А на следующий день с трибуны Совещания, проходившего в Большом театре, звучал его спокойный, твёрдый голос:
– К тому, что я считаю долгом доложить вам, я присоединяю то, во что я сердцем верил всегда и наличие чего я теперь наблюдаю: страна хочет жить. И как вражеское наваждение, уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую тёмную, невежественную массу безответственные лозунги. Для действительного воплощения воли народа в жизнь необходимо немедленное проведение в жизнь тех мер, которые я только что наметил. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что эти меры будут проведены безотлагательно. Но невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз совершалась под давлением поражений и уступок отечественной территории…
Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины и я верю в то, что боеспособность нашей армии, её былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужна решимость и твёрдое непреклонное проведение намеченных мер.
Выступление Корнилова было встречена овациями. И, надо думать, эти овации и оказываемый Верховному почёт сильно задевали больное самолюбие министра-председателя Керенского… Но можно ли было представить, что этот человек при всей своей ничтожности через считанные недели совершит предательство, самоубийственное для своей политической карьеры и убийственное для России!
И вслед за этим враз умолкли восторженные голоса, куда-то сгинули многочисленные сторонники, все затихли, ожидая, чем кончится дело, и почти ничьи уста в роковые дни не высказались в защиту обвинённого в измене Главнокомандующего, и тщетно взывал он к русским сердцам: «Истинный сын народа русского всегда погибает на своём посту и несёт в жертву Родине самое большее, что он имеет – свою жизнь. В эти, поистине ужасающие минуты существования Отечества, когда подступы к обеим столицам почти открыты для победного шествия торжествующего врага, Временное правительство, забывая великий вопрос самого независимого существования страны, кидает народ в призрачный страх контрреволюции, которое оно само своим неумением к управлению, своею слабостью во власти, своей нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению. Не мне ли, кровному сыну своего народа, всю жизнь на глазах всех отдавшему на беззаветное служение, не мне ли стоять на страже великих свобод великого будущего своего народа?.. Очнитесь, люди русские, от безумия, ослепления, вглядитесь в бездонную пропасть, куда стремительно идёт наша Родина…»
То были самые чёрные дни в жизни полковника Неженцева. Корниловский полк отправляли на Украину, газеты, вчера прославлявшие Корнилова, теперь нещадно поносили его, а самого Корнилова ожидал арест и суд по обвинению в измене… Тем не менее, сохраняя внешнее спокойствие, Лавр Георгиевич простился с командирами полков. Подойдя к Неженцеву, он произнёс:
– Передайте Корниловскому полку, что я приказываю ему соблюдать полное спокойствие; я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови.
Тридцатилетний офицер, успевший закалиться в боях, мужественный и отличавшийся глубоким умом, Митрофан Осипович в эту минуту рыдал, как ребёнок:
– Скажите одно слово, и все корниловские офицеры отдадут за вас без колебаний свою жизнь!
Но заветного слова сказано не было, и полк отправился на новое место. Последний раз проходя с музыкой по улицам Могилёва под открытыми окнами Верховного Корниловцы кричали «ура» своему генералу и бросали вверх шапки, а он стоял у окна и благословлял их движением своей маленькой кисти в путь, провожая взглядом…
Тёмная солдатская масса, раздражаемая агитаторами, кипела ненавистью к Ударникам. Она заполняла все железнодорожные станции и поносила имя Верховного и его полк. Скрепя сердце, Неженцеву пришлось пойти на снятие нарукавных знаков. Слух об этом, интерпретированный в дурном смысле, крайне опечалил Корнилова, и Митрофан Осипович, возмущённый распущенной ложью, объяснял: «Сняв дорогую нам эмблему… мы ею прикрыли наш ум, наше сердце и волю…»
Всё это – ум, сердце, волю – Корниловцы всецело отдавали своему генералу и своему Отечеству. Так было в дни войны, так продолжилось на Дону, где, наконец, после долгой разлуки полк воссоединился со своим Шефом. Так продолжалось теперь, на подступах к Екатеринодару…
На штурм цитадели была брошена бригада генерала Маркова, последний резерв, после включения в бой которого, обоз остался без прикрытия. К вечеру Марковцам удалось овладеть артиллерийскими казармами. Их атаку надлежало поддержать Корниловскому полку, усиленному казаками-елизаветинцами. Полковник Неженцев неотрывно наблюдал в бинокль за ходом боя. Разорвавшийся рядом снаряд тяжело ранил прапорщика Иванова. Тот начал страшно кричать, но Митрофан Осипович, на мгновение отвлекшись от наблюдения, резко приказал:
– Не мешайте мне!
Иванов, истекая кровью, пополз в другой окоп. Пора было бросить полк в атаку, но Корниловцы лежали на земле и не решались подняться из-за наспех сооружённых насыпей под смертоносный огонь противника. Цепь поднималась и залегала вновь. Видя это, Неженцев понял, что настал момент пустить в ход последнее средство – повести полк самому, как делал он не раз прежде в самые критические минуты. Он поднялся и, держа в руках «стейер», сошёл с холма и перебежал в овраг, где залегала цепь. Его высокую, по-юношески худощавую фигуру было видно отовсюду, но ни одна пуля не задела его.
