– Болит где-нибудь, Софи? – Лизнув кончик пальца, Конфетка вытирает остатки дерьма с бледного личика.
Софи вздергивает подбородок и быстро моргает.
– Нет, мисс.
После происшествия Софи сидит как восковая фигурка, реагируя только на тряску. Уильям, придя в себя, начинает понимать, что наделал, и выказывает раскаяние, улещивая дочь фразами типа:
– Ел-ле сп-паслись, правда, С-софи?
Или:
– Т-теперь н-нам надо к-купить тебе н-новые перчатки, да, С-софи? – Это произносится бодрым тоном, в равной мере жалким и раздражающим.
– Да, папа, – спокойно отвечает Софи, демонстрируя воспитанность и ничего более.
Взгляд ее не сосредоточен, вернее, сосредоточен на некоем космическом уровне, незримом для грубых созданий типа Уильяма Рэкхэма. Она никогда еще не была так похожа на Агнес, как сейчас.
– Посмотри, Софи, мы въезжаем на мост Ватерлоо!
Софи послушно поворачивает голову, стараясь держаться подальше от окна. Однако через минуту-другую, к явному облегчению Уильяма, магия большого водного пространства, обозреваемого с высоты, делает свое дело: Софи подается вперед, опираясь локтем о край окна.
– Что ты там видишь, а? – с шутливой внимательностью вопрошает Уильям. – Баржи видишь?
– Да, папа, – говорит Софи, глядя вниз в пенный серо-зеленый простор.
В нем никак не узнать ту аккуратную голубую ленту, которую мисс Конфетт показывала ей утром, но если мост называется Ватерлоо, то они должны находиться неподалеку от вокзала Ватерлоо, где потерялась мама, когда искала музыкальную школу. Софи вглядывается в далекую воду, думая, где то место, именно то место, в котором мама ушла под волны и глотнула больше воды, чем может вместить в себя живое тело.
У железных ворот фабрики Рэкхэма в Ламбете стоит карета, запряженная парой смирных серых лошадей. Кто же в карете? Леди Бриджлоу. Уютно заключенная в лакированную кабину, как аквамариновая жемчужина в четырехколесную раковину, она притягивает к себе все взгляды, даже еще и не выйдя из кареты.
– Боже, посмотрите на этот дым, – неодобрительно замечает Уильям, выходя из своей кареты, и с огорчением глядит в небо, замаранное густым извержением из труб «Дултона и K°», «Стиффа и сыновей» и прочих керамических, стеклодувных, пивоваренных и мыловаренных предприятий. Оценив трубы своей фабрики в общей палитре, он, однако, успокаивается: из них исходит легкий и светлый дымок.
– О Уильям, вот и вы! – В карете извивается бледная морская звезда, составленная из лайковых пальцев.
Уильям жестом приказывает сторожу раскрыть ворота; приближаясь к леди Бриджлоу, он издалека многословно извиняется за неудобства, причиненные ей; в ответ она уверяет, что вина здесь ее, поскольку она приехала ранее условленного времени.
– Понимаете, я так предвкушала эту поездку, – рассыпается она трелями, позволяя ему помочь ей выйти из кареты.
– Мне трудно поверить… – Он делает широкий жест в сторону утилитарной уродливости промышленной зоны, столь отличной от блистательных садов, которые, по его мнению, являются естественной средой обитания леди Бриджлоу.
– Так вы ставите под сомнение мои слова? – Она изображает обиду, кладя изнеженную миниатюрную ручку на атласную голубизну груди. – Нет, в самом деле, Уильям, вы не должны принимать меня за пережиток минувших времен. Я не испытываю ни малейшего желания провести остаток моих дней в тоске по тому, что уже уходит в историю. Скажите честно: вы способны вообразить меня в обществе своры аристократов, из которых песок сыплется, а я езжу с ними по сельской местности, где они охотятся на фазанов и оплакивают последствия реформы избирательной системы? Судьба горше смерти!
– Что ж, – говорит Уильям, отвешивая шутливо-почтительный поклон, – если я могу спасти вас от этой судьбы показом моей скромной фабрики…
– Что может быть приятнее!
И они проходят в ворота.
(А как же Конфетка? – спросите вы. Да, конечно, и она тоже заходит, ковыляя на костыле; и Софи идет рядышком. Как странно, что леди Бриджлоу, при всем ее игривом отрицании патрицианского снобизма, будто совершенно не заметила существования гувернантки – или, может быть, прирожденная учтивость и такт не позволяют ей высказываться по поводу такой неудачи, как физическое увечье человека. Да, конечно, дело в этом: ей не хочется смущать несчастную гувернантку расспросами о причине этой уродливой хромоты.)
Конфетка в смятении наблюдает, как Уильям и леди Бриджлоу проходят рядом через толпу подхалимов и льстецов, которые подобострастно склоняются и отступают, освобождая им путь. И напротив, те же служащие Рэкхэма смыкают ряды после прохода хозяина и его именитой гостьи, будто подученные вытеснять с территории лишних людей, которые могут прокрасться вслед за гостями. Конфетка очень старается шагать прямо, с высоко поднятой головой, как можно легче опираясь на костыль, но ее донимает еще и боль в желудке; приходится прилагать все силы, чтоб не схватиться за живот и не заскулить.
