Дверь отворяет пожилая служанка доктора. Генри, не способный выговорить хоть слово, снимает шляпу и прижимает ее к груди.
– Прошу вас, мистер Рэкхэм, входите.
Войдя в прихожую, он замечает наверху лестницы доктора Керлью, норовящего скрыться из глаз, и едва удерживается от того, чтобы грубо оттолкнуть завозившуюся с его пальто служанку.
– Доктор! – кричит он, выдирая руки из рукавов.
Керлью замирает на месте, оборачивается и начинает спускаться по лестнице, молча, не поздоровавшись с гостем, – выглядит он так, точно пытается припомнить что-то давно забытое.
– Сэр, – взывает к нему Генри. – Как… как миссис Фокс?
Керлью останавливается над ним, в середине лестницы.
– Все подтвердилось – чахотка, – без всякого выражения отвечает он. – Больше мне сказать нечего.
Большие руки Генри стискивают балясины лестничных перил, он смотрит вверх, в полуприкрытые тяжелыми, покрасневшими веками глаза доктора.
– Но неужели нет ничего, способного?.. – с мольбой спрашивает он. – Я читал о… по-моему, они назывались… легочными облатками?
Доктор усмехается – скорее в ответ на собственные мысли, чем на слова Генри.
– Все это вздор, Рэкхэм. Пустые прикрасы, сладкая водичка. Полагаю, от ваших молитв настоящего толку было бы больше.
– Можно мне увидеться с ней? – заискивающе спрашивает Генри. – Я сделаю все, чтобы ее не утомить…
Керлью начинает подниматься по ступеням, равнодушно свергая бремя гостеприимства вниз, на плечи служанки.
– Да, да, разумеется, – отвечает он через плечо. – Чувствует она себя прекрасно, да она и сама скажет вам это.
И доктор уходит.
Служанка голыми коридорами проводит Генри в спартански обставленную гостиную докторского дома, который, в ощутительном контрасте с домом брата Уильяма, ни малейших знаков присутствия женщины не несет. Ничто не скрашивает в нем мрачного утилитаризма – во всяком случае, пока Генри не достигает высоких двустворчатых окон, выходящих в сад, в коем Природа получает наконец дозволение немного приукрасить голую землю. За безупречно промытыми стеклами их Генри видит залитый солнцем, окаймленный вечнозеленым кустарником квадрат подстриженной травы, а в середине его – самого главного, если не считать Иисуса Христа, человека на свете.
Миссис Фокс сидит, откинувшись, в плетеном кресле-качалке, одетая так, точно она ожидает гостей: застегнутый на все пуговицы лиф платья, башмачки вместо домашних туфель и тщательно уложенные волосы – тщательнее, если правду сказать, чем обычно. На коленях своих она вертикально удерживает книгу, в страницы которой пристально вглядывается. Сегодня она прекраснее, чем когда-либо прежде.
– Миссис Фокс?
– Генри! – радостно вскрикивает она и роняет книгу в траву. – Как я рада вас видеть! Я здесь едва с ума не сошла от скуки!
Генри приближается к ней, не способный поверить в то, что доктор Керлью мог с такой уверенностью подписать смертный приговор женщине, которая выглядит сущим олицетворением жизни. Ничего-то они не понимают, эти врачи! Однако миссис Фокс, приметив его замешательство, безжалостно открывает ему глаза на истинное положение дел.
– Плохи мои дела, Генри, – говорит она, улыбаясь. – Потому я и сижу без дела, в кои-то веки! Я даже провалялась все нынешнее утро в постели, а это едва ли не самая большая уступка докторам, на какую я способна пойти. Присаживайтесь, Генри, трава совершенно сухая.
Генри присаживается, мгновенно обнаруживая, что она ошиблась – штаны его тут же начинают намокать.
– Ну что же, – продолжает миссис Фокс – тоном, в котором странно смешались беззаботное веселье и горестная усталость. – Какие еще новости могу я вам сообщить? Вы, может быть, уже слышали, что меня… как бы это выразиться?.. со всевозможной деликатностью выставили из «Общества спасения»? Мои соратницы решили, что я стала слишком слабой для выполнения наших обязанностей. Видите ли, несколько дней назад нам пришлось пешком добираться от вокзала на Ливерпуль-стрит до одного дома терпимости, и дорога утомила меня до того, что, когда сестры вошли в дом, я осталась сидеть на ступенях крыльца. Конечно, я постаралась принести хоть какую-то пользу, строго-настрого поговорив с заявившимся в этот дом любострастным простофилей, однако сестры явно прониклись мыслью о том, что я их подвела. И потому в минувший вторник прислали мне письмо, в коем предложили ограничить мои труды перепиской с парламентариями. Все Спасительницы желают мне наискорейшего выздоровления – и в выражениях самых цветистых. Но желают и того, чтобы я – до той поры – померла от скуки.
Генри, расстроенный легкостью, с которой она прибегает к этому неуместному слову, едва находит в себе силы для того, чтобы попробовать выпытать у нее дальнейшие подробности.
– А ваш отец, – все же решается спросить он, – обсуждал с вами… чем, собственно, вы… э-э… могли… занемочь?
– Ах, Генри, уж эти мне ваши околичности! – нежно корит его миссис Фокс. – У меня чахотка. Так мне, во всяком случае, сказали, а сомневаться в правдивости сказанного я причин не имею.
