Агнес немного пошатывает. Голова опять разболелась, и сильно; надо быть осторожной, иначе она повалится носом вперед, а после ее обнаружат спящей на Клариной кровати, зарывшейся лицом в эту вонючую подушку. Она выпрямляется, возвращается к окну. Там, под испещренными солнцем деревьями, мерцают едва различимые за поблескивающими прутьями недавно окрашенного забора очертания ее ангела-хранителя. Миг-другой, и он исчезает, вновь поглощенный эфиром. И все-таки он здесь был.
Агнес, бурно дыша, выбегает из Клариной спальни. Сердце ее трепещет, груди покалывает так, точно каждую плотно сжимает чья-то ладонь, головная боль упоительно замирает, стягивается в малую льдинку, приложенную изнутри к левому глазу, – прежний ком льда, сидевший в черепе Агнес, истаивает до размеров виноградины.
Она спускается по лестнице – по ужасной голой лестнице прислуги, – туда, где начинается настоящий ее дом. Торопливо войдя в гостиную, она, в который уж раз удивившись новым обоям и порадовавшись на них, усаживается за фортепиано. На нем стоят открытые ноты сочинения под названием «Крокусы, вперед!», с собственными пометками Агнес, предупреждающими ее о приближении тридцать вторых. Она проигрывает несколько тактов вступления, потом проигрывает их снова, и снова, и снова. И начинает, используя эту фортепианную фразу как аккомпанемент, негромко и нежно напевать новый мотив, который сам собой возникает в ее голове. Ноты, которые она, неуверенно поначалу, выпевает, складываются в чарующую мелодию. Надо же, как она нынче изобретательна! Композиторша, да и только! И Агнес решает петь эту песню так долго, как сможет, дабы та вознеслась до Небес и въелась в память Господа, петь, пока ей не будет послан кто-то, способный перенести эту музыку на бумагу, и тогда ее, красиво отпечатанную, разошлют по всем концам света, чтобы мелодию эту пели все женщины, какие только живут на земле. Она поет и поет, а вокруг нее по всему дому осторожно вытирается пыль, и голая утка, размякшая, испускающая тонкий парок, раскидывает пупырчатые ноги на сушильной доске, укрытой от чужих глаз в подземелье кухни.
Несколько позже Агнес, утомившись сочинением музыки, отправляется в свою спальню, дабы примерить новые шляпки. Она прогуливается в них перед зеркалом, высоко поднимая голову, разглаживая складочки на обтягивающем ее бедра шелке. Зеркало отражает уверенную в себе молодую женщину (в последнее время дамские журналы точно с ума посходили по этому слову, и, стало быть, к нему можно прибегать без всякой опаски) в поблескивающем, точно доспех, корсаже; гордую, элегантную женщину, которой нечего стыдиться.
– Я снова стала красавицей, – слышит она свой голос.
Агнес тянется к ближайшей из множества шляпных коробок, снимает с нее крышку, вытаскивает ком гофрированной бумаги. Стеклянные глазки дрозда отсвечивают изумрудами на нефритовом фетре, к которому прикреплено его чучелко. Взявшись за поля, Агнес вынимает это сокровище из коробки, неуверенно поглаживает дрозда по перистой спинке. Год назад она испугалась бы чучела – а ну как птичка вдруг оживет прямо на ее голове; теперь же лишь предвкушает свое и его появление на людях, потому что шляпка эта и впрямь на редкость красива.
– Я ничего не боюсь.
Нет, Агнес не боится – и в последнее время доказала это не раз и не в одном месте. Подобно человеку, которому удается, не потерпев ущерба, пройти мимо злой собаки, весело поздоровавшись с нею, Агнес оказалась способной входить в бальные залы и столовые и просто проскальзывать мимо всех опасностей, которыми те щетинятся. Разумеется, в душах многих из дам, столь любезно ее окликающих, кроются острые шипы женской ненависти, коими они с удовольствием искололи б ее, однако Агнес это не заботит. Она нисколько не хуже любой из них!
На счету ее уже числится немало триумфов, поскольку Прием, Который Длится Сто Дней, в самом разгаре, и Агнес Рэкхэм стала одной из его неожиданных звезд, тем более популярных, что искателей впечатлений, которые слетаются на источаемый ею свет, пробирает легкий frisson[55] опасений.
«Агнес Рэкхэм? Нет, право, дорогая, она восхитительна! Да, кто бы мог подумать? Но позволь рассказать тебе о ее званом обеде! Там все было черным и белым: именно все, дорогая. Черные столы и кресла, белая скатерть, черные подсвечники, белая посуда, выкрашенные в белую краску столовые приборы, белые салфетки, черные чаши для ополаскивания пальцев. Даже еда была черной и белой, уверяю тебя! Нам подали палтуса с нарочно сохраненной на нем черной кожицей, и грибы тоже были черные, и печеная тыква… под белым соусом. Правда, Альфреда рассердило отсутствие красного вина – подавалось лишь белое! Но к концу вечера ожил и он. А миссис Рэкхэм была так весела, все напевала что-то и таким нежным голоском. Поначалу никто из нас не знал, как к этому отнестись – притвориться, что мы ничего не слышим? – но потом мистер Кавана, барристер, стал подпевать ей баритоном: „пом, пом, пом“, как туба, и все решили, что ничего в этом странного нет. А после обеда подали мороженое – с лакричным соусом! Но к тому времени все мы чувствовали себя до того непринужденно, все просто расшалились, и никто против этого соуса возражать не стал. Своеобразная она все-таки женщина, миссис Рэкхэм. Но, ах! Как восхитительно мы провели у нее время. Я чуть в обморок не упала от удовольствия!»
