Это что, звук лифта? Ей надо шевелиться, чтобы не пропустить своего шанса. С большой осторожностью она подобралась к шкафу для белья и с минуту стояла перед ним, прежде чем набралась смелости открыть. Коробка с восковыми цилиндрами все еще стояла внутри. Теперь она поверила, что какая-то сверхъестественная сила помогла ей найти их. Для чего – Эдит этого не знала. Она также поверила, что ни Томас, ни Люсиль не видят этих призраков, или фантомов, или как там еще они называются. Они даже не представляли себе, что нечто подобное существует.
Если только Люсиль не притворяется лучше, чем я о ней думаю. Хотя, она ведь так и не смогла скрыть то, что относится ко мне как к незваной гостье.
Эдит схватила цилиндры и на цыпочках прошла на кухню.
Каждый звук, каждый скрип и шевеление в доме заставляли ее больной желудок сжиматься. В комнате вместе с ней может находиться еще что-то. Оно может стоять у нее за спиной или прятаться под столом.
При лунном свете она приготовила цилиндры для прослушивания и внимательно изучила выцветшие конверты, которые нашла в чемодане:
Памела Аптон, Лондон, 1887. Маргарет Макдермотт, Эдинбург, 1893. Энола Шиотти, Милан, 1896.
Мысленно она вернулась к первой встрече ее отца с Томасом.
Тогда Картер Кушинг сказал, прямо глядя на молодого человека:
– Вы уже пытались – правда, безуспешно – найти деньги в Лондоне, Эдинбурге и Милане…
Горло у нее перехватило, и она чуть не потеряла сознание, но опустила иглу на фонограф и стала слушать:
– Я больше не могу этого вынести. – Говорила женщина с итальянским акцентом. – Я пленница. Если бы я могла покинуть его, я бы это сделала. Если бы только я могла разлюбить его. С ним мне наступит конец. Тише, тише, ш-ш-ш-ш…
Потом, когда голос исчез, раздался плач младенца. Потрясенная Эдит ничего не могла понять.
Я не видела здесь никаких младенцев. А эти вещи в мезонине…? Ведь это я сама решила, что они принадлежат Томасу и Люсиль. А может быть, младенец все-таки был здесь? Эдит посмотрела на дату на конверте. Ему сейчас было бы четыре года.
Она вспомнила красный резиновый мячик. Он вполне мог принадлежать ребенку, а не собаке. В этом больше смысла, потому что собаки у Шарпов точно нет.
В тот день, в ванной, когда она играла со щенком в «апорт» и мячик выкатился как будто сам по себе… и она услышала звуки в спальне…
Не мог ли это быть ребенок?
Может быть, с ним что-то случилось. С малышом. Может быть, говорившая была его матерью, а он так болен или изуродован, что мать все свое время проводит с ним. А может быть, мать умерла и оставила его здесь совсем одного, а Люсиль скрыла это от Томаса.
Или, может быть, Томас все знает. А что, если все эти механические игрушки он сделал именно для малыша, а не для Люсиль, когда та была маленькой девочкой?
Дрожащими руками Эдит сняла цилиндр с валика и поставила следующий. Потом второй, потом третий… И когда она закончила…
Нет.
…Она просто умерла на целую минуту. Она не могла поверить в услышанное. И не потому, что не хотела, а именно потому, что не могла.
Однажды, давным-давно:
Это было похоже на извращенную сказку. О Синей Бороде и его замке, полном привидений, с комнатой, в которую запрещено входить.
И с ключом, до которого запрещено дотрагиваться. Томас сам запретил ей спускаться в шахту.
В шахте был чемодан Энолы Шиотти.
Жили-были три женщины. Они не знали друг друга. Каждая из них влюбилась в сэра Томаса Шарпа и бросила все, чтобы приехать в Англию, в Аллердейл Холл в качестве его жены.
Прямо как я, подумала Эдит.
И каждая из них была вначале такой счастливой, такой любимой… А потом они начинали слабеть и уже не могли покидать Аллердейл Холл. Они ужасно страдали. Рыдали. Проклинали имя Томаса. Пытались этими записями предупредить других… или, на худой конец, сообщить всем: Я была здесь. Здесь меня убили.
Боже, подумала Эдит. Ее начало трясти. Сердце глухо стучало, а голова распухла. Ей казалось, что острые булавки двигаются по ее венам. Ледяной страх и самый большой ужас, который она испытывала в своей жизни, схватили ее невидимыми руками и потащили в темную, порочную комнату, в которую ей нельзя было входить. Но это неправильно. Это же не тот секрет Аллердейл Холла, который хотели ей показать монстры с красными костями.
Этого не может быть, потому что все это слишком ужасно.
Только не Томас.
Дрожа, Эдит достала фотографии из конвертов и постаралась соотнести их с голосами на цилиндрах. На всех фото был изображен Томас рядом с гордо улыбающейся женщиной. Одной из трех говоривших.
Памела Аптон, 1887 год. Она была худа и сидела в инвалидном кресле с чашкой чая в руках. Эдит вздрогнула, когда увидела каталку. Та же самая, которую она видела в мезонине?