В глазах ее мелькает проблеск горячности – той же горячности, с какой она обсуждала с ним по дороге из церкви тонкости веры.
– В чем я расхожусь с общим мнением, включая и мнение моего ученого отца, так это в том, что знаю – я не обречена на смерть, во всяком случае, на скорую. Во мне скрыто что-то вроде… как бы это сказать? Что-то вроде помещенного туда Богом календаря оставшихся дней, и на каждом его листке написано, какие Его поручения мне еще предстоит выполнить. Не стану уверять вас, будто я в точности знаю, сколько там листков, да я и не хочу этого знать, однако я почему-то чувствую, что календарь мой еще довольно толст, и уж во всяком случае состоит не из считаных, как все полагают, страничек. Да, у меня чахотка, так? Ну и прекрасно, у меня чахотка. Однако это я как-нибудь переживу.
– О, неустрашимый дух! – восклицает Генри и, поднявшись вдруг на колени, стискивает ее руку.
– Да глупости, – возражает она, но все же смыкает холодные пальцы на ладони Генри и ласково сжимает ее. – Просто Бог не желает, чтобы я маялась без дела, вот и все.
С минуту оба молчат. Ладони их сцеплены, и из каждой переливаются в другую нагие, безгласные чувства; невинный порыв соединил их, а благонравию пока еще не по силам разъединить. Сад купается в солнечном свете, большая черная бабочка перелетает высокую ограду его и начинает порхать над кустами, отыскивая цветок. Миссис Фокс отнимает свои пальцы у Генри – с грацией, ясно дающей понять, что в жесте этом нет и тени какого-либо отказа, – и кладет ладонь себе на грудь.
– Ну а теперь, Генри, – с глубоким вздохом произносит она, – расскажите, что нового в вашей жизни.
– В жизни? – Он моргает, ошеломленный пожалованной ему и ударившей в его голову милостью – дозволением коснуться ее тела. – Ну… я… ммм…
Но тут все происшествия последних дней оживают в памяти Генри, и он обретает дар речи.
– Что же, рад вам сказать, что нового в ней случилось немало. Я… – он краснеет, опускает взгляд на зеленеющую между его колен траву, – я изучал обездоленных и нищих, дабы наконец приготовить себя к…
Он краснеет еще пуще, а затем улыбается:
– Ну, вы знаете к чему.
– Так вы прочли Мейхью, которого я вам дала?
– Да, но и не только это. Я… в последние недели я начал также вести беседы с самими обездоленными и нищими – на тех улицах, на которых они обитают.
– О, Генри, неужели? – Гордость за него, которую испытывает сейчас миссис Фокс, вряд ли была бы большей, даже если бы он сказал, что повстречал Королеву и спас ее от наемных убийц. – Ну расскажите же, расскажите, как все было!
И Генри, так и стоя перед ней на коленях, рассказывает ей все – почти все. Он подробно описывает места, в которых встречался с безработными, с уличными мальчишками, с проституткой (умалчивая лишь о том единственном случае, когда им овладел похотливый зуд). Эммелин внимательно слушает, лицо ее горит, тело подрагивает – сидеть ей неудобно, отчего она и ерзает в кресле так, точно самые кости ее трутся о плетеное сиденье. Генри ведет свой рассказ и вдруг замечает, как сильно она исхудала. Уж не ключицы ли проступают под тканью ее платья? И если так, то какой остается смысл в его честолюбивых стремлениях? Всякий раз, как он представлял себя священником, миссис Фокс была рядом, давала ему наставления, предлагала излить его горести и неудачи. Стремления эти сильны, лишь пока их облекает доспех, выкованный из ее ободрений, – без него они обратятся в грезу, вялую и уязвимую. Она не должна умереть!
Поразительно, но миссис Фокс выбирает именно это мгновение для того, чтобы потянуться к нему и сжать его ладонь в своей, говоря:
– Дай-то Бог, мы еще сможем в будущем вести эту борьбу плечом к плечу!
Генри глядит в глаза миссис Фокс. За миг до этого он говорил ей, что женщины вольного поведения никакой власти над ним не имеют, что при всем убожестве их он сохраняет способность видеть в этих несчастных лишь души и одни только души. Все это правда, однако сейчас, ощущая иголочки, колющие сжатую ею ладонь, он вдруг сознает, что эта одухотворенная, прямая и честная женщина, поверженная наземь жестокой дланью болезни, все еще разжигает в нем похоть, достойную самого Сатаны.
– Дай-то Бог, миссис Фокс, – хрипло шепчет он.
– Черч-лейн, черный ход Рая, большоевсемспасибо!
Доставив прилично одетую леди в этот мерзкий квартал старого Сити, кебмен саркастически всхрапывает, а его разделяющая мнения хозяина лошадь вываливает на мостовую – в виде прощального презрительного жеста – горячую горку навоза. Справившись с искушением отбрить его, Конфетка плотно сжимает губы, платит за проезд и на цыпочках, приподняв подол юбки, направляется к дому миссис Лик. В какую же грязную трясину обратилась эта улица! Свежие кучи навоза – это еще самая меньшая из подстерегающих на ней пешехода опасностей. Неужели здесь всегда так воняло – или она слишком долго прожила в доме, где пахнет лишь розовыми кустами да туалетными принадлежностями «Рэкхэма»?