В те дни Ростислав Андреевич получил, наконец, чин капитана. Однако это производство, столь долгожданное, в сложившихся обстоятельствах уже мало обрадовало его. Что значил чин, если армия переставала существовать? Напряжение последних месяцев расшатало нервы Арсентьева: он практически перестал спать и всё время держал наготове револьвер. Последней каплей в чаше терпения капитана стало объявление Корнилова изменником и последовавший затем его арест. Волна арестов, призванная очистить армию от сторонников Верховного, прокатилась по всему высшему командному составу. В Бердичеве заключили под стражу командира «Железной» дивизии Деникина и генерала Маркова. Взбешённый до предела Ростислав Андреевич подал рапорт об отставке, ссылаясь на плохое состояние здоровья ввиду обострения последствий старого ранения и незалеченности нового, а также расстройства нервов, вызванного сложившейся на фронте обстановкой. Прошение капитана было удовлетворено лишь в октябре, и Арсентьев отправился домой, думая, что с военной карьерой покончено навсегда.
Отныне вся забота капитана была о родных: престарелом отце и любимой жене. В последний раз он видел их перед самым отъездом на фронт – заехал проститься на три дня. Отец, страдавший подагрой, бодрился, привычно вспоминал о славных делах Балканской кампании. Старый преображенец, дослужившийся до чина полковника, он очень переживал, что карьера сына, несмотря на большие способности последнего, не складывается. Не хватало ему сущей малости – удачи. Обнадёженный тем, что Ростислав закончил в числе лучших академию, Андрей Петрович уповал, что удача всё же, хоть и с запозданием, улыбнётся ему на войне. И всё-таки старик не мог не волноваться: прошлая война уже едва не стоила сыну жизни, а что-то будет на этой, стольких достойнейших сыновей России уже унесшей безвозвратно? А ещё хотелось Андрею Петровичу повидать внуков, боялся он, что пресечётся славный род Арсентьевых. И хотя ни разу не упрекнул старик нежно любимую невестку, но и она сама, и её муж понимали его печаль. Уезжая на войну, Ростислав Андреевич твёрдо решил, что по возвращении нужно будет им с Алечкой помолиться усердно и произвести-таки на свет наследника. А лучше двух или трёх… То-то у отца радость будет!
Все те три дня Аделаида не отходила от мужа. Держа её в объятиях и глядя в её чистые, преданные глаза, Ростислав Андреевич думал, что, пожалуй, судьба всё-таки не так уж и строга к нему, раз подарила такое сокровище. Ведь ничего не дал Арсентьев своей Але: впряглась она безропотно в хозяйственный воз, порядком расстроенный, и потянула с весёлостью, безобиженно, словно ни к чему ей были столичные услады – театры, концерты и иная разность, круг общения, выходы в свет, положение в обществе, наряды и украшения… У неё даже близких подруг не было, хотя соседей и друзей мужа и свёкра она встречала с неизменным радушием, и те единодушно находили её очаровательной. Выездов куда-либо Аля избегала, предпочитая долгие прогулки верхом по окрестным просторам или пешком – по парку. Она не любила блеска и роскоши, годами нося одно и то же платье. Единственным по-настоящему близким человеком в имении мужа стал для неё местный священник отец Филарет, с которым она подолгу вела беседы о духовных вопросах. Ни разу Ростислав Андреевич не слышал от неё укора, не видел выражения недовольства на её маленьком лице. А ведь было за что укорить! И за невысокий уровень достатка, принуждавший к экономии, и за нелюдимость, и за неудачи по службе… Было время у Али разочароваться в своём избраннике, а она смотрела на него всё теми же любящими глазами, как в первые дни брака, ободряя и укрепляя.
Когда Арсентьев поступил в академию, то хотел взять жену с собой в столицу, чтобы она развеялась, отдохнула от хозяйственных забот. Но Аля лишь покачала головой:
– На кого же я дом оставлю? И пап`а совсем нездоров. Нет, худо будет, Славушка. Ты поезжай, а я тебя проведать приеду как-нибудь.
Жаль было расставаться, а понимал Ростислав Андреевич, что жена права, и не мог не восхититься её самоотверженности. Аля приезжала в Петроград два раза. Во второй – пробыла там целый месяц, и каким счастливым был он для них обоих!
А потом было прощание в имении… Отец стоял на увитом плющом крыльце, опираясь на массивную трость. Ростислав Андреевич вскочил на коня и шагом поехал по аллее к воротам. Аля шла рядом, сжимая его руку и не сводя с него глаз. Этой ночью она не спала ни секунды. Утром, когда Арсентьев неспешно завершал свой туалет, Аля надела ему на шею крохотный образок Святого Серафима, которого считала своим покровителем:
– Вот, теперь ничего не страшно… Батюшка не попустит худого. Он тебя защитит…
У ворот Арсентьев остановился, нагнулся, крепко обнял жену, поцеловал её, сказал что-то ласковое и пришпорил коня. А она осталась стоять у ворот, крестя его вослед и тихонько шепча молитвенные слова.
Домой Ростислав Андреевич добрался уже поздней осенью, когда Временное правительство пало, и власть захватили большевики. Он приехал дождливой, холодной ночью. Лошадь устало трусила по дороге. Вот, наконец, показались знакомые очертания усадьбы: ворота, уже почти обронивший свой золотисто-багряный убор сад и… И тут у капитана оборвалось сердце. Он не увидел своего дома. Дома, в котором прошли его лучшие годы, дома, где жили несколько поколений его предков, дома, где ждала его семья… Чёрный обугленный остов взирал на него потухшими глазницами выбитых окон… Поражённый страшной догадкой, Арсентьев покачнулся в седле. Он слабо тронул повод коня, въехал в деревню, спешился, прошёл, не чувствуя ног, до избы кормилицы, привязал лошадь к забору и постучал в окно. За окном блеснула свеча, и в омытом дождём стекле показалось дряблое старушечье лицо, вдруг исказившееся испугом и мертвенно побледневшее.
