– Наконец, ты изволил обратить на нас внимание.
Хотела ещё что-то добавить, но её перебила мать, заговорив взволнованно:
– Как это верно, Пётруша! Обманный нежный храм слепцы разрушат! Но всё-таки это стихотворение не объясняет лютой ненависти и жестокости.
– Я не утверждаю, что объясняет. Просто мне вдруг пришли на память эти строки.
Ирина Лавровна склонила голову набок:
– А мне кажется, я знаю, почему они так ненавидят нас… – голос её заколебался. – Мы – зеркало, в котором они отражаются во всём своём безобразии. Нет, нет, мы зеркала тусклые… А одно есть, чистое – Бог. Они, прежде всех, Бога ненавидят. Потому что он всю черноту, всю мерзость их отражает. А следом и нас. Мы им не за богатство, не за положение ненавистны. Нет! Они зеркало разбивают! Чтобы уже ничто, никто не был укором, не пробуждал в них совести. Они в нас себе такой укор чувствуют и простить его не могут. Отсюда такое дикое стремление уничтожить! И уничтожить жестоко, надругаться, чтобы осознать свою силу, чтобы кровью душу залить, опьянеть от неё, и уж обезопасить себя тем от голоса совести. Они не нам мстят, а собственной совести. Её они ненавидят, а мы голос её, её воплощение, а потому так терзают нас! Уничтожить, да-да-да… Уничтожить Бога, церкви, иконы, праведников и тех, кто хоть и грешен, но ещё Богу верен, ещё не почернел до конца… Вот в чём дело! – глаза Ирины Лавровны расширились, речь была сбивчивой, сумбурной. – Они всё святое в себе убить хотят, но прежде должны истребить его снаружи, чтобы ничто не напоминало… А мы напоминаем… И они мстят!
– Осатанели они, вот и всё, – отозвалась Лиза, пристукнув крупной ладонью по ручке кресла.
Ирина Лавровна всхлипнула, зябко передёрнула плечами:
– Холодно у нас…
– Да, правда, – согласилась с ней дочь, поднимаясь резко, не касаясь руками подлокотников. – Надо затопить камин. Я принесу дров.
– Я сам принесу, – сказал Пётр Сергеевич.
Не набросив шинели, он лишь прикрыл башлыком погоны, которые не пожелал спарывать, несмотря на все настояния жены, и спустился вниз. Холодный ветер освежил его. Трудно было носить дрова, имея единственную руку, но не мог полковник допустить, чтобы этой тяжёлой работой занималась жена, не мог позволить себе обратиться в калеку. Он – мужчина, хозяин дома, муж, офицер. И нет важности, что жестоко искалечила его война, своего долга он не забудет и не нарушит. Посмотрев на окна своей квартиры, Пётр Сергеевич заметил, что жена наблюдает за ним. Ему вдруг стало совестно перед ней. Что хорошего видела Лиза от него за их супружескую жизнь? Он пропадал в далёких и опасных экспедициях, выбирая местом службы наиболее трудные районы, на войнах… В кой-то веки добравшись до дома, пропадал в офицерских кружках, обсуждая необходимые для армии реформы, участвуя в их разработке. Даже будучи дома, мыслями он всегда оставался далеко, мысль работала, мысль требовала действия. Даже и поженились они наскоро, и через три дня Пётр Сергеевич отбыл к месту службы. Правда, Лиза никогда не жаловалась, лишь изредка прорывались нотки раздражения на невнимание мужа. Она была слишком гордой, чтобы просить его ласки, его любви. Шутка ли сказать – женщина с высшим образованием, с научной степенью, преподавательница Ксениинского женского института, знакомая со многими поэтами, писателями, политиками, известная в петербургских кругах… Она знала себе цену, она была царицей, она никогда бы не уронила своего достоинства до того, чтобы устраивать сцены или ластиться. Да, кажется, последнего и не умела. Тягаев знал, что жена его отнюдь не бесчувственна, что ведомы ей и любовь, и жалость, но за всю их совместную жизнь не видел он её слёз, не слышал ласковых слов, будто бы стеснялась она их. Лиза, вообще, не любила нежностей, сердилась на них. Превыше всего для неё было её дело, и в этом они были очень схожи. Прожив вместе почти двадцать лет, Пётр Сергеевич не мог сказать уверенно, любил ли он её когда-нибудь по-настоящему. Уважал, восхищался, был благодарен за многое… Но любил ли?
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов
Живёт в таинственном мерцанье
Её расширенных зрачков.
Её душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха…
Странная женщина была Лиза. Столько величия и неприступности было в чертах и движениях её, что едва ли кому-то могло прийти в голову, что к ней можно обратиться на «ты», допустить фамильярность, приласкать… Как из мрамора отлита. Правда, случись интересной беседе, и оживает гордое изваяние, и молнии сияют в глазах, и щёки краснеют, и блещет удивительный её ум, напитанный энциклопедическими знаниями. И как прекрасна она в такие мгновения! Может быть, такой будет она и сегодня, когда вечером придут близкие друзья…
Гости должны были собраться к восьми часам. К этому времени Лиза и Ирина Лавровна приготовили скромный ужин. Жена старательно уложила красивые волосы, надела тёмно-серое платье, очень идущее ей, и словно помолодела, оживилась. Подойдя к Пётру Сергеевичу, она чуть улыбнулась, и что-то похожее на нежность мелькнуло в её глазах.
