– На «вы», значит? Ну-ну. И охота вам, полковник, ломать комедию?
– Комедию ломаете вы. Зачем вы пришли сюда? Вы же прекрасно знаете, что дружбы между нами впредь быть не может.
– Ничего такого я не знаю, – Павел Юльевич закурил и немного заволновался. – Проклятье! В чём ты, собственно, укоряешь меня? В том, что я продолжил служить новой власти так, как служил старой? В этом моё преступление?
– Это не власть. Это бандиты, которые ежечасно обагряют свои руки кровью ваших товарищей, господин бывший полковник. А вы, служа ей, становитесь соучастником этой бойни. Предателю и палачу в моём доме делать нечего. Попрошу вас его покинуть!
Лицо Вревского покраснело:
– Не смейте разговаривать со мной подобным образом! Я офицер! И в жизни своей воевал и проливал кровь не меньше вашего! Ни за чьими спинами не прятался и пулям не кланялся – вы тому свидетель!
– Тем больнее мне, что отличный офицер, которого я считал другом, оказался изменником.
– Я никому не изменял, господин полковник. Я честно служил своей Родине и продолжаю ей служить!
– Служить Родине под началом её врагов? Немецких шпионов? Интересный способ!
– Большевики вынуждены сотрудничать с немцами, потому что сейчас нет возможности воевать…
– Разумеется! Нужно же истреблять нас!
– Это временные попутчики!
– Скажи мне кто твой попутчик, и я скажу кто ты.
– Немцы дураки! Большевики, как только укрепятся, намылят им шею! И не только им! Но и подлецам-союзникам! И это будет величайшая победа, триумф России!
Тягаев с удивлением смотрел на бывшего друга:
– Павел Юльевич, да вы бредите! Уж не больны ли вы? Россию они победят, прежде всего! России не будет! А потому победит не Россия, а большевизм, эта страшная зараза, которая уничтожает всё живое!
– Как вы можете говорить такие слова, полковник?! «России не будет»! Или вы считаете, что Россия это только мы с вами? Монархия? Аристократия? Россия больше нас всех! Не будет той России, в которой мы выросли, но будет иная, новая, великая, и ей мы будем нужны, и ей я буду служить!
– Вы дурак, простите, – резко оборвал Пётр Сергеевич. – Разумеется Россия это не мы, не Государь Император, не аристократия и интеллигенция. Но, чёрт возьми, по-вашему, Россия – это Бронштейны, Урицкие, Обфельбаумы, Гоцы и прочая «черта оседлости»?! Это Марксы, Люксембурги и Цеткины?! Это та шпана, которую вы выпустили из тюрем и наёмники, которых вы набрали по всему свету?!
– Наёмники? Простите, но латыши, китайцы и другие инородцы служили ещё при Царе. Теперь они служат новой власти, и что же? Мне далеко не всё нравится в том, что делают большевики. Скажу больше, мне очень многое не нравится. Но раз они стали властью, то я буду служить им, чтобы служить России. Если таких, как я, будет у большевиков много, то мы перевесим, в конце концов, и сами де-факто станем властью, и сможем выправить то тяжёлое положение, которое создалось. Но для этого люди нужны! Только так и можно изменить что-то, а не бежать на Дон и в Сибирь, чтобы усугублять разруху и умножать жертвы.
– Помилуйте, уж не меня ли вы хотите сагитировать за большевиков?
– Почему бы и нет?
– Бедный, бедный Вревский… Вы всерьёз полагаете, что сможете перестроить большевиков изнутри? Мой несчастный Павел Юльевич, всё произойдёт как раз наоборот. Вы будет опускаться всё ниже, потому что дурные сообщества развращают добрые нравы. Вы будете служить не России, а её палачам, вы сами станете палачом своих товарищей, потому что они не допустят, чтобы вы остались не замараны кровью. А потом они расправятся и с вами.
– Я бы попросил не оскорблять меня подобным тоном. Даже генерал Брусилов принял советскую власть!
– Да… Надо же было на старости лет, после стольких лет беспорочной службы покрыть славное имя несмываемым позором!
– Послушайте, Пётр Сергеевич, я ведь пришёл к вам, как друг…
– Вы не друг мне. И будьте уверены, господин Вревский, что хотя я и калека, но, Бог мне свидетель, мне хватит и одной руки, и одного глаза, чтобы, пока я жив, пока хоть капля жизни во мне теплится, сражаться с вами, с убийцами и насильниками моей Родины!
– Полковник Тягаев! – Павел Юльевич вздрогнул. – Я не намерен больше слушать ваших оскорблений! Я пришёл к вам с добром! Пришёл, потому что помню добро! Потому что помню, как вы спасли мне жизнь, приняв предназначенный мне удар самурайского меча!..
– Я сожалею, что некогда спас вам жизнь, милостивый государь, – отчеканил полковник. – А добра вы не помните, раз посмели предать своих товарищей, армию и Россию. Убирайтесь вон.
– С удовольствием! – Вревский круто развернулся и ушёл.
– Дурак… – процедил Тягаев ему вслед.
В комнату бесшумно вошла жена:
– Петруша, зачем нужно было разговаривать с ним так?
– А как ещё я должен был с ним разговаривать? – нахмурился Пётр Сергеевич.
– Он был нашим лучшим другом столько лет! Он пришёл к нам, как друг!
