– А если станут мешать?
Филимон прищурился:
– И-и-и, ваше благородие, пускай их попробуют. Нынче мужик не тот, что до войны. Мы нынче пороху понюхали, и у каждого с войны оружие какое ни на есть припасено – так ломанём, что дюже огорчатся пробовальщики. Уж мы нынче своего не отдадим. Ни большевикам, ни кадетам, ни лысому чёрту! С нами теперь ухо востро держи. Нас не тронь, так уж и мы не обидим, а уж коли тронут…
Совсем рядом раздался гудок приближающегося поезда, и вся толпа, затопившая перрон, ринулась к нему, ревя, бранясь и распихиваясь. Поезд был уже полон, но этот факт никого не останавливал. Озверевшие люди, разом возненавидевшие друг друга в этот миг, рвались в двери, лезли в окна, забирались на крыши.
– Куда лезешь, сволочь!
– Какая гнида здесь сапогом в морду тычет?! Зашибу!
– Ай-ай-ай, задавили!
Всеобщий гвалт, густо приправленный сквернословьем, поднялся на перроне, и, казалось, что посадка эта неминуемо закончится смертоубийством. Филька выждал немного и сказал:
– Теперь айда!
– Да куда ж?..
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, устрою в лучшем виде!
Позже Николай никак не мог внятно объяснить, каким чудом они трое умудрились втиснуться в один из вагонов и вместе с ещё двумя солдатами занять уборную и запереть её дверь прямо перед носом у наседавшей массы. Ощутив себя в относительной безопасности, Вигель почувствовал, что одежда его насквозь пропиталась потом. Полковник Северьянов утирал кровь, струящуюся из ссадины на лбу.
– Ну-с, Николай Петрович, каковы впечатления? – улыбнулся он, садясь на пол и переводя дух.
– Я был уверен, что нас раздавят.
Филька хмыкнул:
– Обижать изволите, ваше благородие! Сказал же, в лучшем виде устрою. Битер зие, как герман поганый говорит. Тут, конечно, дух скверный, но зато никто не наседает.
– И тут охвицерьё! – буркнул хмурый молодой солдат с белёсыми волосами, зло поглядывая на Вигеля. – Никуда от вас, чертей, не денешься. Моя бы воля…
– Потише, браток, – миролюбиво обратился к нему Филька. – Мы нынче в одной лодке, а, вернее, в одном нужнике, и у нас общая цель – отстоять его от чужих посягательств, чтобы проделать наш путь в сносных условиях. Предлагаю в связи с энтаким делом установить временное перемирие!
– Ваш денщик прирождённый дипломат, Юрий Константинович, – заметил Вигель.
Белёсый солдат скорчил презрительную мину и хотел что-то сказать, но его товарищ, сбитый мужик с обожжённым лицом, дёрнул буяна за рукав:
– Помалкывай, оголец! Товарищ верно рассуждает. С офицерьём мы ещё посчитаться успеем, как до места доберёмся, а туточки учинять разборов не будем, тем более, что их трое, и господин, вон, руку из кармана своего пальто не вынимает – того гляди палить начнёт.
– Я ему пальну! Там за дверью наших вона сколько! Да мы…
– Охолони, тебе говорю, – снова одёрнул старший. – Хочешь, как в бочке с селёдкой ехать? Застолбили место, сиди и не рыпайся.
Белёсый обиженно хлюпнул носом и, забившись в углу, стал полным ненависти взглядом следить за своими попутчиками.
– Такой, вот, прирежет ночью и не задумается, – шепнул Николай Северьянову.
Полковник провёл пальцами по усам:
– Вполне возможно. Что ж, будем спать по очереди. В конце концов, могло быть хуже.
Филька достал из кармана кисет и обратился к мрачным солдатам:
– Что, братцы, махорки не хотите ли?
– Вот, это дело, – кивнул старший, захватывая пригоршню ладонью-лопатой и засыпая в скрученный из обрывка газеты кулёк. – Вижу, ты малый неплохой.