Дверь отворилась, и Ростислав Андреевич вошёл в горницу. Кормилица, вся седая, в одной холщовой рубахе, босая, дрожала, прикрывала рукой рот, из выцветших глаз её ручьями лились слёзы. С печи свесились две любопытствующие мальчишеские головы.
– Брысь, негодники! – шикнула на них старуха и задёрнула занавеску.
Арсентьев бессильно опустился на лавку, поднял на неё глаза и спросил глухо:
– Никитична, где же все мои?..
Кормилица опустила голову, заплакала ещё горестнее:
– Сыночек мой, родимый мой, всех порешили злодеи! С неделю назад это было… Приехали эти самые антихристы… большаки… Главный у них вёрткий такой, чисто как бес, что в нашей церкви на иконе в аду намалёван… Чёрный такой, бородёшка козлиная, руками машет… Злющий, не приведи Господь! Фамилия ещё не наша какая-то… И выговорить-то неприлично… Не то Липсхер, не то… Как он пошёл со своими тут орудовать! Сход собрали, орут: «Теперь ваше всё! Берите и владейте на вечные времена!» Ну, а наши-то дурни наслушались – что дьявол их обуял. Разгорелись! Как попёрли на усадьбу-то… А батюшка твой, Андрей Петрович с норовом был, за ружью схватился, пошёл на них: «Всех, – шумит, – перевешаю, сукиных детей! На кого руку поднять удумали?!» А этот, прости Господи, главный ихний, щёлк из пистолета и убил родителя твоего… А наши-то от вида крови, что волки, совсем обезумели. А барыня-то, голубушка, от Андрея Петровича не отходила… Так они и её… И привратника… И отца Филарета… Всех забили, Царствие им небесное! А потом грабить кинулись… Телегами всё добро из дома вывозили… А потом подожгли… Так полыхало! Господи! Такое зарево стояло… А твоих мы с дедом Калиной у церкви похоронили… Ночью, чтобы не увидел никто…
У Арсентьева потемнело в глазах. Он хрипло застонал и закрыл лицо руками. Никитична осторожно подошла, стала гладить его по голове, как когда-то в детстве, причитая:
– Сирота ты мой болезный, горюшко-то горе… Сохрани тебя Царица Небесная!
Ростислав Андреевич поднял на неё потемневшие, мутные, ничего не видящие глаза. Старуха вдруг отдёрнула руку и прошептала, испуганно расширив глаза:
– Гляжу теперь на тебя и думаю: уж лучше, если и тебя порешат… Ведь мы тебя так обидели, так обидели, что ты и в жизнь нам не простишь!
Арсентьев тяжело поднялся:
– Замолчи, ради Христа… Что ты говоришь!
Кормилица грузно рухнула на колени, обняла его ноги, зарыдала отчаянно:
– Прости, касатик! Прости, сыночек ты мой родненький! Мои оба уже в земле лежат… На войне убило… Так я рыдала по ним, а сейчас думаю – может, к лучшему… Лучше так, чем мне бы увидеть, как мои сыночки зверями и кровавыми убивцами сделались… Прости, родимый! Всех нас прости! Не мсти никому, Христа ради… Прости-и-и!
Ростислав Андреевич оттолкнул старуху, побрёл, шатаясь, к двери:
– Прощай, Никитична…
– Куда же ты, сыночек? Ведь ты промок до нитки… Простынешь… – бормотала кормилица. – Давай я самовар поставлю, накормлю тебя… Согреешься, отдохнёшь…
Арсентьев ничего не ответил. Выйдя на улицу, он отвязал коня, вскочил на него и пустил рысцой. Дождь хлестал в лицо и смешивался со слезами. Ростислав Андреевич не знал, куда и зачем он гонит измученного коня: лишь бы подальше от страшного пепелища… В ту ночь он стал наполовину седым, а сердце его словно окаменело. Ждать от жизни капитану больше было нечего. Он ни на что не надеялся в будущем, а от прошлого у него не осталось ничего, кроме образка, повешенного ему на шею заботливыми руками жены. Словно живой мертвец Арсентьев взирал на мир, ставший в одночасье непроглядно чёрным, как пепелище отчего дома, мир, в котором он оказался лишним. И лишь одно желание жило в нём: до последней капли крови биться с теми, кто уничтожил его жизнь, отнял у него всё – дом, семью, Родину, надежду…
В таком состоянии Ростислав Андреевич прибыл в Новочеркасск и вступил в Добровольческую армию. Через несколько дней в расположение Первого Офицерского батальона пришёл прибывший на Дон Антон Иванович Деникин. Командир легендарной «Железной» дивизии, генерал, открыто и резко выступивший против развала армии, Бердичевский, а после Быховский узник, ближайший сподвижник Корнилова – он был встречен офицерами с большим энтузиазмом. Антон Иванович неторопливо переходил из комнаты в комнату, разговаривая с ними, изучая быт невеликого пока наличного состава будущей армии. А за ним крупными, нервными шагами шёл до чрезвычайности странный человек. Он не носил ни усов, ни бороды, но явно не брился уже б