– Ну разумеется, разумеется, – с преувеличенным политесом отзывается старик. – За честь почтем. Такой высокий гость, как вы, сэр. Мистер Сорок Акров! Замечательно, замечательно…
Он разворачивает свою коляску и едет по ковровой дорожке, чавкающей от сырости.
– Тысяча восемьсот тринадцатый: у фермеров наилучшие виды на будущее! Тысяча восемьсот четырнадцатый, тысяча восемьсот пятнадцатый, тысяча восемьсот шестнадцатый: морозы, каких еще не бывало, погубили урожай от побережья до побережья, массовые банкротства! Адам Типтон из Южной Каролины, известный в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году как хлопковый король! В тысяча восемьсот шестьдесят четвертом, после нашествия долгоносика, был найден с пулей в голове.
– Я пришел повидаться с Конфеткой, – выпаливает Уильям, следуя за ним.
Может быть, если без обиняков заявить о цели прихода, в виде жесткого требования, то удастся вытрясти из старого подлеца больше, чем он рассказал бы иначе.
– Она так больше и не приходила за мной, сучка, – насмешливо говорит полковник Лик. – Женщина обещает – это как афганец объявляет перемирие. Так я и не дождался нюхательного табаку, так и не побывал больше на вашей превосходной плантации, сэр.
– А мне показалось, что вам не понравилось там, – замечает Уильям, бросая взгляд наверх, на лестницу, прежде чем переступить порог гостиной. – Помнится, вы жаловались, что вас… похитили.
– Ох, это была приятная смена обстановки, – блеет старик, не выказывая ни замешательства, ни склонности клюнуть на приманку.
Он устроился в уютном уголке гостиной, втиснув свою неопрятную тушу в комнату, и так загроможденную старомодным фарфором и военным хламом.
– Впервые в жизни видел лавандовую плантацию! Весьма поучительно.
Он обнажает в подхалимской улыбочке темные зубы жвачного животного.
По скрипучим ступенькам спустилась женщина – и теперь заглядывает в гостиную. Миловидное маленькое существо, не первой молодости, но хорошо сохранившееся. У нее веселое, добродушное лицо, стройная фигура, одета в цвета, модные два сезона назад.
– Не по мою ли душу, сэр? – спрашивает она у незнакомца, несколько удивленная тем, что клиент сам пришел, а не она пристала к нему на улице.
– Я Конфетку ищу, – говорит Уильям, – насколько мне известно, она регулярно бывает здесь.
Женщина печально пожимает плечами:
– Так то давненько было, сэр. Конфетка нашла себе богатенького, он теперь заботится о ней.
Уильям Рэкхэм распрямляется и сжимает кулаки.
– Она украла мою дочь.
Каролина задумывается. Может быть, «украла мою дочь» – одно из чудных выражений, которые употребляют образованные люди для обозначения более высоких вещей.
– Вашу дочь, сэр?
– Моя дочь похищена. Уведена вашей подругой Конфеткой.
– А известно ли вам, – вмешивается полковник Лик с мрачным энтузиазмом, – что из каждого десятка утопленников Англии и Уэльса шестеро – это дети в возрасте десяти лет или моложе?
Каролина видит, как глаза хорошо одетого незнакомца расширяются от обиды, – и в ту самую минуту, когда ей приходит в голову, что он удивительно похож на кого-то из знакомых ей людей, до нее доходит, что мужчина – это парфюмер Рэкхэм, брат того кроткого священника. Воспоминание об этом милом мужчине отзывается тайным ударом внизу живота – от неожиданности; воспоминания могут быть жестокими, когда они нежданные. Каролина вздрагивает, прижимает руку к груди, защищаясь от грозного взгляда мужчины, который стоит перед нею.
– Не делайте из меня дурака! – кричит Рэкхэм. – Я вижу, что вам известно больше, чем вы готовы признать!
– Прошу вас, сэр, – отворачивается женщина.
Безошибочно, будто с чана крышку сняли, чует Уильям крепкий дух секрета, который больше нельзя утаить. Наконец-то он на верном пути! Наконец-то дело движется к взрывной развязке, которой он так жаждал, – разоблачение, разрядка напряжения, которая тряхнет Вселенную в яростной судороге, а потом все расставит по местам, восстановит нормальность! И он решительно отталкивает женщину, выходит из гостиной и топает вверх по лестнице.
– Эй, а семь пенсов! – кричит полковник Лик, протягивая руку вслед Уильяму.
– Осторожнее, сэр! – кричит Каролина. – Там такие ступеньки есть…
Но поздно.
Ночь опустилась на Сент-Джайлс, на Лондон, на изрядную часть мира. Фонарщики ходят по улицам, как католическое воинство, торжественно зажигая многочисленные благодарственные свечи в пятнадцать футов высотой. Магическое действо для всякого, кто наблюдает его сверху, но таковых, как это ни прискорбно, нет.
