И, лишь оттолкнувшись от подоконника и немного раздвинув, чтобы уравновеситься, ноги, миссис Рэкхэм осознает, что у нее началось кровотечение.
О дальнейшем поведении миссис Рэкхэм мужа ее осведомят в самом скором времени; однако те несколько минут, в которые слуги еще сохраняют о таковом неведение, Уильям, не вспоминавший об Агнес уже не один час, просиживает, задумавшись, в своем кабинете.
Размышляет он именно о недуге – но не о недуге своей жены. В сознании его поселилась тревога, растущая с пугающей быстротой, – этакий сорняк озабоченности. Невинная шуточка Конфетки насчет холеры напомнила Уильяму кой-какую мрачную статистику: болезни, питаемые негигиеничными условиями центрального Лондона, каждый день уносят определенное число жизней, и в особенности жизней проституток. Да, Конфетка выглядит свежей, как роза, однако, по собственному ее признанию, это дается ей нелегко, ибо она окружена грязью, гниением, сыростью. Кто знает, какую мерзость притаскивают в дом те, кто живет под одной с нею крышей? Кто знает, какая зараза витает вокруг заведения миссис Кастауэй, грозя просочиться сквозь стены в спальню Конфетки? Она заслуживает лучшего – да и он, разумеется, тоже. Не обязан же он, в самом деле, топать по колено в дерьме всякий раз, что ему захочется повидаться с любовницей! Как надлежит поступить, Уильяму совершенно ясно – решение просто до невероятия! В конце концов, необходимыми средствами он располагает! Да всего за последние два месяца продажа одной только лавандовой воды принесла, если верить приходным книгам…
Дробный стук в дверь прерывает его подсчеты.
– Войдите, – откликается он.
Дверь распахивается, за нею стоит взволнованная Летти.
– Ох, мистер Рэкхэм, сэр, извините меня, но только, ох, мистер Рэкхэм… – Глаза ее вращаются в глазницах, перебегая с Уильяма на лестницу, по которой она только что взбежала; тело подобострастно покачивается.
– Ну-ну? – поторапливает ее Уильям. – Что такое, Летти?
– Миссис Рэкхэм, сэр, – пищит она. – За доктором Керлью уже послали, сэр, однако… Я подумала, может, вы сами захотите взглянуть на нее… дверь мы закрыли сразу… ничего не попорчено…
– О господи боже ты мой! – восклицает Уильям, столь же раздраженный этой таинственностью, сколь и встревоженный ею. – Ну, показывайте, что там у вас за несчастье стряслось.
И он торопливо спускается за Летти по лестнице, на ходу застегивая жилет.
В гостиной миссис Фокс названная миссис ведет себя на глазах у своего гостя не самым благовоспитанным образом. На коленях ее покоится стопка бумажных листков, она берет их один за другим, складывает, помещает каждый в свой конверт и облизывает край его, не прерывая, однако ж, беседы. Увидев это впервые – несколько месяцев назад, – Генри Рэкхэм был ошеломлен примерно так же, как если б она поднесла к лицу зеркало и стала ковыряться в зубах, – теперь он уже привык. В сутках просто-напросто не хватает часов, за которые миссис Фокс успела бы переделать все свои дела, вот и приходится выполнять некоторые из них одновременно.
– Помочь вам? – предлагает Генри.
– Будьте добры, – говорит она и вручает ему половину стопки.
– А что это?
– Библейские стихи, – отвечает она. – Для ночлежных домов.
– О! – Генри, прежде чем сложить листок, просматривает его.
Слова 31-го псалма узнаются мгновенно: «Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя…» – и так далее, вплоть до призыва мужаться. Почерк миссис Фокс на удивление разборчив, а ведь какое множество раз пришлось ей переписывать одни и те же слова.
Генри складывает, вкладывает, облизывает, крепко проглаживает.
– Но умеют ли читать те несчастные, что ютятся в ночлежных домах? – спрашивает он.
– В нужду может впасть кто угодно, – отвечает она, складывая, складывая. – Да так или иначе, стихи эти раздают надзирателям и приходящим медицинским сестрам, чтобы те читали их вслух. Знаете, они прохаживаются вдоль длинных рядов кроватей, цитируя то, что способно, по их разумению, поддержать страдающих бессонницей.
– Благородный труд.
– Вы могли бы исполнять его, Генри, если бы пожелали. Мне этого не разрешают – поскольку не могут гарантировать мою безопасность. Как будто каждый из нас пребывает не в Божьих руках, а в чьих-то еще.
Наступает тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом складываемых листков и облизываемых конвертов. Бессловесная простота этого совместного занятия представляется Генри почти непереносимо утешительной; он был бы счастлив провести следующие пятьдесят лет здесь, в гостиной миссис Фокс, помогая ей с письмами. Увы, ночлежных домов в Британии так мало, и вскоре все конверты оказываются начиненными. Миссис Фокс морщится, облизывает губы, изображая отвращение, которое внушает ей едкий привкус, прилипший к розовому ее язычку – и к языку Генри тоже.
– Какао, вот что нам требуется, – говорит она своему гостю.
