– Здравствуйте, сэр, – произносит проститутка – дружелюбно, но словно бы между делом: так, точно она и рада бы услужить, однако легко смирится с отказом. – Хотите хорошую девочку – недорого?
Она миловидна и ухожена много лучше, чем та веснушчатая девица, что неделю назад предложила ему на одной из здешних улиц свою руку – за шиллинг. И все же, к великому облегчению Генри, реакция его на эту маленькую искусительницу ничем не отличается от реакции на ее более потрепанную товарку: он испытывает жалость. Страстное томление, которое ощущает Генри, прогуливаясь с миссис Фокс, далеко от него сейчас; он желает лишь одного – не ударить лицом в грязь и узнать от этого несчастного существа не меньше того, что узнал он от седоватого.
– Я хочу… всего лишь поговорить с вами, – заверяет он девушку. – Я джентльмен.
– А, хорошо, сэр, – соглашается женщина. – Да я и не разговариваю с мужчинами, которые не джентльмены. Только давайте поговорим у меня дома. Пойдемте со мной, сэр, это недалеко.
У нее выговор простолюдинки, но не кокни: возможно, она – оставшаяся без средств существования служанка из провинции или жертва еще каких-то тамошних обстоятельств.
– Нет, – заверяет ее Генри. – Я сказал это всерьез – я действительно хочу всего лишь поговорить с вами.
Недоверчивость, отсутствовавшая в ее лице, пока она принимала его за соучастника по греху, теперь собирает лоб женщины в морщины.
– Ой, да я разговоры-то разговаривать не умею, сэр, – говорит она и оглядывается назад. – И надолго вас не задержу.
– Нет-нет, – протестует Генри, догадавшись о причине ее нежелания беседовать с ним. – Я заплачу вам за потраченное время. Заплачу столько, сколько вы обычно берете.
Услышав это, она вопрошающе приподнимает подбородок – как девочка, уже достаточно выросшая, чтобы понять: ей обещают нечто неправдоподобное.
– Я беру один шиллинг, – сообщает она. Генри без колебаний сует пальцы в жилетный карман, выуживает не один, а два шиллинга и протягивает их женщине.
– Ладно, сэр, пойдемте, – говорит она, зажимая в ладошке монеты. – Я отведу вас в такое место, где можно разговаривать, сколько душе угодно.
– Нет-нет, – возражает Генри. – Мне вполне удобно и здесь, на улице.
Она разражается хриплым смехом и не прикрывает при этом рта. (Да, миссис Фокс права: падшая женщина узнается сразу.)
– Ну ладно, сэр. Так чего вы хотите услышать-то?
Генри набирает побольше воздуха в грудь, понимая, что кажется ей дураком, и молясь о том, чтобы благодать, ему ниспосланная, превозмогла его малоумие. Женщина сжимает руки за спиной – желая, вне всяких сомнений, чтобы он получше разглядел ее тело. Грудь у нее пышная, талия узкая – она очень похожа на женщин из рекламы крема для обуви, да, собственно, и косметики, которую производит его брат. Однако для него эта женщина – не более чем несчастная, которой грозят вечные муки. Сердце сильно бьется в груди Генри, но лишь из страха, что она воспользуется своим хорошеньким язычком, чтобы осмеять его веру или искренность, и презрительно удалится, а ему придется семенить за ней, давясь словами. Только удары собственного сердца Генри и слышит, все остальное тело существовать для него перестало, как если бы оно обратилось в столб дыма или в постамент его души.
– Вы… проститутка, – утвердительно произносит он.
– Да, сэр. – Она сжимает ладони покрепче и выпрямляется, совсем как школьница на устном экзамене.
– И когда вы лишились невинности?
– В шестнадцать лет, сэр. Я отдала ее мужу.
– Вы говорите, мужу? – откликается Генри, тронутый ее невежеством по части науки о нравственности. – Да, но в таком случае нельзя сказать, что вы ее лишились!
Она покачивает головой, улыбаясь по-прежнему:
– Так я за ним замужем-то еще не была. Мы поженились потом, чтобы, как говорится, срам прикрыть.
Уж не смеется ль она над ним? Генри выпячивает нижнюю челюсть, решая показать ей, что о проститутках ему кое-что все же известно.
– А потом вы ушли от него, – словно подсказывает он. – Или он вас бросил?
– Да можно сказать, что и бросил. Он помер.
– И что же заставляет вас вести подобную жизнь? Какую причину вы назвали бы – дурную компанию? Или Общество закрыло перед вами все двери? Или все дело в… вожделении?
– Именно в вожделении, сэр, – отвечает она. – К еде. Если у меня за день ни кусочка во рту не бывает, я по ней прямо с ума схожу.
Она пожимает плечами, надувает губки, облизывает их:
– Слабая женщина, я то есть.
Генри краснеет: она далеко не дура, эта женщина, – может быть, она даже умнее его, но какое же будущее ожидает священника, если он тупоумнее, чем его прихожане? (Миссис Фокс уверяет, будто ум его остер не менее, чем у любого другого человека, будто из него получится превосходный викарий, однако она слишком добра…) Разумеется, человек с таким заурядным умом, как у него, может с пользой служить своей пастве, только если ему будет дарована свыше редкостная чистота духа, божественная простота того, кто…
– Вы уже закончили, сэр?
