о слабее добра! Поймите вы, зло торжествует над добром только тогда, когда добро перестаёт быть добром целиком и полностью, а растлевается и обращается в меньшее зло. Зло большее всегда победит зло меньшее, но не победит добра! Зло, ненависть – гнилой фундамент! Строящие на нём обречены на поражение в более близком или отдалённом будущем. Большевики тоже обречены! Но прежде они уничтожат нас, если мы не поймём… – полковник зашёлся кашлем, сплюнул кровавый сгусток и заговорил вновь уже так тихо, что Вигелю пришлось нагнуться к нему, чтобы расслышать. – Наше служение должно быть подчинено добру. Нам нужна не армия даже, а орден. И рыцари, вступившие в этот орден, должны стремиться к высоте не только на поле брани, но и в духовной борьбе, потому что она основа всему. Самоотречение, святое служение, подобное ежечасному предстоянию перед Богом – вот, чем должна быть наша борьба. Чтобы спасти Россию, нам предстоит свершить нечто гораздо более важное, нежели физически истребить врага, который есть плоть от плоти наш брат… Нужен подвиг духовный! Белая борьба должна стать подвижничеством, понимаете? Только если мы окажемся способны к такому подвигу, мы победим. Поймите, с обеих сторон воюют русские люди. С той стороны далеко не все негодяи и изуверы, немало искренне заблуждающихся, способных к духовному возрождению, прозрению. Но прежде надлежит окончательно прозреть и возродиться нам, стать примером всему замутнённому народу. В этом наша миссия, возложенная на нас Богом. Предводители большевиков служат дьяволу. Победить дьявола может только Бог. И Богу мы должны свято служить, а ведь мы забываем его, увлекаясь программами и деталями. А здесь корень всему… Если только по плечу окажется нам подвиг, и наше войско станет истинно Христовым войском, орденом, скреплённым единой верой и гореньем… Вы понимаете, Николай Петрович, о чём я говорю?
– Я понимаю, Юрий Константинович… – тихо отозвался Вигель, стараясь запомнить сказанное, чтобы когда-нибудь позднее обдумать слова Северьянова, в которых билась важнейшая идея, выстраданная полковником и теперь передаваемая им со смертного одра ему, Николаю.
– Если вы даже и не поняли всего, поручик, то поймёте потом… Обязательно поймёте… А теперь прощайте, дорогой друг! На этом свете мы с вами больше не свидимся…
Наутро Таня с печалью сообщила Николаю, что на рассвете полковник Северьянов скончался…
Ночь окончательно сгустилась, а Вигель всё продолжал лежать среди мертвых товарищей, почти не чувствуя собственного тела и едва не теряя сознания от усталости. Кругом продолжали свистеть пули, решетя тела убитых и добивая ещё живых… Внезапно рядом послышался шорох. Николай приподнял голову и разглядел в темноте подбирающегося к позиции человека, в котором узнал генерала Богаевского. Заметив движение большевики усилили огонь. Не поднимаясь с земли, Вигель почти бесчувственно отрапортовал Африкану Петрвичу о гибели своего командира.
Лишь под утро тело полковника Неженцева удалось унести с кургана и привезти на ферму, захваченную накануне, где разместился штаб армии. Вигель, шатаясь, брёл рядом с подводой, почти ничего не замечая вокруг. У штаба остановились. Из здания вышел, опираясь на толстую палку, Верховный. Николай подумал, что никогда прежде не видел его таким потрясённым, словно что-то надломилось в нём. Лицо его осунулось, а на лбу залегла глубокая складка, придававшая лицу страдальческое выражение. В глубокой задумчивости Корнилов подошёл к телу убитого, долго стоял над ним, затем перекрестил и поцеловал, как родного сына. В голове Вигеля вдруг мелькнула страшная и ясная мысль, которую он тщетно попытался отогнать. Какой-то обречённостью повеяло от надломленной горем фигуры Верховного. За этим человеком уже стояла смерть и тянула к нему неумолимую руку… Это ощущение было настолько сильным, что Николай очнулся от своего усталого бесчувствия и впился взглядом в генерала, пытаясь развеять страшный призрак. Корнилов заметил его, посмотрел потерянным, тяжёлым взглядом:
– А, это вы, господин поручик… Вы были с ним… там?
