В этот момент послышался шум, и на пороге лазарета возникла невысокая, гневно жестикулирующая фигура Верховного, а с ним ещё трое: начальник походного лазарета доктор Трейман, ещё один врач и поручик Вигель.
– Как это понимать? Объясните! – негодующе разносил генерал медиков. – Ведь это же чёрт знает что такое! Чтобы тяжелораненые не имели врачебной помощи при наличии в армии восьми врачей!
– Простите, Лавр Георгиевич, но восемь врачей на несколько разбросанных по разным хатам лазаретов, на такое количество раненых и больных среди беженцев не так уж и много, – пытался оправдываться Трейман. – Как я должен…
– Не желаю слушать ваших объяснений! – резко оборвал его Корнилов. – Как обеспечить раненых своевременной помощью врача, забота ваша, а не моя! Вы отвечаете за лазарет, а я за всю армию! Если вы не можете справляться со своими обязанностями, то эта должность не по вас, и мне придётся принять в связи с этим соответственные меры! Впредь подобного повторяться не должно! Вы поняли меня?
– Так точно. Я приложу все усилия, чтобы раненые получали помощь быстрее.
– Приложите, доктор, приложите!
Трейман и сопровождающий его врач занялись осмотром раненых. Корнилов глубоко вздохнул и оглядел скорбное помещение, переполненное искалеченными, окровавленными, умирающими и уже умершими людьми.
– Какого полка раненые? – спросил он.
– Партизанского! – послышались голоса.
– Корниловского! – прибавили несколько.
Верховный низко опустил голову и медленно пошёл вдоль раненых, бросая на них быстрые, полные боли взгляды.
Едва заслышав его голос, Саша вздрогнул:
– Адя, это бред, или…
– Нет, он здесь…
– Кто?
– Корнилов!
Саша ещё шире распахнул глаза:
– Что он делает? Говори, Адя, говори…
– Он идёт сюда!
Генерал, действительно, приближался к углу, в котором лежал умирающий кадет… Митя поднялся, выпрямился и, отдав честь, произнёс, стараясь, чтобы голос его не срывался:
– Ваше Высокопревосходительство, здесь мой брат… Кадет Партизанского полка Александр Рассольников. Он умирает… – он запнулся, но договаривать было не нужно. Верховный всё понял без слов. Подойдя к страждущему, он взял его за руку и, склонившись к нему, произнёс негромко:
– Вы и ваши товарищи совершили сегодня настоящий подвиг. Я благодарю вас за службу!
– Рад стараться, Ваше Высокопревосходительство… – выдохнул Саша, и губы его дрогнули в радостной улыбке. – Я счастлив, что умираю за Россию и за вас…
– Поправляйтесь, голубчик! – голос генерала дрогнул, и Адя, не сводивший с него глаз, был поражён, увидев, как по впалым, смуглым щекам этого сурового человека покатились слёзы.
– Я постараюсь, Ваше Высокопревосходительство… – прошептал Саша и закрыл глаза. – Спасибо вам… – голос его прервался, и узкая мальчишеская грудь перестала колебаться дыханием.
Адя не сразу понял, что друг его умер, а, поняв, застонал и, отвернувшись, зарыдал, содрогаясь всем телом. Никогда кадет Митрофанов не рыдал так отчаянно и безутешно. И даже стыд, что его видят и слышат столько людей, не мог заставить его взять себя в руки. Между тем, Верховный протянул руку, закрыл Сашины светлые глаза, перекрестился, прошептав короткую молитву, и, не поднимая головы, направился к выходу. Вигель последовал за ним, но Лавр Георгиевич приказал:
– Не ходите за мной, поручик. Здесь вы нужнее…
Перед самым заходом солнца на местном кладбище служили панихиду и хоронили убитых. Их было шестьдесят человек, из которых половина пришлась на Партизан… Гробы делать было некогда, поэтому хоронили всех в братской могиле: клали рядом по семь одетых в рубища покойников, присыпали землёй, затем клали ещё по семь поперёк первых… Никакого памятника ставить было нельзя: большевики непременно раскопали бы могилу и надругались над телами. Даже холм пришлось сравнять с землёй. Верховный приказал на шею каждого убитого надеть дощечку с надписью имени, чина и места гибели, чтобы однажды родные смогли перезахоронить дорогой прах в лучшем месте. Сам он вместе с другими генералами присутствовал на похоронах, отдавая последнюю дань павшим героям…
Точно окаменев, смотрел Митя, как хрупкое тело брата исчезло под землёй, как заравнивали могильный холм… Даже своей могилы не досталось Саше, даже креста не стоит над местом, где он упокоился… На губах Митя всё ещё чувствовал холод от заледеневшего братнего чела, холод последнего целования… У края могилы стояла сестра Таня Калитина и горько плакала. Подойдя к Мите, она сказала:
– Улетел наш ангел… Я как чувствовала… Он же не жил, а парил над землёй… Очарованный, щедрый, ласковый… Его земля не держала, вот, Бог его и призвал, забрал своего к себе… Теперь наш Сашенька со Христом, на лоне его радуется, а мы плачем… Ангел, чистый ангел… Ему там хорошо…
До слуха Мити долетали всхлипывающие слова Тани, но он не отвечал. А она гладила его по плечу, точно желая утишить разрывающую сердце боль. Её жених, поручик Вигель, тоже опустил руку ему на плечо, вздохнул тяжело, но ни слова не произнёс, видимо, понимая, что все слова бесполезны и не находя нужных. Вдвоём они и ушли, разошлись и все прочие, а Митя опустился на колени, приник губами к холодной земле. Он был совсем один. Даже Адя Митрофанов исчез куда-то. Митя и не заметил, был ли он на похоронах. Солнце давно погасло, и унылый месяц скупо просвечивал сквозь набежавшую дымку. Плечи юнкера дрожали от безмолвных рыданий. Он проклинал себя за то, что не сумел отговорить брата от опасного похода, уговорить послушаться мать… Мать! Боже, как теперь показаться ей на глаза? Ему, не сумевшему уберечь её отраду, её самого дорогого мальчика, её Санечку? Ах, как они оба были жестоки к ней… Особенно он, Митя! Мать мечтала, что он станет учёным, а он одним махом перечеркнул все эти надежды, все собственные блестящие перспективы и надел мундир юнкера, столь чуждый ему… Саша тогда принял это решение брата за взрыв патриотизма и был восхищён, и Митя не разочаровывал его, никому не поверяя истинную причину своего внезапного порыва.