– У меня не было, нет и не будет друзей-подлецов. Если вам угодно, он может оставаться вашим другом! Вы, быть может, сожалеете, что когда-то из нас двоих выбрали меня? С ним ваша жизнь, несомненно, была бы счастливей и благополучней! Так ступайте за ним! – голос Тягаева сорвался. – А мне давно пора быть в конторе! Прощайте!
Пётр Сергеевич стремительно покинул комнату. Елизавета Кирилловна слышала, как хлопнула входная дверь, видела, как муж выбежал на улицу, заметила, как дрожали его плечи. Раненый рыцарь, какие муки владели его истерзанной душой, до какого предела стали натянуты его нервы…
А ты теперь, тяжёлый и унылый,
Отрекшийся от славы и мечты,
Но для меня непоправимо милый,
И чем темней, тем трогательней ты.
И сердце только скорой смерти просит,
Кляня медлительность судьбы…
Эти стихи Ахматовой Елизавета Кирилловна прочла совсем недавно у своей приятельницы, переписавшей их от руки. Прочла и тут же затвердила наизусть, как заучивала многое, благодаря своей прекрасной памяти.
Так дни идут, печали умножая.
Как за тебя мне Господа молить?
Ты угадал: моя любовь такая,
Что даже ты её не мог убить.
Волна нежности к мужу нашла на Елизавету Кирилловну, печальная улыбка скользнула по устам. Она любила его, любила взаправду, любила, как умела, хотя и не могла, как должно, выразить своих чувств. Елизавета Кирилловна от природы стеснялась показывать их. Ни обиды, ни горя, ни ласки, ни безудержного веселья её никто не видел. Всё переживала она в себе, никому не поверяя своих тайн, не делясь тревогами. Откровенной Елизавета Кирилловна была лишь с матерью, и то – отчасти. Самые сильные чувства не доверялись даже ей. Иногда ей хотелось стать простой бабой, мужниной женой, прильнуть к плечу Петруши, приласкать его, но каждый раз она сдерживала порыв, сомневаясь, что мужу, погружённому в свои дела, нужны её нежности, боясь показаться ему глупой… Показаться глупой Елизавета Кирилловна боялась всегда. Она слишком гордилась своим умом. Гордость эта была оправданной. Немного нашлось бы в России женщин такого широкого кругозора, таких энциклопедических знаний, такой выдающейся образованности, как Елизавета Тягаева. Она легко ориентировалась в истории и философии, прекрасно разбиралась в литературе, искусстве, политике. Она много лет преподавала в институте и писала научные статьи, отличавшиеся глубиной и красотой слога.
Теперь всё это кануло в небытие. Чего только не пришлось пережить Елизавета Кирилловна за последние месяцы! Она дежурила ночью у дома, согласно выпущенному декрету, обязывавшему к этой повинности всех квартирохозяев «под страхом конфискации всего имущества», под этим же страхом чистила улицу от снега, распродавала вещи на толкучке… Торговать взялся едва ли не весь город. Начальница Ксениинского института, где преподавала Елизавета Кирилловна, княгиня Голицына некоторое время пекла булки и продавала их на улицах. Вся жизнь изменилась до неузнаваемости, но Елизавета Кирилловна принимала все перемены стоически, благодаря Бога за то, что кроме ума, наделил Он её крепким здоровьем и физической силой, которые так нужны были теперь! О себе она не беспокоилась, но переживала за хрупкую, болезненную мать и своего раненого рыцаря, принимавшего всё так близко к сердцу, так страдавшего от всего, что творилось вокруг. Все эти переживания были незаметны. Так уж издавна повелось, что все находили возможным нести свои проблемы и печали Елизавете Кирилловне, срывать на ней свою боль, словно и не предполагая в сильной, гордой женщине таких же, как и у всех, нервов. Главным же страхом её была дочь Надя, отправленная в Киев к сестре. Правильно ли поступила, что в окаянные эти дни, разлучилась с ней? А что теперь в Киеве? А если случится беда, а её, матери, не будет рядом? Гнала от себя Елизавета Кирилловна чёрные мысли, но ночью, как сговорившись, наступали они и терзали душу.
Тоскливо было на сердце. Петруша стал непоправимо далёким. Правда, это случилось не сейчас – давно. Когда точно, Елизавета Кирилловна не могла вспомнить. Да и были ли они, на самом деле, близки? Почти двадцать лет минуло с поры их знакомства. Тогда Петруша был ещё так молод, но уже серьёзен, обстоятелен, предан долгу. Да и сама Елизавета Кирилловна, дочь известного правоведа, не походила на своих сверстниц и тоже отличалась большой серьёзностью, сдержанностью, зрелостью. Она не собиралась замуж, увлечённая науками, но два офицера ходили к ней каждый Божий день: один откровенно ухаживал, другой как будто бы просто шёл за компанию. Елизавета Кирилловна выделила второго. Высокий, стройный офицер с профилем римского патриция, густыми русыми волосами, аккуратной эспаньолкой и тёмно-синими завораживающими глазами. Он говорил глуховатым красивым голосом, слегка отрывисто, улыбался сдержанно, одними уголками губ. Однажды им случилось танцевать на балу в честь именин подруги Елизаветы Кирилловны, и, вальсируя в объятиях Тягаева, она почувствовала себя совершенно счастливой. Тогда они стали видеться чаще, уже вдвоём, избегая присутствия Вревского, начинавшего понимать, что становится лишним. Елизавете Кирилловне было жаль его, но как известно – «сердцу не прикажешь».