Накануне смерти Кушинга.
Или накануне его убийства, подумал Алан, и в его голову закралось ужасное подозрение.
Извинившись перед Фегюсоном, он оставил дом Кушингов и направился прямо в клуб, к которому принадлежал умерший. Попасть в раздевалку было делом несложным – Алан лично знал секретаря клуба, поэтому смог обследовать место смерти. Разбитая раковина была заменена на новую. Он осмотрел сначала ее, а потом пол под ней, пытаясь понять, каким образом простое падение могло вызвать такие тяжелые травмы. Даже если бы отец Эдит упал на пол с высоты своего немалого роста и ударился бы о раковину, то угол повреждений был бы совсем другим. Алан попытался объяснить это дознавателю, но тот был оскорблен его вмешательством и занял оборонительную позицию. А заставить человека, занимающего оборонительную позицию, прислушаться к доводам разума чрезвычайно сложно.
Я должен был постараться заставить Эдит выслушать меня, корил Алан сам себя. А я не захотел на нее давить. Шарп совсем заморочил ей голову… и захватил ее сердце. В своем горе она была такой беззащитной. На кладбище она дрожала под рукой Шарпа – больше похожая на бабочку, приколотую иголкой, чем на осиротевшую женщину, находящуюся под защитой возлюбленного.
Как же плохо, подумал Алан. Как все плохо.
В унынии он вышел из клуба.
#
Пианино.
Звуки колыбельной.
В эти короткие моменты между сном и бодрствованием Эдит показалось, что она находится в своей детской и ее красавица мама играет, чтобы успокоить свое неугомонное дитя. Спи, моя радость, усни….
А потом она открыла глаза и увидела голову Томаса на подушке рядом с ней. Ее первым желанием было разбудить мужа и рассказать ему о том, что произошло… Но произошло ли это на самом деле? Он отмахнулся от ее настойчивого рассказа о женщине в лифте. Что же он скажет, когда она расскажет ему о бесформенном, покрытом кровью существе, которое появилось из пола второго этажа? У нее нет никаких доказательств… Но она может продемонстрировать ему чемодан в шахте с глиной.
Правда, он, наверное, уже знает о нем. А что по поводу этих звуков в резервуаре?
Опять-таки, у нее нет никаких доказательств.
Может быть, мне все это приснилось. А может быть, я схожу с ума. А может быть, у нее лихорадка? Эдит пощупала себе лоб – кожа была липкой. Она действительно не очень хорошо себя чувствует. Понятно, что Люсиль не была рождена поваром и что на еде Шарпы пытаются сэкономить каждый пенни. Может быть, продукты испортились? Хотя Шарпы чувствовали себя прекрасно.
Я тоже Шарп. Леди Шарп.
Тогда, может быть, она слишком много выпила? Они открыли две бутылки, чтобы отпраздновать свою свадьбу, а потом еще коньяк… Эдит редко пила спиртное – ее отец был в этом вопросе консерватором, и она, как хозяйка дома, следовала его примеру.
Томас мирно спал, и ей не хотелось беспокоить его всеми этими странностями. Прочитав ее роман, он признался, что книга напугала его, а ведь она, как автор произведения, тоже могла попасть под влияние своей книги. И сейчас, в свете раннего утра, Эдит начала сомневаться. За всеми этими событиями она так и не отослала рукопись в Атлантик Мантли и теперь радовалась этому. Ведь история еще совсем не закончилась.
Она длиннее, чем я могла себе представить, твердо сказала она себе самой. Недостаток сна, нервы, тени в комнатах – она не могла в действительности видеть то, что ей показалось. А как же ужас..? Как же эти звуки в резервуаре..?
Пианино продолжало играть. В окна проникал яркий свет, и по стенам прыгали солнечные зайчики, которые напоминали об утре, проведенном в сладкой дреме. Сейчас должно быть уже за полдень. В животе у нее забурчало, Эдит почувствовала голод и решила вставать. Набросив халат, она вышла из комнаты. Щенок остался в спальне вместе с Томасом.
Двигаясь по наитию, она спустилась вниз, где, наконец, наткнулась на громадную комнату, заполненную книгами и стеклянными витринами. В центре ее, за старым роялем, сидела Люсиль. Со стен смотрели портреты маслом. Под гербом Шарпов, расположенным над камином, была видна надпись:
Ad montes oculos levavi.
– Я подниму глаза мои на холмы[23], – перевела Люсиль, не прекращая играть.
– Прошу прощения, – извинилась Эдит. – Я вам помешала. Я…
– Совсем наоборот, – ответила Люсиль. – Это я, должно быть, разбудила вас своей игрой.
– Спала я сегодня очень мало, – потирая виски, призналась Эдит. – Я….
– Неужели? – переспросила Люсиль. – Почему?
Эдит решила ничего не рассказывать о произошедшем и Люсиль тоже – если то, что она видела, было в действительности….
Может быть, моя мать перевернулась в гробу. Может быть, зеркала в доме все-таки не были занавешены черным крепом, когда покойницу выносили….
Поток мыслей захватил девушку. И все они свидетельствовали о ее неуемном воображении. На лбу и верхней губе Эдит появились капельки пота.
Люсиль терпеливо ждала ответа.
– Я все еще измучена, – такое объяснение выглядело довольно глупо. Измученный человек засыпает мгновенно, разве не так? Эдит постаралась сменить тему. – Эта мелодия, что вы играли – что это было?
– Старинная колыбельная, – ответила Люсиль. – Когда-то я пела ее Томасу, когда мы были детьми.
Эта тема показалась Эдит гораздо интереснее.