– Э-э… нет. – Вздрогнув, он снова вглядывается в глаза проститутки – в глаза, которые (вдруг замечает Генри) не отличаются цветом от глаз миссис Фокс и почти не отличаются формой. – Вы оставили бы такую жизнь, если б нашли работу?
– А это и есть работа, сэр, – усмехается она. – Тяжелая.
– Ну… да… – соглашается Генри, но затем: – Нет, – не соглашается он. – Все-таки…
Он насупливается, ему не хватает слов. Старый циник Маклиш (вспоминает теперь Генри) однажды принялся разглагольствовать о тщетности споров с бедняками. «Избыток образования, – утверждал Маклиш, – это именно то, в чем бедняки не нуждаются. Они и так способны перемудрить любого философа и проделывать цирковые фокусы с логикой. Они уже шибко умные!» Однако миссис Фокс доказала несостоятельность его рассуждений, да, доказала… Да, но что же она говорила тогда?
Проститутка склоняет голову набок, подступает поближе к Генри, норовя проникнуть сквозь пелену мечтательного блеска, которая застилает его глядящие куда-то в пространство глаза. Она шаловливо помахивает перед ними ладошкой, словно окликая Генри с далекого берега.
– А вы странный, верно? – произносит она. – Простодушный. Мне нравится.
Генри чувствует, как кровь опять приливает к его щекам – и гораздо сильнее, чем прежде. Кровь пульсирует в каждой поре его лица, добираясь до самых мочек ушей, – и дурацкий же у него, наверное, вид!
– Я… я знаю человека, – произносит он, запинаясь, – человека, у которого есть собственное дело. Очень большая компания, и, пока мы с вами беседуем, она становится еще больше. Я… я мог бы договориться… – (Разве Уильям не говорил, что ему требуется побольше рабочих и как можно скорее?) – Уверен, я мог бы устроить вас на работу.
К большому его разочарованию, улыбка спадает с лица женщины – впервые за время их разговора оно становится неприязненным. И Генри мгновенно пугается – пугается, как испугался бы любой мужчина, что искорка одобрения, светившаяся в женских глазах, погаснет; пугается, попросту говоря, что женщина уйдет от него. Он жаждет сообщить ей благую весть: Бог щедр на благовременную помощь; воодушевить ее доказательством того, что вера способна осветить и обстоятельства самые сумрачные. Эта жажда перехватывает ему горло, – впрочем, он знает, что одних только слов мало, и в особенности его слабых слов. Ах, если б он только мог собственными руками передать благость Господню, вдохнуть в эту женщину жизнь одним лишь прикосновением!
– Это куда же? – осведомляется проститутка. – На фабрику?
– Ну… да, наверное.
– Сэр, – гневно заявляет она, – я уже работала на фабрике и знаю, каким трудом достаются два шиллинга вроде этих. – Она раскрывает ладонь, показывая полученные от него монеты. – Мне уже приходилось ишачить долгие часы, гнуть спину среди вони и опасностей, не имея почти ни минуты отдыха и сна.
– Но вы же будете прокляты! – в отчаянии выпаливает он. И как только слово «прокляты» слетает с губ Генри, его постигает кара: проститутка отводит взгляд в сторону и сердито сует монеты в какую-то прорезь на своей юбке, явно решив, что уже уделила ему столько времени, сколько он заслуживает. Не отрывая глаз от дальнего конца улицы, она произносит: – Пасторские уловки, сэр, обычные пасторские уловки, и больше ничего.
И она окидывает его подозрительным взглядом:
– Вы ведь пастор, так?
– Нет-нет, я не пастор, – отвечает Генри.
– Я вам не верю, – фыркает она.
– Нет, право же, я не пастор, – с мольбой произносит он, мгновенно вспоминая о святом Петре и петушьем пении.
– Ну, тогда вам стоит им стать, – говорит женщина и, протянув к нему руку, мягко касается пальцами его завязанного тугим узлом шейного платка, словно собираясь обратить оный в пасторский воротник.
– Благослови вас Бог! – восклицает Генри.
На миг наступает пауза, восклицание его повисает в воздухе. Затем проститутка наклоняется, упирает ладони в колена и начинает хихикать. И хихикает добрых полминуты, если не дольше.
– Ну вы и тип, сэр, – выдыхает она. Плечи ее все еще содрогаются. – Ладно, мне пора…
– Постойте! – молит Генри, в голове его начинают тесниться запоздалые, наиважнейшие вопросы – он не простит себе, если не успеет задать их. – Вы верите в то, что у вас есть душа?
– Душа? – неверящим эхом откликается она. – Это такой крылатый дух, сидящий во мне? Ну… – Она приоткрывает рот, собираясь сказать что-то, губы ее насмешливо кривятся, но затем, увидев жалобное лицо Генри, проглатывает озлобление и отчасти смягчает наносимый ею удар. – Все, что есть у вас, – вздыхает она, – наверняка есть и у меня.
Она разглаживает перед своего платья, проводит ладонями по контурам живота:
– Мне пора идти. Последний вопрос, джентльмен, прошу вас!
Генри пошатывает, он с ужасом понимает, что вновь попал в объятия Зла.
Лишь несколько минут назад пребывал он в руках Господних: и что с ним стало теперь? Самообладание его испарилось, он словно бьется в липких лапах сна. Проститутка согласна ответить на один, последний вопрос – один, последний, но каким же ему следует быть? И Генри с испугом слышит свой голос, произносящий: