Впрочем, в пятницу Уильяму приходится ехать в Бирмингем, дабы взглянуть на оказавшийся неплатежеспособным тарный заводик, продаваемый по цене, которая слишком хороша, чтобы в нее легко было поверить. И пока он проводит ночь в бирмингемской гостинице, Конфетка отправляется вместе с Агнес в Королевский оперный театр, где дают «Динору» Мейербера.
Они встречаются в фойе – вернее, сходятся на минимальное расстояние, представляющееся Конфетке безопасным. В густой толпе зрителей двух женщин неизменно разделяет всего один человек, и Конфетка укрывается за ним, выглядывая из-за туго подбитого черного плеча или пышного рукава.
Миссис Рэкхэм облачена нынче в платье цветов слоновой кости и оливковой зелени и, сказать по правде, бледна до чрезвычайности. Она улыбается всем, кто встречается с нею взглядом, но глаза ее затуманены, поступь нетверда, а рука сжимает веер с чрезмерной натугой.
– Как я рада вас видеть! – лепечет она, обращаясь к миссис Такой-то либо миссис Этакой, однако душу в эти приветствия определенно не вкладывает и после нескольких секунд разговора отступает в толпу. К семи часам Агнес уже сидит в зале, отказавшись от возможности продемонстрировать свой наряд сомкнутым рядам плененных им созерцателей. Вместо этого она растирает обтянутыми кожей пальчиками виски и ждет.
Два часа спустя, когда все заканчивается, Агнес вяло аплодирует – даром что все вокруг разражаются восторженными криками, – выскальзывает под громовые «Бис!» в проход и устремляется к выходу из зала. Конфетка немедля отправляется следом, хоть ее и тревожит, чуть-чуть, то, что люди, сидевшие в одном с ней ряду, подумают, будто опера ей не понравилась. Понравилась! Опера была великолепна, грандиозна! Можно ли ей аплодировать и вскрикивать «бис!», одновременно протискиваясь мимо колен и наступая на ноги в торопливой погоне за миссис Рэкхэм? Нет, это было б нелепо, она лишь произвела бы дурное впечатление.
В вестибюле обнаруживается удивительное число успевших условиться о встрече здесь меломанов. Это пресыщенная элита – дремотные от скуки бароны и баронессы, разжигающие друг другу сигары критики в моноклях, пустенькие молодые люди, которым не терпится упорхнуть на другие увеселения, дряхлые вдовы, изнемогшие до того, что им больше не по силам сидеть. Сквозь гам обсуждающих кебы, погоду и общих знакомых людей прорезаются мужские голоса, хулящие сегодняшний спектакль, пренебрежительно сравнивающие его с «Динорами», виденными ими в других странах и в другие времена, женские, порицающие вкус Аделины Патти по части нарядов, и совсем уж бесполые, столь же громко ее вкус восхваляющие. Сквозь эту толчею и пролагает себе путь спешащая покинуть театр Агнес Рэкхэм.
– Ах! Агнес! – восклицает тучная леди в режущем глаз бордового атласа платье. – Ну, что вы скажете о спектакле?
Агнес замирает на месте, поворачивается к своей поимщице.
– Ничего не скажу, – протестующе объявляет она непривычно низким, немузыкальным голосом. – Мне нужен свежий воздух…
– О боже, ну конечно, вы такая изможденная! – восклицает миссис Такая-то. – Вы совершенно уверены, что питаетесь достаточно сытно, дорогая?
Конфетка, также замершая неподалеку от Агнес, видит, как по пуговицам на спине ее пробегает дрожь. Наступает короткая пауза, гул голосов вдруг стихает – возможно, это лишь совпадение, а не следствие всеобщей заинтересованности ответом миссис Рэкхэм.
– Вы – жирная уродина и никогда мне не нравились.
Слова эти, произносимые монотонным голосом, в котором никто не узнал бы голоса Агнес, ибо исходят они не из скрытой в ее гортани маленькой флейты, но из каких-то иных глубин, разлетаются по вестибюлю. От звуков его на загривке Конфетки дыбом встают волосы, а миссис Такая-то закостеневает на месте, как если бы на нее зарычала взъяренная собака.
– Ваш муж, – продолжает Агнес, – с его слюнявым красным ртом и стариковскими зубами, мне отвратителен. Ваша забота обо мне лжива и пропитана ядом. Ваш подбородок зарос волосами. А кроме того, жирным людям не следует носить атласные платья.
Завершив эту тираду, Агнес разворачивается на каблуках и, прижав ко лбу ладонь в белой перчатке, спешит покинуть вестибюль.
Конфетка спешит за нею, проскакивая почти вплотную к униженной и оскорбленной миссис Такой-то и ее вислогубому спутнику жизни, который съеживается и отступает назад – так, точно правила светского поведения вдруг переменились настолько, что если бы на него внезапно напала совершенно ему незнакомая женщина, он нимало не удивился бы.
– Извините, – хрипло выдыхает Конфетка и летит дальше, оставив их стоять с выпученными от изумления глазами.
Торопливость ее оправданна – Агнес, не сбавляя шага, минует гардеробную и выскакивает из здания театра прямо на залитую газовым светом улицу. Швейцар едва успевает вытянуть из дверного проема неповоротливую шею свою, а мимо него уж проскальзывает Конфетка, чиркнув его по носу бархатным плечом платья.
– Прошу простить! – одновременно выпаливают оба, и ветер уносит их слова.
Конфетка вглядывается в толкотню Боу-стрит, в густую кашу лоточников, уличных девок, иностранцев и людей благопристойных. На миг ее охватывает страх потерять в этом калейдоскопе Агнес, тем более что неразрывный поток конных экипажей заслоняет от Конфетки другую сторону улицы. Однако страх этот напрасен – миссис Рэкхэм, оставшаяся без темно-зеленого плаща и черного зонта, которые она бросила в гардеробной, легко различается в толпе; она пронизывает людскую гущу, и белая юбка ее метет темный тротуар. Конфетке только и нужно, что следовать за самой светлой на улице фигуркой и не терять веры в то, что принадлежит она Агнес.
Преследование продолжается менее половины минуты. Миссис Рэкхэм ныряет в отходящий от Боу-стрит узкий проулок из тех, коими с большим удобством пользуются проститутки и воры – и джентльмены, которым приспичило помочиться. И действительно, едва Конфетка вскальзывает в мрачный зев проулка, как в нос ей ударяет смрад телесных выделений, а в уши – звук неторопливых, осторожных шагов.
Впрочем, шаги эти принадлежат не Агнес – миссис Рэкхэм, не успевшая сколько-нибудь углубиться в проулок, неподвижно лежит ничком на устилающем его камни грязном песке. Юбка ее светится в темноте подобно сугробу, каким-то чудом пережившему приход весны.
– Проклятье… – выдыхает Конфетка, парализованная испугом и нерешительностью.
Она оглядывается, убеждаясь, что для прохожих, снующих по Боу-стрит всего в пяти ярдах от нее, она пребывает в другом мире, в сумрачном чистилище; они с Агнес покинули залитый светом людской поток, и тот течет теперь без них, уже позабытых. С другой же стороны, Конфетка очень и очень знает, что Скотленд-Ярд находится всего только за ближайшим углом, и если существует в Лондоне место, в котором парочка господ в полицейских мундирах может сцапать ее и поинтересоваться, что, собственно говоря, известно ей о леди, лежащей без чувств у ее ног, так именно в этом месте она сейчас и находится.
– Агнес?
Недвижное тело никак на призыв ее не откликается. Левая нога миссис Рэкхэм повернута под каким-то безумным углом, правая рука откинута в сторону – все выглядит так, точно Агнес упала сюда с большой высоты.
– Агнес?
Конфетка опускается у тела на колени. В темноте она просовывает руку под мягкие светлые волосы, и в ладони ее оказывается щека Агнес – Конфетка ощущает тепло, телесный жар, исходящий от этой щеки, гладкой и живой, как собственная ее обнаженная грудь. Она отрывает лицо Агнес от холодных камней, чувствуя, как у нее начинает покалывать в пальцах.
– Агнес? – (Губы, касающиеся ладони Конфетки, оживают, лепечут что-то бессловесное и, кажется ей, ищут ее большой палец, желая его пососать.) – Агнес, очнитесь!
Миссис Рэкхэм подергивается, точно кошка, которой снится погоня, руки и ноги ее немощно шарят по грязи.
– Клара? – шепчет она.
– Нет, – шепотом отвечает Конфетка. – Вы еще не добрались до дому.
Цепляясь за Конфетку, Агнес с трудом встает на колени. В темноте невозможно сказать, что именно поблескивает на носу, подбородке и груди миссис Рэкхэм – кровь, грязь или и то и другое сразу.
– Не смотрите мне в лицо, – мягко приказывает Конфетка и, сжав плечи Агнес, поднимает ее на ноги. – Я помогу вам, но в лицо мне смотреть нельзя.
Миг за мигом частности положения, в которое она попала, проникают в пробуждающееся сознание Агнес.
– Боже милостивый, я… я… какая грязь! – содрогается она. – Я вся в г-грязи!
Крошечные ладошки Агнес беспомощно пропархивают по лифу ее платья и опадают на замаранную юбку.
– К-как же я покажусь людям? Как попаду домой?
Она инстинктивно обращает молящий взгляд к своей спасительнице, однако та отворачивается от нее.
– Не смотрите мне в лицо, – повторяет Конфетка, снова стискивая плечи Агнес. – Я помогу вам. Ждите здесь.
И она выбегает назад, под фонари Боу-стрит.
Вновь окунувшись в людской поток, Конфетка оглядывается, критически оценивая каждого, кто попадается ей на глаза: способен ли кто-нибудь в этой головокружительной, тараторящей толпе предоставить то, что ей требуется? Вон те окутанные поднимающимся над их лотками паром продавцы кофе?.. Нет, слишком уж обтрепаны их джутовые шапчонки и испятнанные халаты. Эти леди, ожидающие, когда им можно будет перейти улицу, а покамест покручивающие в руках зонты и оглаживающие палантины, глядя на прогромыхивающие мимо них экипажи? Нет, они только что покинули Оперный театр, Агнес может знать их, да и в любом случае они скорее умрут, чем… Солдат в хорошей черной накидке? Он потребует призвать на помощь представителей власти… Та женщина в длинной пурпурной шали – наверняка проститутка и с ней лучше не связываться, хлопот не оберешься…
– О! Мисс! Прошу прощения! – торопливо окликает Конфетка пожилую женщину, волокущую корзину с переспелой клубникой.
Женщина эта бедна, неопрятна и, судя по лицу ее, она либо ирландка, либо слабоумная, но тем не менее одно представляющее ценность имущество (помимо груза мясистых ягод) у нее имеется: с плеч женщины спадает блекло-синий плащ, просторный и старомодный, укрывающий ее от шеи до щиколоток.