Его лицо чуть мрачнеет — тема ему не по душе.
— У тебя усталый вид, это особенно заметно под глазами.
Она старается предъявить ему более свежее и жизнерадостное лицо, но в этом нет надобности: он не жаловался, только выражал озабоченность. И какое же это облегчение — он помнит, как должны выглядеть ее глаза!
— Нанять тебе служанку для детской? — предлагает он.
Его голос — странная смесь, столь же тонкое сочетание элементов, как любые духи: звучит и разочарование, и робость, и некоторое раскаяние, и нежность — будто ему хотелось снова зажечь огонек в ее глазах, и, понятно, желание. Всего пять слов, — но фраза наполнена всеми нюансами.
— Нет, спасибо, — говорит Конфетка. — В этом нет нужды, в самом деле нет. Я плохо спала, это правда, но я уверена, что дело в новой кровати. Я так скучаю по нашей старой кровати на Прайэри-Клоуз, на ней замечательно спалось, да?
Он наклоняет голову — это не совсем кивок; это признание правоты. Конфетке больше ничего не нужно; она мгновенно делает шаг вперед — и обнимает его, смыкая ладони почти на копчике, вдвигает приподнятое колено между его ног.
— Я по тебе тоже соскучилась, — она прижимается щекой к его плечу. Запах мужского желания едва ощутим. Он вырывается из-под тугого, почти герметичного воротничка сорочки. Член твердеет от осторожного нажима ее колена.
— Я ничего не могу поделать с размерами этой комнаты, — хрипло говорит он.
— Конечно, нет, любовь моя, разве я жалуюсь, — воркует она в его ухо. — Я скоро привыкну к этой кровати. Нужно только ее… (Она перемещает одну руку в его пах).
Бог знает, что она хотела сказать.
Не размыкая объятий, Конфетка пятится к кровати, садится на край, высвобождает член своего возлюбленного из брюк и сразу берет его в рот. Несколько мгновений он стоит безмолвно как статуя, потом начинает постанывать и — слава Богу — гладить ее по волосам, неловко, но с несомненной нежностью. «Он все еще мой», — думает Конфетка.
Когда он начинает проталкиваться глубже, она откидывается на матрас, вздергивая халат выше грудей. Он проваливается в нее и, вопреки ее страхам, щелка приветствует его такой жаркой влажностью, какую ей даже получасовыми приготовлениями едва ли организовать.
— Да, моя любовь, в меня, в меня, — шепчет она, ощущая приближение его оргазма.
Она обвивает его руками и ногами, горяча его поцелуями в шею — и умело рассчитанными, и страстными; ей не понять, каких больше.
— Ты — мой мужчина, — убеждает его Конфетка, чувствуя, как между ягодиц течет мокрое, теплое.
Чуть позже она — за неимением другого источника воды — обтирает его умывальной салфеткой, которую намочила в стакане.
— А ты помнишь наш первый раз? — шаловливо мурлычет она. Ему хочется усмехнуться, но получается гримаса.
— Вот был позор, — вздыхает он, глядя в потолок.
— А я сразу поняла, что ты великолепный мужчина, — утешает она. Дождь наконец стихает, и тишина устанавливается в доме Рэкхэмов.
Уильям, обсушенный и в брюках, лежит в ее объятиях, хотя вдвоем они еле умещаются на кровати.
— Эта моя работа, — горестно рассуждает он. — Я имею в виду «Парфюмерное дело Рэкхэма»… Я трачу на нее часы, дни, целые недели жизни..
— Виноват твой отец, — отзывается Конфетка, повторяя его вечную жалобу таким тоном, будто это ее собственный страстный порыв. — Если бы он построил компанию на более разумной основе…
— Вот именно. Но получается, что я целую вечность должен исправлять его ошибки, и укреплять эту… Эту…
— Хлипкую постройку.
— Именно. И за счет отказа…
Он тянется погладить ее по лицу, и одна нога соскальзывает с узкого матраса…
— …От радостей жизни.
— Поэтому я здесь, — говорит она. — Чтобы напоминать тебе.
Она прикидывает, подходящий ли это момент, чтобы спросить, можно ли ей постучаться в его дверь, не дожидаясь, когда он постучится к ней, но тут снаружи доносится хруст гравия под колесами и копытами, возвещая возвращение Агнес.
— Она в последнее время лучше себя чувствует, да? — спрашивает Конфетка, когда Уильям поднимается на ноги.
— Бог ее знает. Может быть, и так.
Он приглаживает волосы, готовясь выйти.
— Когда у Софи день рождения? — Конфетке не хочется отпускать его, не выведав хоть что-то об этом странном семействе, куда она попала, об этой кроличьей норе из тайных комнат, обитатели которых так редко соглашаются признать существование друг друга.
Он морщит лоб.
— В августе…какого-то там августа.
— В таком случае, это еще ничего.
— В каком смысле?
— Софи мне сказала, что после дня рождения Агнес сторонится ее.
Уильям очень странно смотрит на нее — с неудовольствием, стыдом и такой глубокой печалью, на которую она не считала его способным.
— Под днем рождения Софи имела в виду день, когда она родилась. Когда на свет появилась…
Он нетерпеливо распахивает дверь — на случай, если его жена, именно в этот вечер, а не в какой другой, быстрее обычного выберется из экипажа.
— В этом доме, — устало заканчивает он, — Агнес бездетна.