Сама фабрика, когда маленькая группа входит в ярко освещенное помещение, оказывается совсем не такой, какою ее представляла себе Конфетка. Она рисовала в воображении здание великолепных пропорций, сводчатое, гулкое строение – наподобие вокзала или церкви, заполненное чудовищными машинами, в которых что-то урчит и мерцает. Она думала, что процесс идет незримо, внутри труб и тиглей, соединенных между собой, а между ними ходят маленькие человечки, смазывая движущиеся части. Но фабрика Рэкхэма – предприятие отнюдь не такого типа, а нечто интимное, где все происходит под низкими, как в пивной, потолками и везде так много полированного дерева, что может показаться, будто это «Камелек».
Коротконогие девушки с замученными лицами и красными руками – их здесь с дюжину будет – выглядят как промышленные копии посудомойки Джейни. Они работают в атмосфере, густо насыщенной смешанными запахами лаванды, гвоздики, розы и миндаля. На ногах у всех деревенские деревянные сабо с рифленой подошвой, потому что каменные полы покрывает прозрачная восковая патина мыла.
– Ступайте осторожнее! – призывает Уильям, ведя гостей по своему душистому царству.
Его лицо почти неузнаваемо в ярком свете – золотая кожа, серебряные губы. Он выполняет обязанности церемониймейстера; отбросив сдержанность, забыв о заикании, он показывает одно, показывает другое и все объясняет.
– Разумеется, то, что вы здесь видите, строго говоря, не является процессом производства мыла – то дело грязное и недостойное парфюмера. Точнее будет назвать нашу куда более ароматную процедуру переплавкой.
Он произносит это слово с подчеркнутой отчетливостью, будто ждет, что гости запишут его в блокноты. Леди Бриджлоу вертит головой в вежливом восхищении; Софи переводит взгляд с папы на леди Бриджлоу и обратно на папу, ломая себе голову над таинственным химическим процессом, насыщающим атмосферу между ними.
Куски мыла, которые в воображении Конфетки должны были появляться совершенно сформированными из спускного желоба или выпускного отверстия в самом конце сложной автоматической линии, существуют в виде луж студенистой массы, поблескивающей в деревянных формах. Над душистой клейкой массой укреплены проволочные решетки, которые должны гильотинировать ее, создав прямоугольники только тогда, когда масса загустеет. В каждой форме слизь другого цвета и другого запаха.
– Желтое – это «Жимолость Рэкхэма», то есть будет ею, – дает пояснения Уильям, – это мыло снимает зуд, и спрос на него вырос в пять раз за этот год.
Он окунает палец в блестящую эмульсию и показывает два разных слоя.
– Отстой, всплывший наверх, мы снимаем. Это чистая щелочь, которая во времена моего отца оставалась в мыле; но она способна вызывать раздражение чувствительной кожи.
Он переходит к другой форме, наполненной голубоватой, сладко пахнущей эмульсией.
– А здесь у нас то, что превратится в специальное очищающее мыло: смесь шалфея, лаванды и сандалового масла. Здесь, – он перешел к следующей форме, – «Вечная юность Рэкхэма». Зеленый цвет дают огурец и лимон, а ромашка действует как вяжущее средство, восстанавливая гладкость кожи на лице.
Затем он всех ведет в камеру для выдержки, где на широких полках из металла и дуба разложены сотни кусков мыла.
– Здесь они пролежат двадцать один день – и ни днем меньше! – объявляет Уильям.
В упаковочной двадцать девушек в халатах цвета лаванды сидят за массивным столом: по десять с каждой стороны – под присмотром человека с лисьей мордой, который расхаживает между ними, засунув в карманы жилета руки, поросшие рыжими волосами. Девушки склонились над столом, почти соприкасаясь головами с сидящими напротив, и заворачивают куски мыла в вощеную бумагу. На каждом листке – лик благожелательного Уильяма Рэкхэма вместе с мелким курсивным текстом, который сочинила Конфетка поздней майской ночью, когда они с Уильямом сидели рядышком в постели.
– Доброе утро, девушки, – возглашает Уильям, и они хором отвечают:
– Доброе утро, мистер Рэкхэм.
– Они часто поют за работой, – подмигивая, говорит Уильям леди Бриджлоу и прочим гостям. – Но нас они стесняются.
Он подходит к столу и одаривает улыбкой лавандовых девиц:
– Спойте, девушки. К вам пришла моя маленькая дочка и одна замечательная леди. Не надо стесняться, сейчас мы пройдем в другое помещение – смотреть, как мыло расфасовывают по ящикам, – и не будем глядеть на вас, но было бы прекрасно, если бы мы слышали ваши нежные голоса.
И, понизив голос до заговорщицкого шепота, просит:
– Постарайтесь для меня…
Он со значением указывает глазами на Софи, взывая к их коллективному инстинкту материнства.
На этом Уильям и его гости переходят в большое помещение в тыльной части фабрики, где мускулистые мужчины с закатанными рукавами раскладывают горы готового мыла по легким деревянным ящикам. И конечно же, лишь стоит леди Бриджлоу, Конфетке и Софи переступить порог, как из только что оставленной ими комнаты раздается мелодичное пение; заводит песню один робкий голос, к нему присоединяются еще три, потом и остальные.