Конфетка стучит в дверь миссис Лик, слышит приглушенное «Войдите!» полковника и вступает в дом, как множество раз вступала в него в пору своей юности. Внутри пахнет ничуть не лучше, а картина, открывающаяся здесь взорам, – отвратительный старик и день за днем накапливающиеся в прихожей груды помойного сора – согревает сердце не сильнее, чем убожество улицы.
– А, полюбовница! – злобно скрежещет полковник, не удостаивая ее другим приветствием. – Все еще думаешь, будто тебе большая удача привалила, э?
Конфетка, тяжело вздохнув, снимает перчатки, запихивает их в ридикюль. Она уже горько сожалеет о том, что, столкнувшись вчера на Оксфорд-стрит с Каролиной, пообещала, спеша избавиться от того, что грозило обернуться длинным разговором, навестить ее. Что за причудливое совпадение: в течение всего одного года Каролина повстречалась с ней уже во второй раз, – и это в городе, населенном несколькими миллионами людей, – да еще и в тот миг, когда Конфетка спешила на Юстонский вокзал, чтобы понаблюдать из укромного уголка за прибытием бирмингемского поезда! Сейчас она задним числом понимает, что лучше было бы провести с Каролиной чуть больше минут на улице, – Уильяма в этом дурацком поезде все равно не оказалось, а теперь он может постучаться в дверь ее квартирки, пока она будет торчать здесь, в пропахшем стариковской мочой веселом доме!
– Каролина не занята, полковник Лик? – спокойно спрашивает она.
Старик, обрадованный возможностью попридержать нужные кому-то сведения, откидывается на спинку кресла, и самый верхний виток шарфа сползает с его губ. Конфетка понимает – сейчас полковника начнет тошнить той тухлятиной, в которую обращается понемногу хранимый его памятью запас злополучий.
– Удача! – усмехается он. – Вот послушай, что такое удача! Женщина из Йоркшира, фамилия Хобберт, наследует в тысяча восемьсот пятьдесят втором поместье отца – три дня спустя ее убивает рухнувший потолок арочного прохода. Ботаничку-рисовальщицу Эдит Клаф, выбранную в тысяча восемьсот шестьдесят первом году из тысячи претенденток, пожелавших участвовать в организованной профессором Айди экспедиции в Гренландию, сжирает морская рыбища. А всего только в прошлом ноябре Лиззи Самнер, любовницу лорда Прайса, нашли в ее марилебонском коттеджике с шеей…
– Да, весьма трагично, полковник. Так что же, Каролина свободна?
– Дай ей пару минут, – рокочет старик и вновь окунается в шарфы. Конфетка, украдкой протерев кончиками пальцев сиденье ближайшего к ней стула, садится. Наступает благословенная тишина – полковник въезжает в то, что уцелело от сумевшего пробиться сюда солнечного луча, Конфетка вглядывается в развешенные по стене ржавые мушкеты, – впрочем, спустя тридцать секунд полковник ухитряется все испортить.
– Ну, как твой парфюмерный монарх?
– Вы обещали никому о нем не говорить, – выпаливает Конфетка. – Так мы с вами условились.
– Этой шайке я ничего и не сказал, – отвечает он, брызгая слюной и перекатывая глаза в сторону всего остального дома, в котором мужчины, совершая подвиги атлетизма, напрягают свои молодые конечности и детородные члены, в котором ютятся и спят три распутницы, а миссис Лик читает в своей норе грошовые книжицы. – Недорого же ты ценишь данное мужчиной слово чести, потаскушка.
Конфетка разглядывает свои пальцы. Кожа их покрыта коростой, к ней больно притронуться. Может, спросить Каролину, нет ли у нее медвежьего жира?
– У него все хорошо, спасибо, – говорит она. – Лучше не бывает.
– Втюхивает тебе время от времени здоровенный кусок мыла, а?
Конфетка вглядывается в его воспаленные глазки, гадая, подразумевает ли этот вопрос нечто непристойное. Она и не думала никогда, что акты разнузданной похоти хоть в малой мере интересуют полковника Лика.
– Он щедр со мной так, что лучшего и желать не приходится. – И она пожимает плечами.
По затхлому воздуху до них докатывается глухой хлопок задней двери. Получивший свое клиент вываливается под солнечный свет.
– Конфетка! – Это появилась вверху лестницы одетая в одну лишь сорочку Каролина. Под этим углом и при этом освещении шрам на ее груди, память о шляпной фабрике, выглядит устрашающе багровым. – Что, полковник проходу тебе не дает? А ты отпихни его в сторону, он же на колесах, так?
Полковник Лик, не желая подвергаться подобному унижению, откатывается от лестницы сам.
– …нашли с шеей, почти перерезанной шелковым шарфом, – сообщает он в заключение, пока Конфетка рысцой поднимается к подруге.
Усадив Конфетку в единственное свое кресло, Каролина мнется у кровати, не решаясь присесть на нее. Мигом поняв, в чем дело, Конфетка предлагает ей помощь в замене простыни.
– Чистой-то у меня нет, вот беда, – говорит Каролина. – Ладно, давай хоть эту к окошку привесим, пусть ее ветерком обдует.
Они стягивают простынку с кровати и пробуют задрапировать ею окно – так, чтобы самые мокрые пятна смотрели наружу. И как только они справляются с этой задачей, солнце начинает сиять вдвое ярче.
