек, кроме несчастных старых придурков, которых мы там цитировали.
Уильям еще ухмыляется, но в уме, отточенном за год предпринимательства, выстраиваются расчеты.
– Правильно ли я понял, – начинает он. – Вместо того чтобы позволить издателю терять деньги, вы решили потерять свои…
Бодли и Эшвелл делают одинаковый небрежный жест, долженствующий показать, что этот вопрос уже подвергался тщательному рассмотрению.
– Мы будем и порнографию печатать, – объявляет Эшвелл, – чтобы покрыть убытки от наших достойных книг. Порнографию наипохабнейшего свойства. Спрос колоссален, Билл, вся Англия рвется в содомский грех.
– И со-дамский тоже, – каламбурит Бодли.
– Будем выпускать руководство для умеющих жить мужчин, обновлять его каждый месяц, – продолжает Эшвелл с пылающими от возбуждения щеками. – Не такое, как этот глупый, бесполезный «Новый лондонский жуир»: у тебя дуло на изготовку от чтения про какую-нибудь блядь, ты дуешь по адресу, и что? Или она окочурилась, или заведение накрылось, и теперь там молельня пятидесятников…
Улыбка Уильяма гаснет. Упоминание о «Новом лондонском жуире» заставило его вспомнить, с чего началась отчужденность между ним и дружками: Бодли и Эшвелл узнали о проститутке по имени Конфетка, а проститутка неожиданно исчезла из обращения. Что бы они подумали, если бы, зайдя в дом Рэкхэма, услышали, скажем, от прислуги, имя мисс Конфетт? Связали бы два имени? Весьма маловероятно, но все же… Уильям меняет тему.
– Знаете, – говорит он, – я так долго был прикован к рабочему столу, что почти забыл, какое это блаженство – шататься по городу в компании друзей. – Он отмечает, что перестал заикаться, – всего-то и потребовалось, что немного выпить и побыть в хорошей компании!
– Fidus Achates![78] – вопит Бодли и хлопает Уильяма по спине. – А помнишь, как полицейские гнались за нами от Паркерс-Пис до самого дома?
– А помнишь, как надзиратель нашел милашку Лиззи, когда она дрыхла в квартире директора колледжа?
– Счастливые времена, счастливые времена, – говорит Уильям, хоть и не помнит эту историю.
– Молодец! – радуется Эшвелл. – Ты пойми, Билл, и эти времена тоже могут быть счастливыми. Говорят, твое парфюмерное дело несется вперед на всех парах. Так тебе же не нужно каждую минуту подбрасывать уголь в топку, верно?
– Ты удивишься, – вздыхает Уильям, – но нужно. Все постоянно грозит развалиться. Все. Постоянно. В этом проклятом мире ничего само не делается.
– Спокойно, старина, спокойно. Есть вещи восхитительно несложные. Вставил пистон, а дальше все идет автоматически.
Уильям согласно хмыкает, хотя отнюдь не уверен в правильности утверждения. В последнее время он стал бояться Конфеткиных заигрываний, ибо пистолет не подавал признаков жизни, даже когда стрельнуть хотелось очень сильно. Он, вообще-то, в рабочем состоянии? В неподходящее время он готов к действию, особенно во сне, но дает осечку в нужную минуту. Как долго он сможет держать Конфетку в неведении о том, что, похоже, перестал быть мужчиной? Сколько раз можно ссылаться то на усталость, то на поздний час?
– Если я не буду начеку, – жалуется он, – так «Парфюмерное дело Рэкхэма» к концу века перестанет существовать. И не то чтобы мне было кому передать его.
Эшвелл останавливается купить яблоко у девушки, которая ему приглянулась. Он дает ей шесть пенсов – куда больше, чем она просит, и она так низко кланяется, что рискует рассыпать яблоки из корзины.
– Спасибо, куколка, – говорит Эшвелл, впиваясь зубами в упругую мякоть. – Итак, – с полным ртом обращается он к Уильяму, – ты, значит, не хочешь жениться на Констанции, так?
Уильям останавливается в изумлении.
– На Констанции?
– На нашей дорогой леди Бриджлоу, – поясняет Эшвелл, стараясь говорить отчетливо, как будто изумление Рэкхэма вызвано исключительно его плохой дикцией.
Уильяма качнуло вперед, земля приблизилась к лицу; он пытается рассмотреть грязь под ногами, но она то расплывается перед глазами, то опять обретает четкость. Булыжники покрыты налетом мшистой дряни – то ли конского навоза с большой примесью сена, то ли сильно размазанными остатками шкуры раздавленной собаки.
– Я… Я и понятия не имел, что Констанция хочет выйти за меня.
