Poudre»…[46]
Французский выговор Конфетки, отмечает Уильям, совсем не плох – лучше, чем у большинства. Выше талии она выглядит так же soignée[47], как любая знакомая Уильяму леди, читающая его каталог, точно стихи; а вот ниже…
– «Рэкхэмово Средство от Кашля. Свободно от каких бы то ни было ядовитых веществ». «Рэкхэмов Ароматизатор для Ванн. Одного флакона хватает на год». «У вас плохо пахнет от ног? Чтобы не краснеть от стыда, попробуйте „Рэкхэмово Серное Мыло“. Не содержит свинца, один шиллинг шесть пенсов…»
Уильяма вдруг посещает тревожная мысль – уж не смеется ль она над ним? Мурлыкающий голос ее мягок, никаких ноток пренебрежения в нем не слышится. Ноги еще раздвинуты, Рэкхэм видит, как из нее медленно истекает его обильное белое семя. И все же…
– Ты надо мной посмеиваешься? – спрашивает он.
Конфетка опускает каталог на постель, протягивает к Уильяму руку, чтобы погладить его по голове.
– Конечно нет, – говорит она. – Для меня все это так ново. Я хочу научиться.
Он вздыхает, пристыженный и польщенный.
– Если тебе не терпится восполнить пробелы в твоем образовании, лучше читать Катулла, а не каталог Рэкхэма.
– О, но ведь это писал не ты, правда, Уильям? – спрашивает она. – Каталог составлялся еще при твоем отце, так?
– И далеко не одним человеком.
– Ни в одном из которых не было, я уверена в этом, присущей тебе изысканности. – Сейчас она смотрит на него словно бы с мягким вызовом.
Он тянется к брюкам:
– Я не знал бы, с чего и начать.
– О, но я могла бы помочь тебе. Советами. – Она улыбается, сладострастно. – Я великая мастерица давать советы.
И, снова взяв каталог, Конфетка опускает указательный палец на одну из его строк:
– Я случайно заметила, как ты поморщился, когда я прочитала вот это: «У вас плохо пахнет от ног?» Должна с тобой согласиться, фраза довольно дурного вкуса.
– Бррр, да, – вздыхает Уильям. Он словно слышит голос старика, словно видит, как тот нелепыми зелеными чернилами выводит эти безобразные слова, выставляя кончик языка из наморщенных губ.
– Так давай придумаем фразу, достойную Рэкхэма, – предлагает Конфетка, опуская юбки до колен. – Вернее, Уильяма Рэкхэма.
Пораженный, он открывает было рот, чтобы возразить, но Конфетка, метнувшись к нему, прижимает шелушащийся пальчик к его губам.
Тишшш, говорит ее лицо.
В нескольких милях от них женщина, которую Уильям поклялся перед Богом любить, чтить и лелеять, осматривает в зеркале свое лицо. На лбу ее появился – под самой линией тонких золотистых волос – налитой пульсирующий прыщ. Немыслимо, если вспомнить, как часто и тщательно протирает она губкой лицо, и тем не менее – он появился.
Поддавшись невольному порыву, Агнес сдавливает прыщ большим и указательным пальцем. Боль растекается по лбу ее, точно пламя, однако прыщ остается на месте и лишь багровеет. Ей следовало набраться терпения и смазать его «Рэкхэмовым Бальзамом от Угрей». А теперь он только пустит крепкие корни.
Агнес видит в ручном зеркальце наполнивший ее глаза страх. Этот прыщ вырастал и прежде, точно на том же месте, и всегда был предвестником кое-чего худшего, намного худшего. Но ведь не может же Бог не пощадить ее, хотя бы в канун Сезона? Агнес кажется, что она чувствует, как ее бедный мозг трепещет, биясь о розовую раковину внутреннего уха.
Почему, ну почему здоровье ее так слабо? Она никому не причинила вреда, ничего такого не сделала. Как попала она в это хрупкое, вероломное тело? Когда-то давным-давно, еще до рождения, ей наверняка предоставили на выбор множество самых разных тел, пребывавших во множестве самых разных мест, – и каждому из этих тел суждено было получить собственную свиту друзей, родственников и врагов. Быть может, именно это место и это тело увлекли ее воображение по причине самой что ни на есть глупой – вот она и застряла здесь! А может быть, некий злобный бесенок отвлек ее, когда она делала выбор… Она воображает себя смотрящей из Рая, из мира духов, на все предоставленные в ее распоряжение хорошие, новые тела, пытающейся решить, подойдет ли ей Агнес Пиготт, а вокруг нее теснятся другие духи, жаждущие вернуться к человеческой жизни. (Слава богу, доктор Керлью так и не нашел ее тайного запаса книг, посвященных спиритуализму и потусторонности. Для нее это было бы смерти подобно!)
Увы, и эти плоды современного мышления нисколько ей не помогают. Ей следует примириться со своим телом, каким бы неправильным ни был его выбор, ибо, для того чтобы одолеть приближающийся Сезон, она нуждается в беспрепятственном использовании всех своих телесных способностей.
И Агнес, собравшись с духом, выходит на битву с новым днем – расчесывает волосы, полирует ногти, делает запись в дневнике, – стараясь что есть сил не обращать внимания на бестактные невзгоды. Царапинки и ссадинки появляются на коже Агнес без всякого предупреждения, покрывая ее, будто заразная сыпь; мышцы шеи, рук и спины напрягаются так, точно они вот-вот лопнут, а на лбу продолжает светиться, больно пульсируя, прыщ.