Новшества наподобие черно-белого званого обеда суть пробирные клейма все возрастающего реноме Агнес. Оригинальные выдумки так и теснятся в ее голове, единственная сложность состоит в том, чтобы как-то втиснуть их в светские приемы, сроки которых уже определены, а число ограничено. Веющие коричным душком свечи? Идея касательно наглазных повязок и пакетиков? С ними придется подождать до 24-го и 29-го, соответственно…
И во всем, во всем она проявляет себя самой что ни на есть передовой из передовых женщин. Спинки ее платьев отличаются плавностью ниспадающих линий, не прерываемых никакими бантиками либо воланами. До нее дошли уже разговоры о том, что дни кирасных корсетов сочтены, что ожидается скорое возвращение полонеза – что ж, если так, Агнес готова и к этому! Ну а что касается шляпок, все старые она отдала мисс Джордан – на благотворительные цели. Новые украшены воробьями, колибри и канарейками; на серой, бархатной (предназначающейся для появления в Альберт-Холле 12 июня) красуется горлица, вне всяких сомнений обреченная на то, чтобы спровоцировать множество ахов и охов. (Ахающие и охающие и не сообразят, что крупная птица эта почти ничего не весит! Со всеми живыми существами происходит, когда их обращают в чучела, нечто странное. Что именно, Агнес не знает, но результат таков: на одной-единственной голове можно разместить с полдюжины горлиц, и голова с легкостью выдержит их. Хотя, разумеется, такое обилие горлиц выглядело бы вульгарным – хватит и одной.) Что же до шляпки цвета берлинской лазури и голубя на ней, тут… врожденный благородный вкус Агнес заставил ее обдумать все еще раз. И после длительных размышлений она решила заменить голубя синичкой, потому что… ну, потому что голубям, как бы дорого чучела их ни стоили, присуще нечто пошлое.
Ах! Решения, решения! Впрочем, не одна только бесстрашная рассудительность Агнес позволяет ей столь ярко блистать в этот Сезон: на ее стороне еще и удача. И ни в чем удача эта не проявила себя так ярко, как в отношении модного нынче цвета волос: ее цвета! У нее уже имеются длинные светлые локоны, которыми столь отчаянно жаждут обзавестись все дамы, – равно как и превосходный запас накладок, позволяющих ей сооружать на голове затейливые уборы, de rigueur[56] Светских Людей. Всем соперницам Агнес, норовящим заполучить светлые локоны, приходится пускаться на ужасные хлопоты, потому что большая часть имеющихся в продаже париков изготовлена из темных волос французских крестьянок.
А фигура Агнес – вот вам еще один пример удачи! Исхудалые почти до скелетообразия руки и талия, коими наградила ее болезнь, это в точности то, чего требует нынешнее время, – на самом-то деле Агнес даже опережает его на пару шагов. Всем прочим дамам приходится истязать себя граничащей с голоданием диетой, она же получила свою la ligne[57] без всяких усилий. Нечего и дивиться тому, что она, даже при теперешнем ее превосходном самочувствии, съедает всего ничего. Набивать утробу, обладая тончайшей, какая у нее была когда-либо, талией, – это граничило бы с преступлением; сама Королева, дай бог ей здоровья, являет нам предостерегающий пример того, что происходит с женщиной миниатюрного телосложения, когда она дает себе слишком большую волю. Кусочек какого-нибудь плода и ломтик-другой холодного мяса насыщают, обнаружила Агнес, в мере вполне достаточной, особенно в сочетании со сладкой синеватой тинктурой, рекомендованной миссис Гуч. Ночами, лежа в одинокой постели, Агнес с особенным удовольствием пересчитывает свои ребра.
На прошлой неделе она примерила платье, которое сшила еще в декабре с помощью Клары и швейной машинки, – рукава и талия его оказались слишком широкими, просто-напросто пошли складками! И вместо того чтобы перешивать это платье, Агнес махнула на него рукой и заказала у хорошей портнихи другое. Расточительность, конечно! Однако о необходимости экономить речи больше не идет: Уильям теперь богат и готов выдавать ей любые, по всему судя, деньги. Неодобрительные взгляды и предостерегающие речи прошлых лет исчезли без следа; он даже предлагает ей тратить побольше и благодушно улыбается всякий раз, как процессия магазинных служителей поднимается наверх с ее покупками.
Уильям изо всех сил старается загладить свою вину – не признать этого Агнес не может. Конечно, страдания, которые он ей причинил, ничем искупить невозможно, однако… Ну, в общем, теперь Уильям проявляет большую заботу о ней. Да и выглядит он, с новой его бородой, вполне представительно и одевается нарядно.