– Почему ты так смотришь на меня? – спросил он, целуя ей руку.
– Мне вдруг показалось, что ты – совсем прежний. Красивый мужчина, блестящий офицер, мечта любой женщины…
– Полно тебе, Лиза. Калека не мечта женщины.
– Ты плохо знаешь женщин, друг мой. Раненый рыцарь всегда более любим, чем рыцарь без единой царапины. Раненый рыцарь, кроме восхищения, внушает ещё и участие. Женщины наделены большим воображением. Раненый рыцарь для них непременно будет окружён ореолом мученичества, подвига.
– Откуда ты только всё знаешь? – попытался шутить Тягаев, краем глаза взглянув на себя в висевшее на стене зеркало. Как будто бы ничего особенного. Разве что тёмная черкеска красит, подчёркивая фигуру и оттеняя бледность лица.
– Я всё знаю, мой дорогой, – устало ответила Елизавета. – Ты сам говорил, что у меня неженский ум. Можешь мне поверить, ты сейчас более чем когда-либо можешь покорить женское сердце.
– Уж не ревнуешь ли ты? По-моему, вблизи нас нет ни одной женщины!
– Я этому рада. Нет, я не ревную… Просто смотрю на тебя и понимаю, насколько безжалостны годы ко мне. Право, я могла бы стареть медленнее и красивее.
– Я не помню, кто это сказал, но время никогда не безобразит, а только безвременье. А ты красива. Особенно сегодня. И это платье идёт тебе необычайно. По-моему, я прежде не видел его.
– Мой дорогой, это платье куплено ещё до войны, и я не раз надевала его. Ты просто не замечал.
– Прости.
– Тебе не за что извиняться, мой раненный рыцарь.
Тягаев почувствовал прилив нежности к жене. Удивительно родной увиделась она ему в эту минуту. Он хотел обнять её, но в дверь позвонили, и из прихожей раздался радостный голос Ирины Лавровны:
– Миша пришёл!
Миша был квартирантом в доме Тягаевых. Ирина Лавровна не могла отказать в комнате племяннику своей старой подруги. К тому же она очень привязалась к Мише, обожала его, как сына, и считала едва ли не ангелом. Справедливости ради, сойти за ангела Мише было довольно легко. Тонкий, изящный молодой человек с ясным, немного застенчивым выражением лица, он был чрезвычайно скромен и молчалив, а к тому же обладал дивным хрустальным голосом. Собственно, именно голосом и зарабатывал он на жизнь, концертируя по разным городам.
Войдя в комнату, Миша поприветствовал Лизу и Петра Сергеевича, перед которым несколько робел, и подошёл к камину. Следом появилась Ирина Лавровна, увещевая сокрушённо:
– Мишенька, голубчик, как же это можно, право? Без шапки! И в таком худом пальто! У вас на волосах иней! Ведь вы простудитесь! Ведь у вас куртка была? На меху. Куда вы подевали?
– Продал, Ирина Лавровна! – Миша робко улыбнулся. – Весна уже, перемогусь. А к следующей зиме что-нибудь справлю.
– Вы с ума сошли! – Ирина Лавровна приложила руки к груди. – Зачем вы это сделали?! Ещё только начало марта! Так холодно!
– Да, – кивнул Тягаев. – Вы погорячились, по-моему. Я бы, конечно, одолжил вам мою шинель, да она офицерская, как бы неприятностей вам не вышло.
– О, я бы никогда не принял, Пётр Сергеевич! И не стоит беспокоиться. Скоро уже совсем станет тепло. А сегодня просто мне долго пешком идти пришлось, вот и замёрз. Трамвай остановился посреди пути, и ни с места… Ирина Лавровна, у меня там в мешке консервы. Возьмите, пожалуйста. Мясные.
– Боже мой, голубчик, откуда?
– В концерте сегодня пел. Вместе ещё с несколькими артистами. Криницына была и другие. Вот, нам за это паёк выдали. Там консервы и сухари, кажется.
Ирина Лавровна исчезла в прихожей, оттуда раздался её радостный голос:
– Да ведь это настоящее богатство, Мишенька!
– Вы половину про запас отложите, а остальное сегодня на ужин. Всё-таки праздник, так давно их не было!
– Спасибо вам, милый, – сказала Ирина Лавровна, возвращаясь и целуя Мишу в голову. – Вы очень славный. Грейтесь, голубчик, грейтесь. И приходите на кухню за кипятком!
Следом за Мишей явился ротмистр Гребенников, служивший долгое время под началом Тягаева. Ещё молодой человек, невысокий, необычайно живой и подвижный, шумный, он обладал лёгким и уживчивым характером, был смешлив и остроумен, лицо его невозможно было назвать сколь-либо красивым, но в нём было что-то забавное, озорное, почти детское и вызывающее симпатию. Володя Гребенников возвратился с фронта ещё осенью, тотчас примкнул к офицерской организации, остатки которой сохранялись в Петрограде, хотя не вели никакой значимой работы, сменил мундир на цивильное платье, устроился работать в какую-то контору и под этим прикрытием конспирировал, выуживал всевозможные сведения, вертелся, как белка в колесе, не теряя обычной весёлости.
Он даже не вошёл в квартиру, а ворвался, влетел в неё, на ходу сбрасывая засаленный тулуп, извлекая из карманов водку, вино и чай, гомоня и пританцовывая.
– Где вы раздобыли? – осведомлялась Ирина Лавровна, расставляя на столе принесённый алкоголь.