– Да и ты, дядя, тоже! – обнажил зубы Филька. – Может, познакомимся? Путь, чай, неблизкий!
– Егором меня звать. Член РКП(б), – последнее было присовокуплено со значением и явным вызовом. – А оголец этот, жены моей племяш Ермоха…
– Тоже член?
– Не дорос ещё, – фыркнул Егор. – Так, сочувствующий…
– Да я поболе твоего… – загудел из угла Ермоха.
– Не вякай, – цыкнул Егор.
Поезд тронулся. Северьянов расстегнул пальто, под которым неожиданно оказался форменный китель, усмехнулся:
– А котелок я, кажись, обронил…
– Неудивительно, – откликнулся Вигель, прикидывая, как бы прилатать наполовину оторванный рукав.
– А что, поручик, правда, у вас в Ростове родственники?
– Знаем мы этих родственников! – пробурчал Ермоха. – Атаман Каледин да енерал Алексеев – вот, ваши родственники! К ним под крылышко норовите!
– Правда, – ответил Николай, не обращая внимания на комментарии белёсого солдата. – Неблизкие. Родня мачехи. Вот, рассчитываю узнать от них что-нибудь об отце. Он в Москве, и я очень давно не имею от него вестей. А у вас, в самом деле, жена в Новочеркасске?
Лицо полковника просветлело:
– В самом деле. Полгода не виделись… Вот, как приедем, милости прошу ко мне. Я вас представлю ей. Вы увидите, как она будет рада вам. Наташа всегда рада гостям, у неё такой характер… – Юрий Константинович осёкся, по-видимому, сочтя невозможным обсуждать любимую жену в присутствии случайных попутчиков. Помолчав, он извлёк из внутреннего кармана кителя фотокарточку и протянул её Вигелю. – Удивительная женщина, не правда ли?
Не согласиться с этим утверждением, должно быть, сумели бы немногие, потому как женщина, взглянувшая на Николая со снимка, отличалась редкой, благородной красотой: безукоризненно правильные, мягкие черты немного печального лица, тёмные волосы и тёмные же глаза, бархатные и спокойные. За свою жизнь Вигель видел многих привлекательных женщин, но должен был признать, что ни одна из них не могла сравниться с супругой полковника Северьянова.
– Прекрасное лицо, – искренне восхитился Николай, возвращая Юрию Константиновичу портрет.
– Когда-нибудь позже я вам расскажу о ней, – тихо пообещал полковник. – Верите ли, мы вместе уже восемь лет, а я всё ещё не могу поверить в то, что она моя жена, в то, что именно мне выпало счастье быть с нею…
Подошедший Филимон шёпотом доложил:
– Потолковал я с нашим попутчиком. Думаю, с его стороны опасности для нас нет, хоть он и большевик. Родом они со ставропольщины, крестьяне, но хозяйство у них худое. По всему видать, работники из них ледащие, а то бы на такой-то земле жили как у Христа за пазухой. Офицеров и дворян ненавидят люто. Эксплуататоры, говорят, кровь трудящихся пьют, говорят. А сами, по всему видать, не из тех, кто с сошкой, а кому – лишь бы с ложкой!
– Какой же я эксплуататор, – усмехнулся Северьянов, – если у меня все предки, включая отца, землю в поте лица пахали… Чёрт возьми, ведь осатанеть же можно от этой глупости!
– Да не принимайте к сердцу, ваше благородие. Дурни они, замороченные. Ничего, глядишь, образумятся… Энто, ваше благородие, от войны всё. Когда б не энта война, так разве ж очумел бы наш брат так? Всё окопы доняли… А в окопах их вроде как енералы и офицеры держали, вот, они и злобствуют, не разбирая правых и виноватых. Время нужно, чтобы эти раны теперь зализать, мир нужён. А вы, вот, ваше благородие, на Дон спешите, а ведь там енералы за войну ратуют. До победного конца! За верность союзникам, в рот им дышло! А народ от войны устал и потому за большевиками идёт, что они ему мир сулят. Вот, сказали бы ваши енералы, что, мол, замиряемся…
– Всё, Филька, – Северьянов болезненно поморщился. – Не хватало только ещё мне от тебя политическую лекцию выслушивать! Все-то политиками стали, все знают, что делать, а Россия разваливается, а Россию враг топчет.