– Корниловцы, вперёд! – крикнул полковник, первым поднимаясь из окопа. Голос прервался, и он упал, но поднялся вновь, успел сделать несколько шагов и вновь повалился на землю. Первая пуля ударила в голову, вторая – пробила сердце… Митрофан Осипович Неженцев сдержал свою клятву…
Наступление Корниловцев захлебнулось. Потрясённые гибелью командира и оставшиеся без командования вследствие потери ранеными и убитыми его помощников, бойцы отступили назад в окопы. И тогда в бой вступил последний батальон резерва, ведомый раненым генералом Казановичем. У оврага, где был убит Неженцев, казаки рапортовали ему:
– Здесь лежит тело убитого командира Корниловского полка, и мы не знаем, что нам делать…
– Идите за мной в Екатеринодар! – последовал ответ генерала, с трудом превозмогающего боль перебитого плеча. Сотня Елизаветинцев двинулась за ним. Под чудовищным огнём Казанович опрокинул большевистские цепи и уже во мраке ворвался в город…
На кургане Корниловского полка царила мёртвая тишина. Среди убитых лежали трое живых, а рядом – их бездыханный командир, тело которого удалось перетащить сюда от того места, где настигла его смерть. Под нестихающим обстрелом, находясь в нескольких десятках шагов от красных позиций, вынести его с поля боя не удавалось.
Поручик Вигель, временно вступивший в командование, вглядывался в бледное, худое лицо убитого полковника. Без пенсне оно казалось совсем юношеским. Как ещё молод был этот отважный командир, казавшийся подчас столь суровым… Как многого не успел он сделать в жизни… Тускло поблёскивал белый Георгиевский крест на его черкеске, веки плотно сомкнуты, а губы скорбно сжаты. Никогда больше не поведёт Митрофан Осипович свой осиротевший полк в атаку… Ничего уже не чувствовал Николай, лёжа на роковом кургане, и даже не вполне осознавал, жив ли он ещё сам. Может ли быть жив, когда кругом живых почти не осталось, и лишь мертвецы устремляют вдаль потухшие взоры…
Кажется, целая вечность прошла с момента его прощания с Таней на берегу Кубани. Лодка, в которой он переправлялся, скользила по волнам, а она стояла на берегу в белом платке с красным крестом, похожая чем-то на монашек с картин Нестерова, и махала ему рукой. Они даже не успели толком поговорить в ту последнюю ночь, потому что Таня была занята с ранеными и больными, а Николая позвал к себе умирающий полковник Северьянов…
Юрий Константинович был ранен ещё под Некрасовской, но рана не была опасной. Однако страшная ночь у Ново-Дмитриевской, когда раненые лежали в ледяной воде, под открытым небом, среди бушующей вьюги и мертвящего всё живое холода, довершила то, что не удалось пуле. Крупозное воспаление лёгких в сочетании с открывшейся вновь раной быстро подвели полковника к могильной черте. Исхудавший, посеревший, он лежал на соломенном тюфяке в какой-то хате и натужно хрипел. Ему было очень трудно говорить, а хотелось выговориться.
– Спасибо, что пришли, Николай Петрович, – произнёс Северьянов. – Я хотел вас видеть… Мне многое хочется вам сказать, но прежде пообещайте исполнить мою старую просьбу… Помните?
– Письмо? – догадался Вигель.
– Передайте Наташе… И, прошу вас, хотя бы иногда навещайте её, не оставляйте… У неё ведь теперь никого не останется… А она не сможет одна… Она всегда боялась одиночества… Вы не знаете, она очень ранима, за ней ходить надо. Вы поддержите её… Обещаете?
– Обещаю, если останусь жив. Знаете, Юрий Константинович, я себя чертовски отвратительно чувствую. Хожу, как почтовый ящик для похоронок… Как будто бы меня не могут убить завтра же!
– Вас не убьют…
– Почему вы в этом так уверены?
– Потому что кто-то должен остаться жив.
– Спасибо, обнадёжили… – усмехнулся Вигель.
– Я с вами хотел поговорить о другом… – Северьянов закашлялся.
– Может быть, не стоит?
– Стоит, поручик… А вы не рассердитесь и послушайте. Мне теперь уж вечность не придётся больше уст разомкнуть… Всё не так, понимаете вы, что всё не так?
– Что не так?
– Послушайте, поручик, понимаете ли вы, что нужно, чтобы нам победить?
– Я не совсем…
– Слушайте! – Юрий Константинович заговорил горячо, подавляя разрывающий грудь кашель. – Дело, поймите вы, не в количестве людей! Не в оружии! Даже не в политических программах! Тут в духе дело! Наша война – духовная война! Грубой силой – чья переважит – ничего не добиться! Потому что тогда переважит их сила! Тёмная сила! Злая сила! Не потому, что зло в жизни торжествует над добром! Это неправда! Зл