Фото Маргарет Макдермотт было датировано 1893 годом. Она была старше, чем Памела и старше Томаса, который на фото стоял рядом с ней. У нее уже были седые волосы, но ее еще можно было назвать «хорошенькой». На ней была соломенная шляпа. И в руках она тоже держала чашку чая.
Подожди-ка, подумала Эдит. Она вернулась к фото Памелы Аптон. Чашка одна и та же?
Именно так.
И в этой же чашке Люсиль готовила чай и для нее.
Ее горло сжалось так сильно, что она не могла сглотнуть. Она едва сдержалась, чтобы не закричать от ужаса: перед ее внутренним взглядом предстала ее невестка, именно в этой кухне ставящая чайник на огонь. Эдит увидела, как листья погружаются в кипяток в заварном чайнике. Как поднос с чашкой предлагают ей.
В тот, самый первый, день Томас рассказал ей о ягодах пироканты. И заставил ее выпить чай из них. А потом, под предлогом уважения к ее трауру, не прикоснулся к ней в постели. На самом деле он просто не хотел заниматься любовью с будущей покойницей.
Нет, я, должно быть, ошибаюсь. Я устала и напугана.
– Они добавляют яд в чай, – четко прошептала она, заставляя себя в это поверить. В ее чай. Ее желудок скрутил сильнейший спазм, и она почувствовала горечь чая во рту, а нос ее заполнился его запахом. Охваченная ужасом, она наконец поняла – ее медленно убивают. Она даже не могла подсчитать, сколько чашек этого чая она выпила с момента приезда в Аллердейл Холл. С убийственной ясностью она вспомнила, как Томас, когда она принесла ему сэндвичи и чай, выяснял у нее, какие листья она использовала для заварки. Из красной или из голубой жестянки? Она вспомнила настороженное выражение его лица, за которым скрывался реальный страх случайно выпить пусть даже одну чашку. А он сам когда-нибудь наливал ей чай? И пила ли она отраву, приготовленную лично им?
Эдит заставила себя перейти к следующей фотографии. По дате на обратной стороне она поняла, что это Энола Шиотти. И опять чай… А возле женщины сидел очаровательный песик, который сейчас принадлежит ей, Эдит.
Эдит помнила, что сказала Люсиль, вернувшись с почты: Что это существо здесь делает? Они оба притворились, что не узнали щенка. Они были уверены, что он умер. Что все следы итальянской женщины… итальянской жены… были уничтожены.
Томас выпустил его в вересковой пустоши, ожидая, что природа доделает все остальное. Его нисколько не волновало, что щенок умрет от голода, или свалится в овраг, или утонет в ледяном ручье. К ней в руки очаровательный щенок попал истощенным и наполовину замерзшим. И Томас допустил это.
Сгорая от нетерпения, Эдит перешла к следующей фотографии.
Энола.
Держит на руках младенца.
Это должен быть младенец, которого слышно на записи, тот самый, которого Энола успокаивает. Но ведь сейчас в этом колоссальном здании нигде не скрывается четырехлетний малыш?
Некоторые части дома небезопасны. Так сказала Люсиль. Небезопасны для кого?
Нет, боже, нет, подумала Эдит, когда комната вновь завертелась вокруг нее. Все следы уничтожены… Они никогда не пойдут на такое.
Но они уже пошли.
И сделали.
И продолжают делать.
Последняя фотография ребенка. Одного.
И очевидно, что мертвого.
Маленькие глазки закрыты, ротик дряблый, щечки серого цвета.
Эдит поперхнулась и закашлялась. Изо рта капнула капля крови, и пятно оказалось на личике ребенка. На мгновение женщина окаменела от страха. Она не могла ни думать, ни действовать. Ее мозг отказывался соглашаться с тем, что знала ее душа. Что же они наделали…
Не смогли убить собаку, но…
По-своему все эти фото и записи были спиритическими. Изображения давно похороненных людей, рассказывающие их истории. Рассказывающие ей их истории.
И предостерегающие ее от Багрового пика.
– Я больше не могу здесь находиться, – вслух произнесла Эдит, стараясь вернуться в реальный мир. – Просто не могу.
Оживившись, она сложила конверты и фотографии в футляр фонографа и спрятала все в шкаф. Потом она схватила с вешалки пальто и набросила его на ночную рубашку. Стараясь заглушить истерические всхлипывания и побороть охватившую ее панику, Эдит бросилась к входной двери и распахнула ее.
Возле двери намело сугробы никак не меньше двух футов в высоту. В дверях она остановилась – страх душил ее, и конечности настолько онемели, что женщина не чувствовала холода. Но, выйдя на улицу, она увидела снег в лунном свете и отступила в шоке.
Снег был ярко-красным и простирался до самых ворот – этот сумасшедший Дом был окружен кольцом снега, которое выглядело как ров, наполненный свежей кровью.
Это было уже выше ее сил – она была слишком слаба и отравлена, чтобы выйти в этот снег. Она действительно оказалась в ловушке. Ведь Люсиль уже говорила ей: вам некуда идти. Некуда, и теперь они убьют ее так же, как и остальных.
Томас, взмолилась Эдит, помоги же мне. Ее внутренний взор заполнили его темно-синие глаза, в которых она так часто видела печальное и загнанное выражение. Он что же, никогда ее не любил?