– Могу себе представить, какими вы тогда были… Вы занимались куклами, а Томас – своими изобретениями.
Приподняв подбородок, Люсиль опустила веки. На лице у нее появилось отсутствующее выражение.
– Когда мы были детьми, нам не разрешалось приходить сюда. Мы были практически заперты в детской. В мезонине, – было видно, что сейчас она находится именно там и видит вещи, недоступные Эдит. Женщина поняла, что Люсиль надежно хранит эти драгоценные воспоминания и не хочет ими делиться. А ведь Эдит представляла, как вместе с Люсиль они будут смеяться над приключениями шаловливого мальчика Томаса, укрепляя этим семейные узы. Но пока Люсиль охраняла свои воспоминания так же твердо, как и ключи от Дома, и Эдит чувствовала себя исключенной из их внутреннего круга.
– Этот рояль мать привезла из Лейпцига, – продолжила Люсиль. – Иногда она на нем играла. Мы слышали игру в детской. – Женщина с трудом сглотнула. – Так мы узнавали, что она вернулась домой.
Как это печально звучит. Разве мать не должна бросаться к своим детям с широко раскрытыми объятьями? А может быть, музицирование было тайным способом, которым она сообщала о своем возвращении, чем-то вроде тайного сигнала? Игра ее собственной мамы тоже была сигналом: не бойся, я с тобой.
В этот момент Эдит ощутила теплоту по отношению к Люсиль. Конечно, она будет считать Томаса своей собственностью. Для Люсиль отойти в сторону, должно быть, было трудно. Эдит подумала, что ждет от нее слишком многого и слишком быстро.
Люсиль показала ей большой портрет неулыбчивой пожилой женщины с истонченной кожей, обтягивающей кости узкого, напоминающего череп лица. У нее были самые холодные глаза, которые Эдит доводилось видеть в своей жизни, а губы были вытянуты в упрямую, злую полоску. Казалось, что Люсиль покачнулась, когда они разглядывали этот портрет, но сумела взять себя в руки.
– Моя мать, – пояснила она.
Эдит испытала шок. Женщина походила скорее на бабку или тетку – старую деву. Томас рассказал ей, что их мать умерла, когда ему было около двенадцати, то есть почти столько же, сколько было Эдит, когда умерла ее мама.
А ее мама была молодой и красивой.
Пока не пришла черная холера. Я знаю, как она выглядит теперь. Я ее видела. И прошлой ночью я тоже кое-что видела.
Ну вот. Она это сказала. Согласилась с этим. И опустила завесу на свое приключение.
– Он выглядит… – начала Эдит и замолчала, не зная, что сказать.
– Ужасно? – с горечью подсказала ей Люсиль. – Да. У портрета идеальное сходство с натурой.
Эдит подошла к портрету и прочитала на маленькой бронзовой табличке, прикрепленной к раме: Леди Беатрис Шарп. Потом она заметила громадное рубиновое кольцо на безымянном пальце ее иссохшей левой руки. Это было обручальное кольцо, которое Томас преподнес ей. Оно и сейчас украшало руку Эдит. Женщина посмотрела на него. Да. Кольца абсолютно идентичны. Почему-то это выбило ее из колеи.
– Томас хотел снять этот портрет. Но я была против, – пояснила Люсиль. – Мне хочется верить, что она наблюдает за нами с небес. И я не хочу, чтобы она хоть что-то пропустила.
Это что, такая шутка? Люсиль улыбнулась портрету так, как будто между ней и женщиной ужасного вида была какая-то общая тайна.
– Мне кажется, что это будет моя любимая комната во всем доме, – сказала Эдит потому, что это была правда, и потому, что она хотела сменить тему разговора.
– Моя тоже, – Люсиль быстро улыбнулась, и эта улыбка была теплее, чем та, которой она одарила портрет своей матери. – Я прочитала здесь все книги. Особенно по энтомологии[24].
– Насекомые… – вставила Эдит.
– Да, насекомые. Жан Анри Фабр[25]. В насекомых нет ничего случайного. Они делают только то, что необходимо для того, чтобы выжить. И я этим восхищаюсь. Даже их красота и изящество всего лишь способы обеспечить продолжение рода.
Только не начинай про то, как сони поедают бабочек, мысленно взмолилась Эдит.
– Большинство книг выбирала моя мать. Их привозили издалека. Сама она не очень любила путешествовать. Поэтому мир должен был приходить к ней в гости.
Томас ни о чем подобном не говорил, правда, он всегда был очень сдержан в обсуждении своих родителей. Раньше Эдит думала, что он не хотел касаться этого деликатного вопроса слишком скоро после смерти ее отца. Англичане вообще более скрытны, чем американцы. В разговоре с ними никогда нельзя забывать о вторых смыслах. Но Эдит ничего не имела против этого. Она весь день могла слушать, как говорит Томас. Может быть, в дальнейшем она найдет другие, не такие нескромные способы ознакомиться с Домом. Если бы только ей удалось разговорить его на темы призраков, легенд и истории самого Дома… Кто здесь умер, как… и почему? Размышляя над этим вопросом, она прочитала несколько десятков, или даже сотен, названий книг, стоявших в шкафах, и вспомнила, что точно так же поступила в кабинете Алана. Она уже несколько раз собиралась написать своему старому другу, но почему-то это казалось ей не очень удобным. Сейчас она уже твердо понимала, что он тоже лелеял мысли о женитьбе и был соперником ее мужа в борьбе за ее благоволение. Эдит казалось, что с таким человеком переписываться просто неудобно, невзирая на то, какое место он занимал в ее прошлой жизни. Это казалось ей предательством по отношению к мужу.