– Так точно, Ваше Высокопревосходительство…
– Неженцев убит… Какая невосполнимая потеря…
Вигель опустил голову и впервые пожалел, что остался жив. Предчувствие новых горьких утрат сковало сердце. Нет, не просто не боится смерти Верховный, не просто предаётся воле судьбы, но сам ищет этой судьбы, своего рока ищет, фатума, ищет смерти своей, фатально стремится к ней… Кто на рожон идёт, тот на него и напорется… Фатальность… Он не пускает себе пулю, как сделал это Каледин, но очень ждёт, когда эта пуля найдёт его сама… Наверное также во время обороны Севастополя ждал своей пули адмирал Нахимов, нарочно выходя на самые опасные участки, не скрывая золотых эполет, и подолгу оставался на бруствере, рассматривая неприятельские позиции в подзорную трубу.
Совсем так вёл себя Корнилов, наблюдая за ходом боя с какой-нибудь возвышенности, где оказывался наилучшей мишенью… Нахимов не мог пережить падения Севастополя и, осознанно или нет, искал быть убитым прежде, чем это случится. Корнилов не сможет пережить неудачи под Екатеринодаром, а удачи уже явно не будет… Нахимов свою пулю нашёл, и занявшие Севастополь враги надругались на его могилой, потому что одно имя его, ставшего символом неприступности города, было им ненавистно. И Корнилов непременно найдёт свою пулю… Как же схожи бывают при всём различии окружающей обстановки отдельные судьбы, характеры…
Опустошённый и сражённый горьким предчувствием, обратившимся, в конечном итоге, в скорбную уверенность, Вигель побрёл в Елизаветинскую. Ноги едва слушались обессилевшего Николая, и от усталости темнело в глазах. Даже голод не давал знать о себе, и лишь два желания жили в измученном теле и душе: проспать без перерыва много-много часов и увидеть Таню. Животворящим её взглядом и голосом утишить неизбывную тоску, от её воскрешающей улыбки – возродиться, снова обрести силы на борьбу. Как никогда остро, почувствовал Вигель, сколь много значит для него Таня. Без неё и половины бы сил не имел, чтобы сражаться, не пасть духом. Нестерпимо захотелось обнять её, целовать любимые руки, всей болью, всеми горькими предчувствиями поделиться. Мысли о Тане заставили усталое тело ускорить шаг.
Едва ступив в Елизаветинскую, Николай бросился в лазарет, но Тани там не увидел.
– Господа, не может ли кто-нибудь мне сказать, где я могу найти сестру Калитину? – осведомился он у раненых.
Никто не отозвался в ответ, и это молчание больно ударила по раздражённым нервам Вигеля.
– Где сестра Калитина? Она в станице? Кто-нибудь может мне сказать?!
– Не кричите, господин офицер, простите, что не вижу вашего чина… – едва слышно откликнулся раненый с завязанными грязной тряпкой глазами. – Нет больше нашей Танички…
– Что?! – словно снаряд в голове взорвался, потемнело в глазах. – То есть как это нет?!
– Сестру Калитину убили вчера на позициях. И Вавочку Грекову тоже…
Сознание отказывалось верить услышанному. Несколько мгновений Вигель стоял неподвижно, словно остолбенев. Затем захрипел и, стиснув руками голову, шатаясь, вышел из лазарета. Больше всего ему хотелось теперь же быть разорванным снарядом, изрубленным шашкой, сражённым пулей, как Неженцев. Не жить! Не быть! Не чувствовать ничего больше! Не видеть и не слышать! Обратиться в камень, в последнюю песчинку! Чтобы сердце разорвалось, и мука прекратилась. Сердце рвалось, оно раздувалось, наливалось тяжестью, и, казалось, что груди уже мало вместить его, что оно вот-вот лопнет. Но – не лопалось…
– Вы поручик Вигель? – смертельно усталый доктор с воспалёнными, часто моргающими глазами, осторожно коснулся плеча Николай.