С юных лет он был погружён в естественные науки: штудировал многочисленные книги, наблюдал за жизнью флоры и фауны, как в естественных условиях – в степи, так и в лабораторных. В лаборатории Митя имел возможность наблюдать различные опыты, которые ставил профессор Безбородов, привечавший способного мальчика и щедро делившегося с ним своими знаниями, позволяя даже проводить некоторые опыты самостоятельно.
– Учитесь, учитесь, бесценный отрок Дмитрий Афанасьевич! – басил профессор, вскидывая ровную лопатку тёмной бороды. – Забери меня холера, если из вас не выйдет перворазрядный естествоиспытатель или же, по крайности, превосходный хирург! Вы, может статься, пробьётесь к новым вершинам, сделаете открытия, к которым лишь подбиралось моё поколение. Из вас выйдет настоящий учёный, если вы не станете лениться, и, может статься, я ещё успею с гордостью сказать, что вы были моим учеником!
С ленью Митя был не знаком. В отличие от брата он был очень строг к себе, поднимался аккурат в определённый час и также ложился, всё время его было расписано, каждому делу отводился свой час, и поэтому Митя Рассольников успевал абсолютно всё и никогда не опаздывал. В гимназии он был одним из лучших учеников, и, казалось, всё предвещало ему в скором будущем университетскую скамью и годы учёбы на естественном факультете. И всё бы произошло непременно так, разве что с поправкой на войну и уклоном от сугубой науки к медицине и конкретно хирургии, если б в расписанную и продуманную до мелочей жизнь не вошла, не считаясь ни с чем и ни с кем, любовь…
Её звали Полиной, она была десятью годами старше Мити, но при этом незамужней. Полина получила образование в Москве и теперь, возвратившись в родные пенаты, читала лекции на женских курсах и занималась репетиторством, обучая юных учениц иностранным языкам и азам естественных наук, которые знала на удивление глубоко. Митя познакомился с нею случайно, заглянув однажды к приятелю гимназисту. Полина обучала французскому сестру последнего. Митя намеревался зайти всего на четверть часа, но впервые нарушил график и остался на обед, во время которого не сводил глаз с молодой женщины. Лицо её нельзя было назвать правильным, но оно отличалось необычайной яркостью: тёмно-рыжие волосы, густые настолько, что их едва-едва держала красивая китайская заколка, с помощью которой они были собраны в причёску, зеленоватые, умные глаза, крупный нос, характерный для Кавказа, загадочная улыбка… Дополнялось всё это глубоким грудным голосом. Полина говорила немного, медленно, взвешивая каждое слово и всегда по существу, не рассыпаясь, а попадая точно в цель. Во всём её облике чувствовалась уверенность в себе, подкреплённая подлинным умом и обширными знаниями в самых различных областях.
После обеда Митя вызвался проводить Полину до её дома, и она приняла это предложение с благосклонностью. Дорогой они много говорили. Причём впервые Митя говорил о предметах, интересных для себя, о науке, и не встречал в ответ округлённых, ничего не понимающих глаз и желания сменить тему, но полное внимание и понимание. Полина прекрасно знала естественные науки и обсуждала их легко и даже страстно. Митя был восхищён. Он готов был вести этот разговор бесконечно, но не бесконечной была дорога, которой они шли. Остановившись у дома, где квартировала Полина, Митя, переминаясь с ноги на ногу, спросил:
– Наша беседа была столь насыщенной, что мне жаль прерывать её… Смогу ли я увидеть вас вновь?
– Гора с горой не сходится, а человеку с человеком как не сойтись? К тому же живя в одном городе, – чуть улыбнулась Полина, оправляя свой длинный зеленоватый, под цвет глаз, шарф. – Вы можете навестить меня, если захотите. Я буду рада вам.
Митя не продержался и дня, и уже следующим утром явился к ставшему дорогим дому, пряча под форменной тужуркой букет ландышей. Ему показалось, что явиться в гости к женщине без цветов было бы неприлично, несмотря на то, что визит его продиктован, разумеется, лишь общностью взглядов и интересов и желанием продолжить научную беседу. В том, что причина его увлечения Полиной лежит именно в этой плоскости (много ли найдётся женщин, знающих таблицу Менделеева!), Митя старался убедить себя всеми силами, но внутренний голос нашёптывал совсем иное…