Да, ночь опустилась, и работают лишь те, на кого никто не обращает внимания. Оживают забегаловки, где подают похлебку из бычьих щек и картошки замученным продавцам дешевого платья. Кабаки, пивные, джин-бары гудят посетителями. Респектабельные торговцы закрывают свои лавки и магазины, запирают стойки, задвигают засовы, гасят лампы, обрекая нераспроданные товары лежать на полках целую тоскливую ночь – ночь самосозерцания. Более бедные и совсем убогие создания продолжают трудиться дома: клеят спичечные коробки, шьют штаны, делают оловянные игрушки при свечах, катают валиками соседское белье, сидят на корточках над тазами, забросив юбки на плечи. Пускай трудятся, пускай надрываются, пускай исчезают в безвестности, у вас нет времени на дальнейшее разглядывание…
Утонченное общество греется в тепле газа и парафина; слуги поддерживают огонь ради комфорта тех, кто проведет часы, остающиеся до сна, за вышиванием, обедом, приведением в порядок альбомов, писанием писем, чтением романов, комнатными играми, за молитвами. Формальные визиты дружеского характера закончились, когда пробил колокол; прерванные таким образом беседы, какими бы интересными они ни стали, не могут возобновиться до назначенного на завтра времени. Няни приводят хорошо воспитанных детей к матерям, чтобы их поласкали часок-другой – пока хороших детей снова не уведут наверх, к ожидающим их постелям. Холостые джентльмены, такие как Бодли и Эшвелл, ни в малейшей степени не расстроенные отсутствием жен, разворачивают салфетки на коленях в «Кафе Рояль» или попивают шерри, развалясь в креслах своих клубов. В самых знатных домах повара, горничные и лакеи собираются с силами для выполнения сложной задачи – доставить горячие блюда в столовую по длинным, насквозь продуваемым коридорам точно в нужный момент. В домах более скромных маленькие семьи приемлют то, что ставится на стол, и благодарят за это Бога.
На Черч-лейн, в Сент-Джайлсе, где не благодарят никаких богов и не купают никаких детей, где редко встречаются немногочисленные газовые фонари, Уильям Рэкхэм, которого ведут почти во тьме, хромает и оскальзывается на мокрой, грязной мостовой. Держась рукой за женское плечо, он на каждом шагу постанывает от боли и унижения. Одна штанина у него разорвана и пропитана кровью.
– Со мною все в порядке, – кричит он, пятясь от женщины и тут же опять хватаясь за нее, не в состоянии ступить больной ногой.
– Еще чуток, сэр, – задыхается Каролина, – уже почти пришли.
– Кликни мне кеб, – говорит Уильям, делая шаг вслепую, в тумане собственного выдоха, – мне нужен только кеб.
– Кебы сюды не ездят, сэр, еще чуток – и мы пришли.
Резкий порыв ветра с ледяной крупой обжигает щеки Уильяма. У него пульсирует в ушах, уши распухли, будто их надрал рассерженный родитель.
– Отпусти меня, – стонет он, сам держась за женщину.
– Вам доктора надо, сэр. – Каролина не обращает внимания на его раздражительность. – Вы пойдете к доктору, так ведь?
– Да, да, да, – стонет он, с трудом веря, что одна прогнившая ступенька могла довести его до такого состояния.
Впереди сияют огни Нью-Оксфорд-стрит. Приглушенные голоса кружат на ветру: усталое бормотание рабочих с пивоваренного завода, выходящих в ночь. Огородные пугала – их силуэты – мелькают в мороси, когда они пересекают границу между Блумсбери и районом, куда они направляются.
– Ой, священник! – кричит кто-то – и слышится громкий хохот.
Каролина ставит Уильяма на край широкой улицы под фонарь, потом оттаскивает его назад, чтобы он не свалился в сточную канаву.
– Постою с вами, сэр, – деловито говорит она, – пока не дождемся кеба. А то еще убьетесь.
На свету Уильям оценивает состояние штанины – порванной и отвратительно липкой от крови, – потом смотрит на женщину рядом. Ее лицо невозмутимо – маска; у нее есть все основания презирать его, тем не менее она рядом, проявляет милосердие.
– Вот – возьми, – говорит он, неловко выгребая из кармана пригоршню монет – шиллингов, соверенов, мелочи, – суя деньги ей в руку. Она без слов принимает, прячет деньги в прорезь на юбке, но все равно остается с ним.
Пристыженный, он пробует стать на обе ноги, но удар боли пронзает ногу, да и все тело – от пятки до сердца. Он теряет равновесие и чувствует, что его крепко обхватила за поясницу женская рука.
На глаза набегают слезы, огни Нью-Оксфорд-стрит расплываются. Дрожит и его тело в страхе перед собственными увечьями: каким он будет, когда все это кончится? Калекой, всем на посмешище, который с трудом хромает от кресла к креслу, пишет как малый ребенок и заикается как недоумок? Что сталось с мужчиной, которым он когда-то был? Туманная фигура, похожая на призрак, который является человеку перед кончиной, проходит по противоположной стороне улицы.
Он зажмуривается, но видение продолжается: стремительная, высокая женщина, окутанная зеленым шелком, спешит под дождем без шляпки и зонтика. На миг, когда она проходит под фонарем, ее пышные волосы вспыхивают оранжевым, и ему чудится, будто ветер доносит ее запах, не похожий ни на какой другой на свете. На ходу она пошевеливает пальцами за спиной, как бы приглашая его взяться за них. «Доверься мне», – кажется, говорит она – и, боже, как он стремится снова довериться ей, прижаться пылающим лицом к ее груди. Но нет, это она зовет Софи – его дочь, неузнаваемо чумазую, закутанную в тряпье, босоногую беспризорницу. Спокойно, спокойно, это лишь фантазия, игра воображения; он еще вернет дочь в надежное лоно семьи.