– Я вам, ваше благородие, не про политику, – покачал головой Филька. – Я вам про то, о чём наш брат страждет, стало быть, народ. Нешто вам это знать не надобно? Ведь вы же с народом воевать хотите, а с ним не воевать надобно, а общий язык искать!
– С кем искать общий язык?! – лицо полковника побагровело. – С Ермохами?
– Ваше благородие, при чем здесь Ермохи? Вы подумайте, мы с вами всю войну прошли и с полуслова друг друга понимали, а теперь что коса на камень находит! А я ли вам враг? Я большевиков не люблю. Повидал их и добра от них не жду. Но а вы-то что хотите? Свергнуть большевиков? А дальше? Продолжать войну? Данке шот, так герман поганый говорит! Ведь энто она, проклятущая, нас доняла! Из-за неё раздор! Мир надобен, Юрий Константинович! Когда бы ваши енералы на мир пошли да землю нам дали, так и я б ваш был! И все, все!
– Землю только власть дать может, а власти у нас нет!
– Есть, большевистская.
– Самозваная!
– Но – власть!
– И ты, Филька, веришь их посулам?
– Не дюже верю, да ведь вы-то и того не сулите. И как же мне за вами идтить? Вы не серчайте, Юрий Константинович. Вы для меня навеки, что отец родной. Потому и болит у меня за вас душа.
– Я не сержусь, Филька, – отозвался Северьянов, но Вигель краем глаза заметил, что от волнения у полковника задрожали руки, и он поспешно спрятал их в карманы. – Но прошу тебя впредь этой темы больше не касаться. Вы ещё знать не знаете, что такое большевики. Думаете, это так! Игрушки! Такая власть, сякая – моя хата с краю! Ан нет-с! Не так всё! И очень скоро и ты, и все вы это поймёте. Да поздно будет… Вот, тогда поговорим, коли живы будем. А теперь довольно!
– Как прикажете, ваше благородие… Только вот, энтакая незадача выходит у нас: вроде как и твоя правда, и моя правда, и везде правда – а нигде её нет.
– Ты скажи лучше, как бы нам кипятком разжиться? И как, вообще, мы отсюда выберемся?
Филька пожал плечами и кивнул на небольшое оконце:
– Делов-то, ваше благородие. Если уж забраться сумели, нешто обратно тяжеле окажется? – отодвинувшись, он свернулся клубком, демонстрируя гуттаперчивость своего длинного тела, поднял ворот шинели и вскоре задремал.
Его примеру последовали и попутчики-большевики.
– Счастливые люди… – с лёгкой завистью заметил Вигель, сцепив пальцы под затылком. – Деревенские умудряются покойно спать в любых условиях. Мне бы это спасительное умение!
– Спасительное? Ну-ну… Некогда в Гефсиманском саду в свою последнюю ночь молился Тот, кто сам был Спасением. А ученики, которым Он заповедал ждать его и бодрствовать, тоже покойно спали… Завтра всю Россию распнут на кресте, а все будут спать, – полковник обхватил руками колени, глядя перед собой, и кажется, ни к кому не обращаясь. – Он думает, что я не понимаю, не желаю понять, что мир нужен, как воздух. Что войну продолжать просто невозможно в сложившихся условиях. И она не продолжится, потому что некому будет продолжать… Сбылась мечта этих сукиных сынов, и война внешняя породила усобицу. Но, чёрт возьми, лучше бы продолжилась война! Даже в ней не прольётся столько крови, крови лучших сынов России, как если сойдутся в битве Россия красная с Россией белой… О, как они давно об этом мечтали! Знаете ли вы, Николай Петрович, что за прокламации распространяли ещё при убиенном царе Александре? Чёрным по белому там было написано, что для успеха революции необходимо втравить Россию в масштабную внешнюю войну!