«Пожалуйста, не надо, не надо, пожалуйста, не надо, – то и дело повторяет она, как молитву. – Я не хочу снова истекать кровью».
Для Агнес кровь, текущая из ее живота, есть нечто ужасное и неестественное. Никто никогда не рассказывал ей о менструациях, она ни разу не слышала этого слова и напечатанным его тоже не видела. Доктор Керлью, единственный, кто мог бы ее просветить, не сделал этого, ибо полагал, что его пациентка, вышедшая замуж, выносившая ребенка и дожившая до двадцати трех лет, не могла же не знать определенных элементарных вещей. Полагал напрасно.
Впрочем, не так уж это и странно: когда семнадцатилетняя Агнес вышла за Уильяма, кровотечений у нее насчитывалось совсем не много, а с того времени она все болела, болела. Известно же, что, болея, человек истекает кровью: кровотечение есть признак серьезного недуга. Вот и отец Агнес (то есть настоящий ее отец) истекал на смертном одре кровью – не так ли? – хотя никаких увечий у него не было, а еще она помнит, как совсем маленькой увидела блеющего ягненочка, лежавшего в луже крови, и няня объяснила, что ему «нездоровится».
Теперь «нездоровится» и ей, Агнес, тоже.
Именно по этой причине из нее время от времени течет кровь. Никакого устойчивого порядка Агнес в своих кровотечениях различить пока не успела. Недомогание это началось, когда ей было семнадцать, и исцелялось постом и молитвой, а выйдя замуж, она почти год оставалась здоровой. Затем оно стало нападать на нее снова, с интервалами в месяц, в два – а то и в три, если Агнес морила себя голодом. И всякий раз она проникалась надеждой, что больше с ней этого не случится, а сейчас молится, прося избавить ее от недуга хотя бы до августа.
«После Сезона, – обещает она демонам, желающим ей зла. – После Сезона можете делать со мной, что хотите». Но она уже чувствует, как набухает ее живот.
Несколько дней спустя дела призывают Уильяма в Данди (на каком бы краю земли ни стоял этот город), и Конфетка решает взглянуть на его жилище. Почему же и нет? Она и так уж сидит целыми днями без дела в доме миссис Кастауэй, роман ее застрял на последнем мужчине – никак ей не удается решить, какой его подвергнуть участи.
Сотрудничество с Уильямом по части составления будущих каталогов компании «Рэкхэм» оказалось весьма плодотворным – и для нее, и для него. Спеша записать то, что она предложила, Уильям вытащил старый конверт, на котором стоял его адрес. «Ну, скажем… „Верните своим волосам роскошь, принадлежащую вам по праву рождения!“» – сказала Конфетка, одновременно укладывая адрес в свою память.
Теперь она сидит среди стариков и респектабельных юных женщин в омнибусе, который едет в послеполуденные часы этого то пасмурного, то ясного понедельника из города в Северный Кенсингтон, едет, чтобы выяснить, где именно приклоняет на ночь голову Уильям Рэкхэм, эсквайр. На ней самое безвкусное из ее платьев – свободное, шерстяное, простенького синего цвета, оно до того не в ладу с новейшей модой, что облаченная в него женщина, если ей нет еще тридцати, способна вызвать лишь жалость. Собственно, у Конфетки уже создалось впечатление, что одна, если не две ее спутницы с жалостью на нее и поглядывают, но, по крайности, им не приходит в голову, что она проститутка. А такое подозрение было бы чревато для нее немалыми осложнениями, поскольку ограниченное пространство омнибуса оставляет пассажирам его только один выбор – сидеть лицом к лицу со своими попутчиками.
– Вот уж и Хай-стрит, – негромко сообщает своей жене сидящий обок Конфетки старик. – Быстро доехали.
Взгляд Конфетки устремляется, минуя их морщинистые лица, к миру снаружи. Там солнечно, зелено, просторно. Омнибус замедляет ход, останавливается.
– Угол Чепстоу-Виллласс!
Конфетка покидает омнибус следом за престарелой четой. Супруги не спешат оторваться от нее, но позволяют ей идти по пятам за ними, как если б она была женщиной не менее добропорядочной, чем они. Похоже, ее маскарад удался на славу.
– Холодновато, верно? – вполголоса произносит старушка, когда солнце начинает совсем уж припекать вспотевшую спину Конфетки.
«Я молода, – думает она, – и солнце мне светит другое, не то, которое светит им».
Конфетка шагает неспешно, позволяя старикам уйти далеко вперед. Мостовая, по которой она идет, необычайно гладка, булыжники ее настолько схожи с паркетинами, насколько это возможно для камней. Воображению Конфетки рисуется армия мостильщиков, кропотливо укладывавших эту мостовую, точно складную картинку, под взглядами мирных граждан. Конфетка принюхивается к воздуху, вглядывается в красивые новые дома, стараясь проникнуться ноттинг-хиллостью Ноттинг-Хилла, понять, что может сказать это место о человеке, который выбрал его для жительства. «Это тебе не городская вонь, это воздух, которым дышит Уильям», – напоминает она себе.