И с этими словами он выходит на лестничную площадку, резким жестом приказывая гувернантке остаться в комнате.
Конфетка долго лежала без сна в темноте. Через несколько часов, когда ей сделалось невмоготу, а дом Рэкхэмов погрузился в такую тишь, что она уверилась: каждый его обитатель закрылся в какой-то из комнат, она встала с постели и зажгла свечу. Она босиком; она кажется себе такой маленькой, когда на цыпочках пробирается сквозь мрак этого великолепного и загадочного дворца, однако ее тень, когда она проходит мимо запретных дверей, — тень эта огромна.
Бесшумно, как волчица или привидение из сказки, проскальзывает она в спальню Софи и подбирается к ее кровати. Дочь Уильяма спит глубоким сном; ее веки чуть трепещут от напряжения. Девочка дышит ртом, изредка шевеля губами, будто отвечая на нечто приснившееся или припомненное.
— Проснитесь, Софи, — шепчет Конфетка, — проснитесь.
Глаза Софи раскрываются, фарфорово-голубые радужки вращаются как в бреду, как у младенца, одурманенного «Настойкой Годфри», или «Детским покоем Стрита», или другим опийным снотворным.
Конфетка выдвигает ночной горшок из-под кровати.
— Встаньте на минуточку, — просит Конфетка, подсовывая руку под теплую, сухую спину девочки. — На одну минуточку.
Софи неловко повинуется, тараща непонимающие глаза в непроглядную темноту.
Конфетка берет гладкие детские ручонки в свои растресканные, шершавые ладони, и поднимает их.
— Доверьтесь мне, — шепчет она.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Безумие! Просто безумие!
Если спросить прислугу, то выяснится: половина проблем с этим домом происходит от отвратительной привычки Рэкхэмов бодрствовать, когда положено спать, и спать, когда следует быть на ногах.
Вот хоть сейчас. Клара со свечой в руке крадется по лестничной площадке, а время — половина первого. В эту пору многострадальные слуги имеют право голову приклонить на подушку в твердой уверенности, что теперь хозяева и хозяйки уже не потревожат их до утра. А тут что? Наклоняясь к замочной скважине и по очереди заглядывая в каждую спальню, Клара убеждается, что ни один из Рэкхэмов не спит.
Безумие — если спросить Клару. Только потому, что Уильям Рэкхэм повысил ей жалованье на десять шиллингов в год, он считает, что она должна ему ноги целовать в благодарность за честь работать здесь?.. Десять шиллингов — это прекрасно, но сколько стоит возможность выспаться ночью? А она много ночей недоспала! Взять хоть эту ночь! Двери то открываются, то закрываются, какие-то звуки, которые она просто обязана проверить, потому что кому известно, что миссис Рэкхэм сделает в следующую минуту? Десять шиллингов в год… Что они значат для человека, чье лицо напечатано на рекламных плакатах в омнибусе? Она почти готова сказать ему, что ей причитается по шиллингу за каждый час, который она проводит без сна из-за его безумной жены! Кстати, чем она сейчас занята, никчемная эта женщина? Опять какая-нибудь глупость, можно не сомневаться. А завтра, когда добросовестной камеристке полагается быть наготове с самого утра, миссис Рэкхэм, скорее всего, будет полдня лежать в постели и посапывать в залитую солнечными лучами подушку.
Что же касается ребенка Рэкхэмов — всякой служанке положено в семь ложиться спать и до семи утра оставаться в постели. Новая гувернантка, мисс Конфетт, сразу ясно, понятия не имеет, как обращаться с детьми. Кстати, а эта какими глупостями занята? Клара заглядывает через замочную скважину в спальню Софи Рэкхэм и видит — опять безумие! — огонек свечи, мечущийся из стороны в сторону, и тень мисс Конфетт, накрывшую ребенка. Учит Софи гадостям? Клара бы не удивилась. С той самой минуты, как эта женщина переступила порог, Клара почуяла, чем это пахнет — от нее так и несло пороком. Самозваная гувернантка с весьма подозрительной походкой и распутным ртом — и где это Рэкхэм такую нашел? Не иначе как в «Обществе спасения». Одна из «побед» Эммелин Фокс является среди ночи в спальню малютки Софи, чтобы заниматься с ней черт знает чем.
А сам Рэкхэм? Этому-то чего не спится? Клара заглядывает в его замочную скважину и видит ничем не заслоненный письменный стол великого человека, за которым сидит сам великий человек и деловито пишет. До утра не может подождать со своими призывами покупать побольше его духов? Или, может быть, эти каракули и есть тот самый роман, про работу над которым он вечно говорил своей жене?
— Уильям собирается выпустить в свет роман, Клара, — говорила миссис Рэкхэм, по меньшей мере, раз в месяц в те скудные, неурожайные годы. — Лучший роман на свете. Скоро нам уже не придется терпеть грубые выходки его отца.
Клара переходит к двери Агнес и наклоняется к скважине. Миссис Рэкхэм ярко осветила комнату и нарядилась в ярко-красное вечернее платье. Спятила! Слава Богу, хоть хватило совести горничную не звать, чтобы та помогла ей одеться!.. А что это она по комнате расхаживает взад-вперед? И что за книгу держит в поднятой руке, будто это церковные гимны? По виду вроде как гроссбух — хотя миссис Рэкхэм двенадцать и двенадцать сложить не может, бедная дурочка!