Летти ведет хозяина по коридорам, которые он видел – с тех пор, как вселился в дом, носящий ныне его имя, – не более полудюжины раз, коридорам, предназначенным для того, чтобы по ним торопливо шныряла прислуга. И вот служанка и Уильям Рэкхэм останавливаются перед кухонной дверью. Жестами и гримасами Летти сообщает ему, что, если они не произведут ни малейшего шума, если проникнут в кухню с крайней осторожностью, им откроется зрелище необычайное.
Уильям, испытывающий сильное искушение обойтись без этих глупостей и просто пройти в дверь, не поддается ему и поступает так, как предлагает Летти. От легкого толчка дверь открывается – бесшумно, точно занавес на театре, – и перед глазами Уильяма предстает не только резко освещенная комната, в коей готовится вся его еда, но также (когда он опускает взгляд) две женщины, погруженные в занятие, которое нисколько не поразило б Уильяма, не будь одной из них его жена.
Ибо перед ним обнаруживаются на каменном полу Агнес и судомойка Джейни – обе ползут спиною к Уильяму на четвереньках, с задранными кверху задами, поочередно макая жесткие щетки в бадью с мыльной водой. И при этом беседуя.
Агнес отдраивает полы не с такой, как у Джейни, приобретенной долгим опытом размеренностью, однако с неменьшей силой, – сухожилья ее тонких рук напряжены и натянуты. Подолы юбок Агнес липнут к мокрому полу, турнюр покачивается вперед-назад, ступни, обутые в домашние туфли, поерзывают, отыскивая опору.
– Ну так вот, мэм, – говорит Джейни, – я-то стараюсь всякую посудину мыть одинаково, да кто ж мог подумать, что эти чашки для пальцев окажутся такими грязнющими, ведь верно?
– Никто, конечно, никто, – пыхтит, не прерывая работы, Агнес.
– Ну и я не подумала, – продолжает служанка. – Никогда я такого не думала. И вот, значит, Стряпуха орет на меня, бранится, трясет этими чашками, ну так я ж не говорю, что на них не налипла с донышка всякая сальная дрянь, но ей же богу, мэм, это ж чашки, чтобы в них пальцы мыть, уж Стряпуха-то должна знать, что они завсегда такие чистые…
– Да, да, – сочувственно подтверждает ее хозяйка. – Бедная вы девушка.
– А вот тут… Тут просто кровь, – сообщает Джейни, указывая на старое пятно, сидящее на половице, к которой подползли она и миссис Рэкхэм. – Давным-давно сюда попала, а ее все равно видать, сколько раз я эти доски ни оттирала.
Миссис Рэкхэм приподнимается, чтобы вглядеться в пятно, на корточки, прижимается плечом к плечу Джейни.
– Дайте я попробую, – отдуваясь, настаивает она.
Этот самый миг Уильям и избирает для того, чтобы вмешаться в происходящее. Он пересекает кухню, стуча каблуками по мокрому полу и направляясь прямиком к Агнес, которая оборачивается на стук, так и не поднявшись с четверенек. Джейни не оборачивается, но застывает, припав к полу, совсем как собака, пойманная на заслуживающем побоев проступке.
– Здравствуй, Уильям, – спокойно произносит Агнес, помаргивая оттого, что на вспотевший лоб ее упала прядь волос. – Доктор Керлью уже пришел?
Однако Уильям вовсе не отвечает ей так, как она ждет, – с бессильным озлоблением. Нет, он наклоняется, обхватывает ее одной рукой за грудь, помещает другую на спину и, громко крякнув от натуги, отрывает Агнес от пола. И когда она, сбитая с толку, обмякает у него на груди, объявляет:
– За доктором Керлью послали без моего разрешения. Я позволю ему дать тебе дозу снотворного средства, а затем попрошу удалиться. По моему мнению, он приходит сюда слишком часто и слишком давно, – а много ли пользы принесли тебе его посещения?
Затем он выносит жену из кухни и проходит несколькими дверьми и коридорами к лестнице.
– Когда появится доктор Керлью, известите меня, – приказывает он присмиревшей Кларе, которая, выскочив из теней, семенит за ним по лестнице. – И скажите ему: снотворное средство, ничего более! Я буду у себя в кабинете.
Туда Уильям Рэкхэм, уложив жену в постель, и отправляется.
– Вы знаете, Генри, – задумчиво сообщает миссис Фокс, вглядываясь в возвышающуюся между ними шаткую стопку конвертов, – я считаю то, что у меня нет детей, благословением.
Какао, только что отпитое Генри из чашки, едва не попадает ему в дыхательное горло.
– О! Но почему же?
Миссис Фокс откидывается на спинку кресла, подставляя лицо под приглушенный шторами луч солнца. Луч этот обнаруживает на ее висках лиловатые вены, которых Генри прежде не замечал, и красноту адамова яблока – если у женщин бывают адамовы яблоки, в чем Генри отнюдь не уверен.
– Временами я думаю, что запас… – она закрывает глаза, подыскивая правильные слова, – жизненной силы, которой я могу поделиться с миром, у меня невелик. Если бы я родила детей, то, наверное, отдала бы большую часть этой силы им, а так… – Наполовину сокрушенно, наполовину удовлетворенно она указывает на окружающий их филантропический беспорядок, на царящий в ее доме хаос благотворительности.
– Означает ли это, – решается спросить Генри, – что, по вашему убеждению, всем христианкам надлежит оставаться бездетными?