– Уйдите… – прошептал Вигель.
– Конечно. Я лишь хотел передать вам… То, что осталось… – доктор протянул ему небольшой ранец, в котором Таня хранила все свои немногочисленные вещи. Отойдя подальше от людских глаз, Николай открыл его, стал перебирать содержимое: смена белья, несколько семейных фотографий, портрет Великой Княгини Елизаветы, Евангелие, затёртое житие Иулиании Лазаревской, молитвослов, чётки… Письма! Вигель глухо застонал, когда они оказались в его руках. Его письма к ней! С фронта! В отчаянии Николай принялся рвать их, а затем, спохватившись, собрал обрывки и поднёс к губам – и тут же бросил их на землю, и ветер понёс их прочь. На самом дне ранца лежала аккуратно обёрнутая белым платком любимая Танина икона – «Умягчение злых сердец». С мукой взглянул Вигель на прекрасный лик Богоматери, сердце которой было безжалостно пронзено семью стрелами людской злобы. Так и послышался вкрадчивый голос Тани:
– Умягчи наши злые сердца, Богородица, и напасти ненавидящих нас угаси. И всякую тесноту душевную разреши. На твой бо святый образ взирающие твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны твои лобызаем. Стрел же наших, тебя терзающих, ужасаемся. Не дай нам, Мати Благосердная, в жестокосердии нашем и от жестокости ближних погибнути. Ты бо воистину злых сердец умягчение! Ты запомни эту молитву, Николенька. Она всегда выручит тебя, всегда поможет!
И не защитила, не выручила, не помогла… Господи, за что?! Печален и прекрасен был лик Богородицы, и Николаю вдруг показалось, что он очень похож на Таню. Такими же ангельскими, немного грустными и всё прощающими глазами, смотрела она. И всякое зло, всякая неправда стрелой ранила её всех любящее, чистое сердце. И она носила в себе эти стрелы, и ни к кому не питала зла, и утешала всех… Пожалел Бог оставить своего ангела во плоти на утонувшей во зле земле, забрал на небо. Почему, Господи, почему?! За что караешь так беспощадно?! Вигель вглядывался в дивный образ и видел перед собой лицо Тани. Слёзы градом катились по его почерневшему от горя и копоти лицу, падали на ризы Богородицы, на Её пречистый лик, и казалось, будто бы плачет сама Царица Небесная…
Глава 13. Кто рока ищет…
12-13 апреля 1918 года. Екатеринодар
С каждым часом число орудий у красных увеличивалось, огонь усиливался, раненых и убитых становилось всё больше, а у наступавших не было даже снарядов, чтобы ответить на смертоносный огонь, и батареи молчали… Генерал Эльснер приказал раздать последние десять тысяч патронов, больше у армии ничего не было. И уже выбыли из строя многие командиры, а Екатеринодар продолжал стоять. Генералу Казановичу удалось прорваться в город, но удержаться в нём не было возможности, и пришлось отступить. Тридцатого марта Корнилов собрал военный совет. Заседание проходило в здании фермы Кубанского экономического общества, находившейся рядом с городом. Сюда Верховный перенёс штаб, чтобы быть ближе к фронту. Белые стены фермы были слишком хорошей мишенью, и огонь по зданию вёлся постоянно, но все уговоры найти место более безопасное не возымели действия. Корнилов занял угловую комнату, напротив поместилась команда связи, рядом с ней – штаб и перевязочная. Позади же комнаты Верховного была размещена операционная и комната для раненых, число которых превысило полторы тысячи. Оттуда постоянно доносились стоны, и они ещё больше нервировали Лавра Георгиевича.