Бодли и Эшвелл издают дружный стон, Бодли встряхивает его за воротник.
– Да ты что, Билл, ты всерьез ожидал, что она станет перед тобой на одно колено и сама сделает тебе предложение? У нее есть гордость.
Они идут дальше; Уильям переваривает полученную информацию. Свернули на Кинг-стрит – она пошире. Проститутки машут им с обеих сторон улицы, уверенные, что полисмен уже получил достаточно щедрую мзду и будет тратить силы на карманников и драчунов.
– Сюда! – зовет пьяненькая шлюха. – Самый лучший поебон в Лондоне!
– Сюда! – орет мужчина с противоположного тротуара. – Берите жареные каштаны!
Бодли останавливается – не ради каштанов или шлюхи, а потому что вляпался в какую-то мерзость. Поднимает левую ногу и рассматривает подметку, чтобы определить, что это за гадость, смешанная с маслянистой грязью, – дерьмо или просто растоптанный фрукт.
– Как думаешь, Филип? – Эшвелл улыбается через плечо пьяной шлюхе, которая посылает ему воздушные поцелуи. – Готов немножко развлечься?
– Всегда готов, Эдвард, всегда. Как насчет прелестной Аполлонии? – И поясняет Уильяму: – Мы тут нашли одну петарду, Билл, честно – петарда, а не девка, африканочка курчавая! У миссис Джардин. Киска темно-вишневая, просто пассифлора, а разговаривать ее научили, как барышню из Белгравии, до того комично!
– Ты попробуй ее, Билл, – пока есть что пробовать: ее быстренько уведет какой-нибудь дипломат или посол, и исчезнет она в потрохах Вестминстера.
Бодли и Эшвелл стоят цилиндр к цилиндру, сверяя карманные часы и соображая, есть ли смысл идти к миссис Джардин. Однако приходят к заключению, что Аполлония едва ли свободна в такой час. Уильяму кажется, что, хоть они и поют хвалу ее экзотическим прелестям, но опробовали их так недавно, что теперь хотели бы чего-то другого.
– Ну, так куда пойдем? – спрашивает Эшвелл. – Миссис Теренс совсем близко…
– Половина десятого, – размышляет Бодли, – Бесс и эта, как ее зовут, из Уэльса, уже при деле, а другие мне как-то не очень. К тому же ты знаешь эту миссис Теренс: раз уж пришел, она тебя не выпустит.
– А если к миссис Форд?
– Дорого, – фыркает Бодли, – и цена не по товару.
– Зато быстро.
– Да, но заведение на Пантон-стрит! Если хочешь, чтобы быстро обслужили, можно заглянуть к мадам Одри, это за углом…
Слушая их, Уильям убеждается в напрасности своих опасений: эти двое давно забыли Конфетку, напрочь забыли. Она для них – древняя история; ее имя уже стерлось сотнями других имен; девушка, которая прямо путеводной звездой блистала в мрачной громаде Лондона, теперь всего лишь мерцающая точка света среди бесчисленных таких же световых точек. Жизнь идет своим путем, и никогда не иссякает несущийся в ней людской поток.
– А может, вон те трое? – предлагает Бодли. – На вид веселые.
Он кивает в сторону тройки шлюх, хихикающих в свете, падающем из витрины бакалейщика.
– Я сегодня не настроен ни на дурацкую претенциозность, ни на нищету.
Вдвоем они переходят улицу, и Уильям, боясь остаться в одиночестве и без защиты, тащится вслед. Он старается смотреть на темную улицу вправо и влево от женщин, но глаз неодолимо тянется к вульгарно выставленным на свет тафте и розовым грудям. Нахальные девки, ухоженные, хоть и слишком разнаряженные, с пышными волосами, видными из-под чересчур броских шляп. У него возникает неприятное ощущение, будто он их где-то видел раньше.
– Хорошая установилась погода, – жеманничает одна.
– Ты с такими, как я, никогда не бывал, мой птенчик, – говорит другая.
– И с такими, как я, тоже! – подхватывает третья.
А не та ли это троица, которая приставала к нему в «Камельке», когда он впервые встретился с Конфеткой? Эти вроде моложе, стройнее, и платья на них не такие кричащие, но что-то в них… О небо, неужели судьба подбросила такое мерзкое совпадение? И одна из этих блядей может назвать его «мистер Хант», спросить, как идут дела с книгами, или пожелать узнать, чем кончилось его свидание с Конфеткой?
– Сколько возьмешь, если в рот? – спрашивает Бодли у женщины с самыми пухлыми губами.
Она склоняется и шепчет ему на ухо, плавно кладя руки на его плечи.