– Повезло мне нынче, а? – усмехается Каролина.
Конфетка отвечает ей смущенной улыбкой. На Прайэри-Клоуз она нашла выход куда более простой: каждую неделю Конфетка, стараясь не попасться никому на глаза, проносит большой сверток с грязными простынями через ворота маленького парка, а спустя недолгое время выходит оттуда уже с пустыми руками. А после отправляется в «Питер Робинсон» и покупает новое постельное белье. Да и что ей еще остается? – прачки-то у нее нет. В сознании ее внезапно встает, как живой, Кристофер с заляпанными мыльной пеной красными руками…
– Ты как нынче, Тиша?
Конфетка пытается как-то справиться со своим лицом.
– Голова немного болит, – отвечает она. – Ужасно яркое солнце.
Как долго зарастали копотью оконные стекла Каролины? Ведь не были же они так грязны при последнем ее визите сюда – или были? И неужели в этой комнате всегда стоял такой запах?
– Прощения просим, Тиш. Я еще не успела подмыться.
Каролина относит фаянсовый тазик за кровать, более-менее укрывая его от взглядов гостьи. И склоняется над ним, приступая к выполнению противозачаточного ритуала: наполняя тазик водой, раскупоривая бутылочки с отравой. Конфетку, наблюдающую, как подруга беззастенчиво задирает одной рукой подол измятой сорочки, уже держа в другой «спринцовку» с головкой из старого тряпья, пробирает дрожь. Ягодицы Каролины, покрытые ямочками и изгвазданные семенем, кажется, стали полней против прежнего.
– Вот ведь докука, верно? – бормочет, опускаясь на корточки, Каролина.
– Ммм, – отзывается Конфетка и отворачивается. Сама она уже довольно давно – собственно, со времени переезда на Прайэри-Клоуз, – процедуры этой не исполняла. Когда Уильям остается у нее на всю ночь, об этом и думать нечего, а когда не остается… что ж, тогда она подолгу, подолгу отмокает в ванне. Погружаясь в теплую, чистую воду, слегка раздвигая ноги под белым покровом душистой пены, она, уж наверное, прочищается настолько, насколько это возможно.
– Все, почти закончила, – сообщает Каролина.
– Не спеши, – отзывается Конфетка, гадая, не стоит ли в самую эту минуту Уильям у двери их любовного гнездышка.
Она глядит на простынку, легко колеблемую теплым ветерком, – пятна, поблескивающие на ее ткани, уже поблекли, обретя сходство с улиточьим панцирем. Боже мой, до чего же грязна эта тряпка! Конфетку одолевает стыд: она каждую неделю оставляет в парке едва-едва использованные простыни, а Каролине приходится спать и работать на этой старой ветоши! «Вот тебе почти новые простыни, Кэдди, – их только простирнуть немного и…» Нет, об этом и думать-то стыдно.
Каролина отволакивает тяжелый тазик к окну. И по пояс скрывается за волнуемой ветром простынкой, обращаясь в подобие призрака.
– Поберегись, – шаловливо мурлычет она и беззаконно сливает грязную воду по стенке дома. – Мне страх как хочется рассказать тебе, – начинает она несколько минут спустя, уже сидя полуодетой на голом матрасе и расчесывая волосы, – про моего нового клиента, постоянного – ну, во всяком случае, я с ним уже четыре раза встречалась. Тебе он понравился бы, Тиша. Уж такой воспитанный.
И Каролина приступает к рассказу о своих встречах со степенным, серьезным мужчиной, прозванным ею Пастором. В жизни любой проститутки таких мужчин что грязи, ничего нового рассказ ее не содержит. Конфетке с трудом удается скрывать нетерпение, она уверена, что знает конец этой истории.
– А потом он затащил тебя в постель, так? – подсказывает она, желая поторопить Кэдди.
– Нет! – восклицает Каролина. – Тут-то самая странность и есть!
И она не без озорства взбрыкивает ногами. И ноги у нее тоже грязные, думает Конфетка. Какие надежды на избавление от Сент-Джайлса может питать женщина с такими грязными ногами?
– Не исключено, что он даже страннее, чем ты думаешь, – вздыхает она.
– Не-а, он не из маргариточек, этих я нюхом чую! – смеется Каролина. – Я его спросила на прошлой неделе, чего уж такого страшного выйдет, если он меня поимеет, всего разок, хоть поймет, нравится ему это, не нравится, или, по крайности, почему из-за этого другие мужики на стену лезут. – Она прищуривается, пытаясь точно припомнить ответ Пастора. – Он вон там стоял, у окна, всегда там стоит, на меня не смотрит, ну и сказал… как это?.. сказал, если все мужчины, подобные ему, станут поддаваться соблазну, то на свете всегда будут бедные падшие вдовы, подобные мне, всегда – голодные дети, каким был мой мальчик, всегда – злые домовладельцы и убийцы, потому что даже те, кто понимает, что к чему, не будут любить Господа так, как Он заслуживает.
– А что ответила ты? – спрашивает Конфетка, внимание которой отвлечено несчетными стигматами бедности, испещрившими комнату Каролины: плинтусами, слишком трухлявыми для покраски, стенами, слишком покривившимися, чтобы клеить на них обои, половицами, слишком источенными короедом, чтобы натирать их мастикой, – как-то приукрасить это жилище можно, только спалив его дотла и отстроив заново.